Реален также путь из Аравии через Баб эль-Мандебский пролив. Если навигационные условия в районе Баб эль-Мандеба были в древности благоприятнее, чем теперь (в исторические времена они всегда были известны своей сложностью: ладьи выносит течением в океан), то три десятка километров через пролив – расстояние в общем-то преодолимое и для простейших плавучих средств; впрочем, и в наши дни, по мнению специалистов, можно, используя течения и попутный ветер, преодолевать путь между двумя материками на лодках или плотах, хотя и не по наикратчайшей линии.
Итак, посмотрим на карту Африки и попробуем представить себе дальнейший маршрут афразийскоязычных мигрантов из двух точек – северной (Синай) и южной (побережье в современном Джибути) – уже по африканской земле к территории последующего известного нам распространения афразийских языков.
Кажется естественным, что носители кушитских и омотских языков должны были прийти из Азии южным путем; продвигаясь в близлежащие области, они постепенно смешивались с местным негроидным населением, воспринявшим в конце концов язык пришельцев (при этом, возможно, и складывалась эфиопская малая раса). Лингвистические данные как будто указывают на очень раннее отчленение кушитских и особенно омотских языков от афразийского предка.
Этнически сходная судьба постигла носителей чадских языков, подвергшихся полной ассимиляции в среде принявших их языки негроидных аборигенов Центральной Африки. Их миграцию в направлении озера Чад можно представить как движение не только напрямик, на запад, но и через Центральную Сахару – как можно вообразить, после проникновения на африканский материк тем же южным трансаравийским путем.
Термины «движение», «переход» в данном контексте весьма условны; точнее было бы описать это явление как порой длительное – многолетнее или даже многовековое – обитание с постепенным смещением в определенном направлении; это не значит, что не было и «одномоментных» бросков, – например, для преодоления труднопроходимых участков пути, водных преград и прочего.
Для носителей праегипетского языка, возможно особо близкого прачадскому, уже по первоначальной гипотезе И. М. Дьяконова предполагался путь в Нильскую долину с юга, из Эфиопии; в любом случае спуск их в южную часть Нильской долины должен был, по-видимому, произойти не позже чем в V – первой половине IV тысячелетия до н. э.
Нас в настоящей книге должны более всего интересовать не те племена, которые только прошли через Сахару или мимо нее, а те, которые жили там тысячелетиями. В Сахаре [15]* не позднее начала – середины III тысячелетия до н. э. засвидетельствованы ливийцы [16]*, одну группу которых египетские источники этого времени – эпохи Древнего царства – называют «чимх» (от kimhu – по-видимому, «черные», то есть брюнеты, меланохрои), а другую – «чихну» (от kihn[aw]u [17]* – «светлые», то есть блондины, ксантохрои). Общепризнано, что ливийцы– предки европеоидного населения Северной Африки, которое называет себя имазйген (единственное число – амазйг) и которому завоеватели-арабы присвоили в средние века утвердившееся за ним прозвище берберы (от греческого барбарой, то есть «чужестранцы»).
К числу берберов принадлежат и туареги Сахары. Берберский язык называется тамазиг, а языки туарегов, в зависимости от местного произношения,– тамахак, тамашек или тамажек.
Нам представляется, что часть ливийцев-кихну явились предками также и аборигенов Канарских островов, так называемых гуанчей. Группа островных языков, на которых говорили гуанчи, близка ливийско-берберским и составляет вместе с ними общую ливийско-гуанчскую ветвь афразийской семьи языков. По некоторым лингвистическим и экстралингвистическим соображениям, распад этой ветви на две группы, соответствующий этническому отделению предков гуанчей от предков берберо-ливийцев, следует датировать началом – серединой III тысячелетия до н. э., то есть синхронно «периоду полорогих» в Сахаре, согласно классификации Лота.
Носители ливийско-гуанчского языка продвинулись в тогда еще плодородную Сахару с юго-востока – из этого исходят обе гипотезы иоб этом свидетельствуют многие обоюдные заимствования и контактные слова, общие для ливийских и гуанчских языков и языков, носители которых обитают (и, судя по всему, обитали в древности) на всем протяжении этого пути, – кушитских, омотских, нилотских, нубийских [18]*.
