Джек все еще думал о болтах, шпангоутах и других предметах, удерживающих корабль на плаву.
— Что вы скажете о плече Паркера? — спросил он. — Надеюсь, он еще не скоро сможет исполнять свои обязанности? Может быть, высадить его, пусть полечится на водах?
— Это совершенно излишне, — отвечал Стивен. — Он идет на поправку. Жидкая кашица по рецепту доктора Рамиса и низкокалорийная пища — великолепное лекарство. Если сделать ему надлежащую перевязку, то он может выйти на палубу уже завтра.
— Ах вот как, — отозвался Джек Обри. — Выходит, ни увольнения по болезни, ни продолжительного отпуска не предвидится? Вы же не думаете, что воды помогут ему вылечиться от глухоты?
Он задумчиво посмотрел в лицо Стивена, но без особой надежды: в вопросах, которые он считал относящимися к своему профессиональному долгу, как врача, Стивен Мэтьюрин не отступил бы ни на йоту ни перед силами земными, ни перед силами небесными. Они никогда не обсуждали сотрапезников доктора по кают‑кампании, однако желание Джека отделаться от старшего офицера, его нелестное мнение о мистере Паркере не было секретом. Но Стивен упрямо посмотрел на него с непроницаемым видом, взял скрипку и пробежался по грифу.
— Где вы раздобыли этот инструмент? — спросил он.
— Я нашел его в лавке старьевщика возле Салли‑Порт. Заплатил двенадцать фунтов и шесть шиллингов.
— Вас не надули, дорогой. Мне очень нравится ее звучание — мягкое, нежное. Конечно же, вы большой знаток скрипок. Давайте же начинать, нельзя терять ни минуты. Когда пробьет семь склянок, у меня начнется обход. Раз, два, три, — воскликнул он, отбивая ногой такт, и каюта наполнилась звуками вступления к сонате Корелли — сочинению Боккерини — великолепному образцу высокой гармонии. Волшебный голос виолончели взмывал ввысь, заставляя забыть скрип помп, неустанный лай умалишенного и скверный характер мистера Паркера. Отвечая друг другу, соединяясь, разделяясь, переплетаясь, звуки уносились к небесам — в родную стихию.
Свежее, пасмурное, ветреное зимнее утро в Дюнах; нижние чины завтракают, капитан расхаживает по шканцам взад и вперед.
— Адмирал набирает наши позывные, сэр, — докладывает мичман службы связи.
— Прекрасно, — отвечает Джек Обри. — Выделите гребцов на командирскую шлюпку. — Этого вызова он ждал с самого рассвета, когда доложил о своем прибытии. Шлюпка уже стояла у борта, а лучший мундир лежал на койке. Вновь выйдя на палубу, уже в парадной форме, под трели боцманской дудки капитан полез через борт.
Море было спокойно, как никогда; прилив достиг наивысшего уровня, и вся свинцовая водная поверхность, над которой нависло студеное небо, словно чего‑то ждала. На море не было ни морщинки, дыхание мертвой зыби почти не ощущалось. Позади Джека, за уменьшавшимся на глазах «Поликрестом», раскинулся город Дил, а еще дальше — Норт‑Форленд. Впереди возвышалась громада семидесятипушечного «Кемберленда», на бизань‑мачте которого был поднят синий флаг. В двух кабельтовых от него стояли «Мельпомена» — красавец фрегат, два шлюпа и тендер; а поодаль, между эскадрой и песчаным берегом Гудвина, весь флот, ведущий торговлю с Вест‑Индией, Индией, Турцией и Гвинеей, — сто сорок торговых парусников, целый лес мачт, замерших на рейде в ожидании ветра и формировки конвоев. Каждый рей и каждая деталь рангоута отчетливо прорисовывались в холодном воздухе. Почти лишенные цвета, они выглядели как отрезки линий, но эти линии обладали четкостью чертежа.
Однако Джек наблюдал картину гавани с самого рассвета, и во время приближения к флагманскому кораблю ум его был занят другими мыслями: когда он поднялся на борт, отдал честь шканцам, поприветствовал капитана «Кемберленда» и был препровожден в адмиральский салон, выражение его лица оставалось серьезным и сосредоточенным.