Протогуанчи, вероятно, еще на африканском материке образовывали отдельную группу населения (кихну?), близкую по языку, но не идентичную другим, собственно ливийским или ливийско-берберским племенам. Можно предположить, что у них были и свои особые пути передвижения.
Где же проходили пути протогуанчей? Здесь тоже теоретически возможно несколько вариантов. Первый – на запад, вдоль средиземноморского побережья; не в его пользу говорит тот факт, что именно северное побережье Африки было уже, видимо, к этому времени (конец III – начало II тысячелетия до н. э.) довольно плотно заселено, а переход через территорию чужих и многочисленных племен, во-первых, как правило, весьма затруднителен, а во-вторых, должен оставлять ощутимые следы в языке и культуре.
Второй путь – от залива Сирт (современный залив Сидра в Ливии) на юго-запад через оазис Сокна до оазиса Гат; или же от побережья Средиземного моря в районе современного Триполи через горный массив Джебель Нефуса и оазис Гадамес до того же Гата; от Гата на юго-запад через горные районы Тассили-н-Аджер, Ахаггар, Тассили-н-Ахаггар, Ифорас до района Гао-Бурем на реке Нигер. Это классический путь ливийских караванов, засвидетельствованный с начала нашей эры, но существовавший и до того не одно тысячелетие; об этом говорит обилие наскальных изображений всех периодов, в частности колесниц II–I тысячелетий до н. э., именно на протяжении названного пути. Этим же путем впоследствии пытались проникнуть в Сахару и римские легионы (согласно предположению А. Лота, так добрался до самого Нигера Корнелий Бальб со своим отрядом). По нему же, возможно, отступали когда-то под натиском арабских завоевателей и исламизованных ими берберских племен наиболее вероятные предки значительной части современных туарегских племен Сахары – знаменитые гараманты (к тому времени уже давно потерявшие из-за увеличившейся суши своих колесничных коней).
Далее, долгий путь в северо-западном направлении выводил к юго-западному побережью Марокко, откуда в сотне километров находился ближайший к африканскому берегу остров Канарского архипелага – Фуэртевентура.
Третий путь, менее известный,– от Гадамеса, прямо на запад вдоль 30° параллели – выводит к южной оконечности Атласских гор и к тому же марокканскому побережью напротив Канарских островов.
В языке и культуре гуанчей имеется ряд черт, свидетельствующих о контактах с различными народами континентальной Африки. Трудно, однако, отличить свидетельства более древних контактов (например, с египтянами) – периода гипотетического обитания протогуанчей на африканском материке – от более поздних, учитывая, что знакомство с Канарскими, или так называемыми Счастливыми, островами карфагенян и других финикийских (а позже и греческих) мореплавателей можно считать вполне достоверным фактом.
Думается, тем не менее, что именно путь через Сахару может объяснить ряд слов, заимствованных в гуанчские языки (и отсутствующих в родственных ливийско-берберских) из языков народов, населяющих Центральную и Западную Африку, в частности из чадских языков. Чадские заимствования встречаются даже в ядре основной гуанчской лексики; например та-зайкате – «сердце» в гуанчском языке острова Гран Канариа нельзя не сопоставить со словом зуката в языке хауса со значением «сердца» (во множественном числе). Это указывает на значительную древность гуанчско-чадских контактов, препятствуя объяснению этих слов контактами поздними.
По данным Лота, древнейшие неолитические культуры Сахары – «периода буйвола» и «периода круглоголовых», – хронологическое соотношение между которыми, видимо, не вполне ясно, – были созданы населением, негроидным в антропологическом отношении (примерно между VIII и V тысячелетиями до н. э.). Наиболее же значительная культура была создана пастушескими племенами, разводившими огромные стада коз, коров и быков, а также, может быть, газелей. Это культура так называемого «периода полорогих» (V – конец III тысячелетия до н. э.). Население, создававшее эту культуру, было антропологически смешанным – Лот регистрирует индивидов негрской, эфиопской и европеоидной рас. Древние ливийцы, засвидетельствованные египетскими, греческими и латинскими памятниками III тысячелетия до н. э.–Л тысячелетия н. э., были, как уже упоминалось, европеоидами, как смуглыми, так и светлыми.
В конце III тысячелетия до н. э. скальные росписи «периода полорогих» обрываются, и новых не появляется в течение без малого тысячи лет. Причина вряд ли может вызвать сомнение: на II тысячелетие до н. э. выпал засушливый период в истории Земли; Сахара наступала, уэды пересыхали. Люди должны были уходить.
Новые росписи на скалах Сахары появляются лишь во второй половине II тысячелетия до н. э. К этому времени ушли из Восточной Сахары негроиды (предки чадцев?), ушли эфиопоиды (предки фульбе?) [19]*. Остались одни европеоиды – очевидно, ливийцы. Именно им, и особенно таким племенам, как гараманты (нынешний оазис Джерма), фазаний (Феззан) и другие, принадлежит великолепная культура «периода колесниц» эпохи металла (вторая половина II–I тысячелетие до н. э.). Именно эти ливийцы покорили Египет и создали в нем XXII и XXIII династии, правившие в X–VIII веках до н. э. Ливийцы обладали и собственной письменностью, вернее, несколькими ее разновидностями; надписи находят по всей Северной Африке вплоть до Канарских островов. Потомком этой письменности (письмо тифинаг) пользуются и по сей день туареги.
Нынешние берберы, в том числе и туареги, – тоже европеоиды. На севере, в горах Атласа, сохраняются еще каштанововолосые и голубоглазые группы населения, но большая часть берберов сильно смешана с арабами (европеоидами кареглазой средиземноморской малой расы) и даже – хотя в значительно меньшей степени – с негроидами. Однако по языку это, несомненно, прямые потомки древних ливийцев.
Население Канарских островов и сейчас во многом имеет тот же антропологический характер, что и во времена до испанской колонизации XV столетия. Наиболее архаичен еще хорошо сохранявшийся к XIX веку очень рослый, длинноголовый, широкоскулый тип, по антропологическим признакам более всего сходный с кроманьонцами верхнего палеолита Западной Европы, светлокожий, светловолосый и светлоглазый. Вот почему мы склонны связывать гуанчей с ливийцами-кихну египетских источников. Наряду с ними на Канарских островах, видимо, издревле жили низкорослые и круглоголовые, более темнокожие люди. Значительную часть населения островов составляют брюнеты средиземноморской малой расы европеоидов – сейчас уже невозможно сказать, обязаны ли острова появлением этого типа испанскому завоеванию, или и более ранним переселениям арабов, берберов, финикийцев, или же, наконец, этот тип с самого начала входил в состав гуанчских племен.
Заметим, что и туареги по многим антропологическим чертам напоминают кроманьонцев. Если они не так высокорослы, как кроманьонцы верхнего палеолита Европы или коренные гуанчи, то это естественно объясняется весьма скудным пищевым рационом, который, как подчеркивает Лот, только и возможен был в Сахаре нового времени. Смуглый цвет кожи туарегов объясняется, очевидно, непрерывным смешением с людьми средиземноморской, эфиопской и негрской рас начиная еще с «периода полорогих».