Адмирал Харт ел копченую рыбу, запивая ее чаем, по другую сторону стола находились секретарь и кипа бумаг. С тех пор как Джек видел его в последний раз, Харт невероятно состарился. Его пустые и без того близко посаженные глаза, казалось, сблизились еще больше, а маска фальшивой учтивости будто приросла к лицу адмирала.
— Наконец‑то вы прибыли! — воскликнул он с неожиданной для Джека улыбкой и с каким‑то оттенком заискивания протянул руку. — Должно быть, вы прохлаждались, идя Каналом. Я ждал вас три прилива назад, клянусь честью. — Честь адмирала Харта и то, как прохлаждался капитан Обри, не стоило обсуждать, поэтому Джек лишь сдержанно поклонился. Во всяком случае, на замечание не следовало отвечать — это была машинальная колкость, — и Харт продолжал, натужно делая вид, будто между ними установились фамильярные, дружеские отношения: — Присаживайтесь. Что это вы с собой сделали? Вы выглядите лет на десять старше. Наверное, это девицы из Портсмут Пойнт постарались. Хотите чашку чая?
Смыслом жизни, всепоглощающей страстью Харта были деньги. На Средиземном море, где они вместе служили, Джек Обри был поразительно удачлив по части призов; его отправляли в одно крейсерство за другим, и он положил в адмиральский карман свыше десяти тысяч фунтов. Харт, который был тогда комендантом Порт‑Магона и имел капитанский чин, разумеется, не получил из этой суммы ничего, так что его нелюбовь к Джеку не претерпела никаких изменений. Но теперь положение стало совсем другим, ныне толщина именно его кошелька зависела от удачливости Джека Обри, поэтому он и был намерен улучшить отношения со «счастливчиком Джеком».
Когда баркас возвращался назад, рассекая неподвижную воду, лицо Джека было не столь суровым. Он не понимал причин перемены отношения к нему Харта; от этого ему было не по себе; тепловатый чай не согревал его желудок. Но с открытой враждебностью он не встретился, а его ближайшее будущее было понятным: «Поликрест» не должен отплывать с первым же конвоем, некоторое время он будет базироваться в Дюнах: пока эскадра пополняется личным составом, «Поликрест» будет гонять французские суда.
Выстроившиеся на шканцах офицеры ждали его; койки были убраны на палубу и аккуратно — аккуратнее не бывает — сложены в сетки, палубы выдраены, тросы побелены, морские пехотинцы выстроились геометрически ровно, беря ружья на караул, все офицеры отдали честь. И все‑таки он чувствовал: что‑то не так. Нездоровый румянец на лице Паркера, потупленный упрямый взгляд Стивена, озабоченность на лицах Пуллингса, Гудриджа и Макдональда заставили его предположить, что случилось нечто из ряда вон выходящее. Предположение это подтвердилось через пять минут, когда старший офицер вошел к нему в каюту и заявил:
— Я вынужден доложить об очень серьезном нарушении дисциплины, сэр.
Выяснилось, что вскоре после завтрака, пока Джек находился на флагманском корабле, Стивен вышел на палубу. Он сразу же увидел бежавшего на корму матроса, которого преследовал помощник боцмана, лупивший его, — зрелище вполне обыкновенное для военного корабля. Но у этого матроса в зубах была зажата тяжелая железная свайка, привязанная куском каболки. Он кричал, и с обоих концов рта у него струилась кровь. На уступе квартердека он остановился, и Стивен, достав из жилетного кармана скальпель, подошел к нему, перерезал каболку и, вынув свайку, швырнул ее в море.
— Я стал увещевать его, объяснив, что матрос наказан по моему распоряжению, но он с невероятной яростью набросился на меня.
— Доктор позволил себе рукоприкладство?
— Нет, сэр. Но я был оскорблен. Он подверг сомнению мою храбрость и мою способность командовать. Мне следовало бы принять решительные меры, но я знал, что вы должны вскоре вернуться, и помнил, что он ваш друг. Я дал понять доктору, что ему следует удалиться к себе в каюту. Он не счел нужным повиноваться, но продолжал расхаживать по правой стороне квартердека, хотя ему было указано, что в отсутствие капитана находиться там могу только я.
— Наша дружба с доктором Мэтьюрином не имеет никакого отношения к служебной дисциплине, мистер Паркер. Я удивлен тем, что вы упомянули о ней. Вы должны понимать, что он ирландский джентльмен, имеющий большие заслуги перед медицинской наукой, но доктор почти ничего не понимает в службе и оттого возмущается, когда над ним подшучивают. Он не всегда может определить, когда мы серьезны, а когда нет. Помню, как мистер Мэтьюрин рассердился на штурмана «Софи» по поводу неуместной, по его мнению, шутки насчет триссельной мачты.
— Штурман — не старший помощник капитана!
— Вы, сэр, вздумали учить меня табели о рангах? Пытаетесь сообщить мне нечто такое, что понятно даже новоиспеченному мичману? — Джек не поднимал голоса, но побелел от гнева не столько из‑за петушиной дерзости Паркера, сколько из‑за глупости уже произошедшего и серьезности того, что должно произойти. — Разрешите указать вам, сэр, что ваши способы наведения дисциплины не устраивают меня. Я хотел избежать подобного объяснения, полагая, что, когда я указал вам на незаконность наказания вами Айзека Барроу, вы поймете намек. Были и другие случаи. Я не из тех капитанов, которые проповедуют и в то же время порют. У меня будет на корабле порядок, если нужно, то и с помощью порки, но я не потерплю излишней жестокости. Как зовут матроса, которому вы вставили кляп?
— Прошу прощения, но я сейчас не помню его имени, сэр. Из «сухопутных моряков», сэр. Работает на шкафуте в вахте левого борта.
— На флоте принято, что толковый старший офицер должен знать матросов по именам. Вы премного меня обяжете, если тотчас выясните, как его зовут.
— Уильям Эдвардс, сэр, — через несколько минут сообщил Паркер.
— Уильям Эдвардс. Вот именно. Мусорщик из Рутленда, позарился на наградные. Ни разу в жизни не видел ни моря, ни корабля, ни офицера. Не имеет никакого представления о дисциплине. Он, наверно, оправдывался?
— Так точно, сэр. В ответ на сделанное ему замечание сказал: «Пришел, когда смог. А что за спешка?»
— А за что вы его наказали?
— Без спроса отправился в гальюн.
— Следует делать различия между людьми, мистер Паркер. Если бы он прослужил достаточно долго, чтобы изучить свои обязанности, узнать офицеров, а офицеры узнали его, тогда можно было бы вставить ему кляп за дерзость. Даже на корабле, наполовину лучше управляемом, подобный случай недопустим. Среди нижних чинов нашей команды почти нет моряков. Бить их, если они не знают, что от них требуется, бесполезно и не в интересах службы. Вы, опытный офицер, совершенно очевидно, неверно поняли Эдвардса: вы считали, что он допустил по отношению к вам неуважение. Вполне возможно, что доктор Мэтьюрин, не имеющий вовсе никакого опыта, неверно понял вас. Будьте добры, покажите мне список провинившихся. Это никуда не годится, мистер Паркер. Глейв, Браун, Стиндолл, Бернет и так далее — все это новички, «сухопутные моряки». Список слишком велик даже для линейного корабля с разболтанной командой. Мы это обсудим позднее. Вызовите доктора Мэтьюрина.
Такого Джека Обри Стивен видел впервые — словно ставшего еще выше ростом, жесткого, сурового, опирающегося на вековые традиции, совершенно убежденного в своей правоте.
— Доброе утро, доктор Мэтьюрин, — произнес он. — Между вами и мистером Паркером произошло недоразумение. Вы не знали, что кляп — обычное наказание на флоте. Несомненно, вы сочли это грубейшей формой развлечения.
— Я счел это образцом чрезвычайной жестокости. Зубы Эдвардса находятся в последней стадии кариеса — я его обследовал, — и этот кусок железа сломал ему два моляра. Я тотчас вынул это железо и…
— Значит, вы удалили кляп по медицинским соображениям. Вы не знали, что это обычное наказание, налагаемое офицером. Вы не знали причин такого взыскания?
— Нет, сэр.
— Вы поступили неправильно: вы действовали необдуманно. И в возбуждении, сгоряча, наговорили лишнего мистеру Паркеру. Вы должны извиниться за свою неучтивость.
— Мистер Паркер, — произнес Стивен. — Я сожалею, что между нами возникло это недоразумение. Я сожалею о сделанных мной замечаниях. Если вам угодно, я готов повторить свои извинения на шканцах, в присутствии тех, кто их слышал.
Паркер покраснел, одеревенел, стал каким‑то неуклюжим; его правая рука, жесты которой обычно помогали ему объясниться, была на перевязи. Он поклонился и пробормотал, что более чем удовлетворен и со своей стороны сожалеет о нелюбезных выражениях, которые, возможно, вырвались у него.