Именно последний этап «периода полорогих» (III тысячелетие до н. э., время так называемого «второго неолитического климатического оптимума») следует, возможно, считать эпохой, когда афразийские языки, и именно их гуанчская подветвь, достигли Западной Сахары. Процесс проникновения сюда этих языков нужно считать сложным,– вероятно, гораздо более сложным, чем позволяют пока судить как лингвистические, так и археологические источники. Надо полагать, что соприкоснулись тогда не три расы, как думает Лот, а четыре. Дело в том, что у нас нет никаких оснований считать носителей праафразииского языка – если его прародина была в Передней Азии – рослыми блондинами; напротив, в Передней Азии, да и по всему Среднему Востоку вплоть до юга Средней Азии и севера Индии, издревле засвидетельствована только смуглая средиземноморская, или индо-средиземноморская раса; если носители праафразииского языка были рослыми блондинами, то они должны были бы появиться в Африке основных антропологических рас этой части африканского материка и Африки в целом воспроизведены в разных сочетаниях в общих сценах охоты, битв, хозяйственной деятельности. На наш взгляд, эти сцены отражают различные виды и этапы контактов между черными аборигенами и белыми пришельцами – от их враждебного противостояния друг другу до мирного совместного обитания и этнического смешения, возможно приводившего к формированию нового антропологического типа (эфиопоидного, как, в частности, у фульбе) или к антропологической ассимиляции европеоидных групп численно превосходящими их негроидами. Те же тесные контакты приводили в ряде случаев к принятию аборигенами языка и, вероятно, существенных элементов образа жизни и культуры пришельцев (как в ситуации с проточадцами), или наоборот (как, быть может, в случае с фульбе).
Поэтому можно сказать, что в создании великого искусства неолитической Сахары V–III тысячелетий до н. э. фактически участвовали представители всех главнейших популяций, из которых образовались нынешние африканцы. Но при этом весьма вероятно, что создатели рассматриваемой культуры уже говорили на языках афразийской семьи (прачадском, прагуанчском, праливийском, может быть, и праегипетском диалектах) или же, по крайней мере (если иметь ввиду негроидов-чадцев), начинали воспринимать эти языки.
С этнической и лингвистической проблематикой тесно связана проблематика культурно-хозяйственная. Среди археологов и историков бытуют две противоположные точки зрения на происхождение земледелия и скотоводства в Африке. Согласно одной из них, по понятным причинам разделяемой многими учеными из молодых африканских государств, эти два важнейших достижения неолитической материальной культуры возникли на местной почве, независимо от внешних влияний. Согласно другой, более традиционной, они были принесены извне, а именно из Передней Азии. В чисто хронологическом плане приоритет переднеазиатского региона над североафриканским не вызывает сомнений (районы южнее Сахары археологически исследованы много хуже, но во всяком случае дают гораздо более поздние датировки): в предгорных областях Малой и Передней Азии радиокарбонный анализ найденных на древних селищах зерен указывает на VIII или даже IX тысячелетие до н. э. как начало культивации злаковых. Относительно африканского материка сегодня мы располагаем более или менее достоверными и датируемыми данными лишь для Египта и некоторых приморских районов Киренаики (современная Ливия), где наиболее древние свидетельства о начатках земледелия как будто указывают на VI–V, возможно VII тысячелетие до н. э. (Набта Плайа). Примерно так же дело обстоит и с вопросом об одомашнивании скота: в отдельных районах Передней Азии скотоводство хорошо засвидетельствовано археологически с IX–VIII, а в Северной Африке (даже в Египте) лишь с V тысячелетия до н. э. Нам представляется убедительной позиция тех исследователей, которые считают, что на возникновение земледельческо-скотоводческого комплекса в Африке решающим образом повлияли импульсы, исходящие из Азии, однако облик его в целом сформировался как традиционно африканский.
А. Лот убедительно показывает, что еще пастухи «периода полорогих» в V–III тысячелетиях до н. э. жали только дикие злаки. Наличие земледелия в Сахаре надежно установлено лишь со II тысячелетия до н. э., тогда как разведение мелкого и крупного рогатого скота [20]* археологи датируют более ранним временем. Не совсем ясно, являются ли буйволы ранненеолитических периодов изображениями только диких или же, хотя бы частично, и прирученных особей. Но к V тысячелетию до н. э. одомашнивание скота в Северной Африке совершилось– примерно к этому времени Лот относит начало «периода полорогих», то есть собственно скотоводческой эпохи в искусстве Сахары.
Вопрос состоит в том, удастся ли в ходе дальнейших исследований увязать азиатские импульсы к возникновению скотоводства в Африке с появлением изображений европеоидных пастухов со своими стадами на скалах горных массивов Восточной, Центральной и Западной Сахары (и еще вопрос: какой группы европеоидов – кимху или кихну?).