Возникла пауза, после которой Джек Обри произнес холодным тоном:
— Не стану вас задерживать, джентльмены. Мистер Паркер, прикажите вахте правого борта провести учения с крупнокалиберными орудиями, а левого борта — учения по взятию рифов на марселях. Мистер Пуллингс займется стрелками. Что за шум, черт побери? Хэллоуз, — обратился он к морскому пехотинцу, стоявшему на часах у дверей каюты. — Что происходит?
— Прошу прощения, ваша честь, — отвечал солдат. — Это ваш и кают‑компанейский буфетчики дерутся из‑за кофейника.
— Черт бы их побрал, — взорвался Джек Обри. — Я им задам трепку — три шкуры спущу, покажу, как дурака валять. А еще называются старые моряки, в рот им баржа. Мистер Паркер, не пора ли нам навести порядок в этом плавучем притоне?
— Джек, Джек, — произнес Стивен после того, как зажгли лампу. — Боюсь, что я доставляю вам только неприятности. Пожалуй, я упакую свой рундучок и сойду на берег.
— Нет, друг мой, не говорите так, — устало отвечал Джек Обри. — Объяснение с Паркером должно было произойти. Я надеялся избежать его, но он не понял моих намеков. Я по‑настоящему рад, что это случилось.
— И все‑таки я, пожалуй, сойду на берег.
— И бросите своих пациентов?
— Судовые лекари нынче идут по пенни за дюжину.
— А как же я?
— Честное слово, Джек, я полагаю, что без меня вам будет лучше. Я не пригоден к морской службе. Вы знаете лучше меня, что раздор между офицерами вам ни к чему. Кроме того, я не желаю впредь быть ни свидетелем, ни участником жестоких сцен такого рода.
— Признаю, порядки у нас суровые. Но подобную жестокость вы найдете и на суше.
— На суше я не принимаю в ней участия.
— Но ведь на «Софи» вы не выступали против порки?
— Нет. Мир вообще, а особенно ваш морской мир допускает порку. Эти постоянные издевательства, запугивания, избиения, унижения, мучения по прихоти начальства, распятие человеческого достоинства, забивание кляпа — все это создает общую атмосферу угнетения. Я должен был заявить об этом раньше. Но вопрос слишком деликатный, касающийся только нас с вами.
— Я знаю. Такая тут чертовщина… В начале службы грубую, невоспитанную команду (а нам, как вам известно, попадаются весьма опасные экземпляры) требуется обрабатывать, приводить к повиновению. Но на этот раз все зашло слишком далеко. Паркер и боцман — парни неплохие, но в самом начале я не направил их в верное русло, допустил серьезный просчет. В будущем все будет иначе.
— Вы должны простить меня, дорогой. Эти люди навсегда отравлены властью. Я должен уйти.
— А я говорю, что вы не уйдете, — сказал Джек с улыбкой.
— А я говорю, что уйду.
— Знаете ли вы, мой дорогой Стивен, что вы не можете приходить и уходить когда вам заблагорассудится? — произнес Джек Обри, откинувшись на спинку кресла и глядя на доктора со спокойным торжеством. — Разве вы не знаете, что вы подчиняетесь законам военного времени? Что, если вы даже пошевелитесь без моего разрешения, я буду вынужден поставить против вашего имени букву «О», то есть отказник, арестовать вас, заковать в кандалы и самым суровым образом наказать? Что вы скажете, если вас самих отстегают по ногам, а? Вы даже не представляете себе, каковы полномочия капитана военного корабля. Так что не надо говорить лишнего насчет опьянения властью.
— Значит, мне нельзя сойти на берег?
— Конечно, нельзя, и поставим на этом точку. Вам следует разложить койку и лечь. — Он замолчал, чувствуя, что следовало закончить разговор менее жестко. — А теперь позвольте рассказать о нашей встрече с этим ничтожеством Хартом…
— Поскольку, как я понял, мы должны задержаться здесь на какое‑то время, вы не будете возражать, если я возьму несколько дней отпуска. Помимо всех прочих соображений, я должен отвезти на берег своего сумасшедшего и пациента со сложным переломом бедра. Госпиталь в Дувре совсем рядом — очень удобный порт.
— Разумеется, — воскликнул Джек, — если вы дадите слово, что не сбежите и избавите меня от необходимости гоняться за вами с отрядом — posse navitatum [42].
— А когда попаду на сушу, — мстительно произнес Стивен, — то съезжу в Мейпс Корт.
Глава восьмая
— Некий господин желает видеть мисс Уильямс, — объявила служанка.
— Кто это, Пегги? — воскликнула Сесилия.
— По‑моему, это доктор Мэтьюрин, мисс.
— Сейчас же иду, — отозвалась Софи, бросив в угол свое шитье и мельком глянув в зеркало.
— Он, должно быть, ко мне, — заявила Сесилия. — Доктор Мэтьюрин — мой кавалер.
— Какие глупости, Сисси, — отозвалась Софи, сбегая вниз.
— У тебя и без того есть один, нет, даже двое, — прошептала Сесилия, схватив ее за руку в коридоре. — Не можешь же ты иметь трех. Это несправедливо и неприлично! — прошипела она, закрыв дверь за Софи, которая невозмутимо направилась в малую гостиную.
— Какое счастье видеть вас, — произнесли они одновременно, с видом совершенного удовольствия, так что посторонний наблюдатель поклялся бы, что встретились любовники или, по крайней мере, связанные особыми отношениями заговорщики.
— Матушка будет разочарована, что не застала вас, — сказала Софи. — Она отвезла Френки в город, чтобы подравнять бедняжке зубы.
— Надеюсь, миссис Уильямс и Сесилия здоровы? Как чувствует себя миссис Вильерс?
— Дианы здесь нет, но остальные вполне здоровы, спасибо. А как вы, как капитан Обри?
— Расцветаем, расцветаем, спасибо, дорогая моя. Вернее сказать, я расцветаю. Джек в несколько затруднительном положении, он получил новый корабль, экипаж которого состоит из висельников, собранных со всех тюрем королевства.
— Вот как! — воскликнула Софи, всплеснув руками. — Верно, ему приходится много работать. Попросите его, чтобы он хоть немного поберег себя, доктор Мэтьюрин. Вас он послушается. Иногда мне кажется, что вы единственный человек, чье мнение для него важно. Но наверняка матросы должны любить его. Помню, как бодро и радостно ваши славные матросы в Мелбери Лодж выполняли все его распоряжения. И он был так добр с ними — ни одного грубого или повелительного слова, — вы знаете, как некоторые помыкают своими слугами.
— Думаю, скоро и новая команда полюбит его, оценит его достоинства, — отвечал Стивен. — Но пока что у нас все вверх дном. Правда, на борту есть четыре ветерана с «Софи», и его бывший рулевой записался к нам волонтером. Для Джека это большое утешение.
— Я могу понять, почему они готовы следовать за ним куда угодно, — сказала Софи. — Мужественные парни, им так идут их косицы и башмаки с пряжками. Но скажите мне, неужели «Поликрест» так уж плох?.. Адмирал Хеддок говорит, будто он не сможет плавать. Правда, адмирал порой любит нас припугнуть, такая уж у него натура. По его словам, у этого корабля два грота‑марсель‑рея. Причем он сказал это с такой презрительной усмешкой. Мне с ним трудно. Это не значит, что сэр Хеддок человек недобрый; но ведь нельзя говорить так легкомысленно о таких важных вещах и утверждать, что судно обязательно потонет. Ведь это неправда, доктор Мэтьюрин, верно же? А два грота‑марсель‑рея лучше, чем один?
— Я не моряк, как вам известно, дорогая моя, но я тоже так считаю. Правда, судно это необычное, со своими причудами, и у него есть привычка идти назад, когда необходимо двигаться вперед. Другим морякам это кажется забавным, но, похоже, не доставляет удовольствия нашим офицерам и матросам. Что касается плавучести «Поликреста», то можете успокоиться на сей счет. Мы попали в девятидневный шторм, которым нас унесло в самую бурную часть Канала, где мощные волны задали нам жесточайшую трепку. Ломались детали рангоута, стрелы, рвались тросы; но судно все это выдержало. Не думаю, чтобы Джек уходил с палубы больше чем на три часа. Помню, как он, привязавшись за пояс к битенгам, стоя по пояс в воде, помогал рулевому удерживаться на курсе. А заметив меня, он произнес: «Корабль еще поживет». Так что можете за него не беспокоиться.