Крайне любопытные параллели сахарскому искусству можно увидеть в наскальных изображениях Негева в Палестине и особенно центральной Аравии; последние анализированы известным специалистом по первобытному искусству итальянским ученым Э. Анати. Однако сравнительное исследование аравийских и сахарских изображений, от которого можно многого ожидать, пока еще никем не предпринималось.
Значение проделанной Лотом и его сотрудниками работы пока даже трудно оценить по достоинству. Тысячи и тысячи открытых, скопированных, а значит сохраненных для истории наскальных изображений еще ждут своего и научного и искусствоведческого анализа. Экспедиции Лота – не единственные и не первые, работавшие над памятниками Сахары. Но они, безусловно, самые методичные, масштабные и удачливые в этой проводимой в Сахаре грандиозной кампании по узнаванию и сбережению такого громадного осязаемого скола нашего прошлого – прошлого рода человеческого, который (сегодня это ясно как никогда) един на Земле и, вероятно, уникален во Вселенной.
И здесь нельзя не упомянуть еще об одном качестве Лота-исследователя, а значит, и еще об одном достоинстве этой книги. Лот не только знаток древностей. Сахара для него не просто объект исследования, но второй дом, а населяющие ее люди – туареги, негры, арабы– соседи, знакомые и друзья, встречаясь с которыми раз в несколько лет автор беседует о жизни и делах племени, делится скудным экспедиционным пайком и драгоценной сывороткой от змеиного яда и знает, что на них можно положиться в трудный час.
На долю Лота выпало редкое для историка культуры счастье – общаться не только с извлеченными из земли костями и черепками, не только с древними рукописями и росписями, но и с живыми людьми– сегодняшними наследниками и носителями этой культуры, вкладывающими бережное, теплое чувство в рациональную, поневоле несколько отвлеченную стихию научного поиска.
А. Лот в полной мере ощущает великую тревогу и ответственность европейского интеллектуала за судьбу этих людей, живущих за окраиной цивилизованного мира, чье существование сегодня висит на волоске из-за катастрофического ухудшения почвенно-климатических условий Великой пустыни.
Дело в том, что Сахара – в некотором смысле одна из величайших неудач человека в сложной драматической истории его взаимоотношений с окружающим миром (конечно, мы исключаем из сравнения нынешнюю экологическую ситуацию, обусловленную новейшим развитием нашей цивилизации). Гигантский цветущий сад за несколько тысячелетий превратился в бесплодную пустыню, неспособную прокормить даже самое малочисленное население, чудом еще не покинувшее эту ныне столь безрадостную землю. По мнению ученых, дело здесь не столько в спонтанной и фатальной деградации природных условий типа ледникового периода, сколько в отрицательных последствиях нерациональной человеческой деятельности за тысячелетия.
Чтобы разобраться в причинах высыхания Сахары, необходимо тщательным образом изучить ее историю, историю ее отношений с человеком; важнейшим историческим источником здесь является наскальное искуса во. А разобраться в сахарской ситуации человечеству жизненно важно и для спасения обитателей пустыни (и соседствующей с ней на юге саванны), и для извлечения опыта из уроков прошлого, и для разработки стратегии отношений с Сахарой в будущем – ведь этот крупнейший естественный ландшафт засушливого пояса земли может когда-нибудь стать новым домом для миллионов людей и неисчерпаемой кладовой богатств человечества, а пока является одним из важнейших климатообразующих факторов земли.
В чисто научном плане книга А. Лота содержит много ценного, хотя в ней встречаются и спорные утверждения. Порой автор слишком увлекается своим материалом, восторг первооткрывателя заглушает в нем разумный скепсис аналитика. Возможно, Лот позволяет себе это именно потому, что его книга не научный опус, а живой эмоциональный рассказ о свидетельствах древней культуры Сахары и о сегодняшней жизни Великой пустыни, об азарте и тяжком труде исследователя.
И. М. Дьяконов
А. Ю. Милитарев