— О боже, о боже, — негромко проговорила Софи. — Надеюсь, он хотя бы питается хорошо, чтобы поддержать свои силы.
— Нет, — с большим удовлетворением произнес Стивен. — Этого нет. Я рад, что он плохо питается. Сколько раз я ему говорил, когда коком у него был Луи Дюран, что он копает себе могилу собственными зубами: ел он много, очень много, причем три раза в день. Теперь кока у него нет; питается он так же, как и все остальные, и это ему на пользу. Он потерял в весе почти тридцать фунтов. Как вам известно, теперь он очень беден и не имеет возможности отравлять себя, губить свое здоровье. Правда, он также не может отравлять и гостей, что очень печалит его. Он больше не держит открытого стола. Но вы, дорогая моя, как вы себя чувствуете? Мне кажется, что вы больше нуждаетесь во внимании, чем наш герой. — Все это время доктор внимательно приглядывался к ней и заметил, что чудесный цвет ее лица несколько поблек. В глазах были усталость, печаль, их былой блеск исчез, в ней словно бы оборвалась какая‑то внутренняя струна. — Позвольте мне взглянуть на ваш язык, дорогая, — произнес он, взяв кисть девушки. — Мне нравится запах вашего дома, — заметил Стивен, привычно отсчитывая удары пульса. — Не фиалковый ли это корень? У нас дома в моем детстве повсюду был развешан фиалковый корень. Вы слышали его запах, едва открыв дверь. Вот, вот, так я и думал. Вы слишком мало едите. Какой у вас вес?
— Около ста восьмидесяти фунтов, — понурив голову, отвечала Софи.
— Разумеется, вы прекрасно сложены, но для такой высокой юной дамы, как вы, этого недостаточно. Вы должны пить портер во время обеда. Я скажу вашей матушке. Пинта доброго крепкого портера сделает все, что требуется, или почти все.
— Мисс Уильямс желает видеть один джентльмен, — проговорила служанка. — Мистер Боулс, — добавила она, многозначительно посмотрев на девушку.
— Меня нет дома, Пегги, — сказала Софи. — Попросите мисс Сесилию проводить его в гостиную. Теперь я солгала, — проговорила девушка, закусив губу. — Как ужасно. Доктор Мэтьюрин, вы не прогуляетесь со мной по парку? Тогда моя ложь будет правдой.
— С огромным удовольствием, агнец вы мой безгрешный, — отозвался Стивен.
Взяв его под руку, она быстрым шагом прошла мимо кустов. Когда они подошли к калитке в парк, Софи сказала:
— Знаете, я такая несчастная. — Стивен лишь сочувственно сжал ее руку, но ничего не ответил. — Это тот самый мистер Боулс. Они хотят, чтобы я вышла за него замуж.
— Он вам неприятен?
— Он мне просто ненавистен. Я вовсе не хочу сказать, что он груб или хоть как‑то непочтителен. Нет, нет, это достойнейший, самый респектабельный молодой человек. Но он такой зануда, и вдобавок у него влажные руки. Этот джентльмен — непревзойденный мастер сидеть сиднем и вздыхать. Он, очевидно, считает это своим долгом. Сидит рядом со мной целыми часами, и иногда мне кажется, что, если он еще раз вздохнет, я воткну в него ножницы. — Девушка говорила очень быстро, от негодования на ее лицо вернулся румянец. — Я всегда пытаюсь удержать Сисси в комнате, но она убегает: мама зовет ее, и он старается взять меня за руку. Он жмется ко мне, я — от него, и это так смешно. Мама — уверена, никто не может быть добрее моей милой мамы — заставляет меня видеться с ним, она так расстроится, когда узнает, что меня не было сегодня для него дома. Кроме того, я вынуждена преподавать в воскресной школе. Я не возражаю против наставления детей — бедные создания, все их воскресенья испорчены после этих длинных служб, — но посещения отдельных домов делают меня совершенно несчастной: мне стыдно учить женщин вдвое старше меня, имеющих семьи и знающих в сто раз больше, как следует быть экономной, чистоплотной и не покупать лучшие куски мяса для мужей, потому что это роскошь, а Бог желает, чтобы они были бедны. Они так вежливы со мной, но я знаю, что в их глазах я самонадеянна и глупа. Я умею шить и делать шоколадный мусс, но я не смогла бы вести хозяйство на десять шиллингов в неделю, имея на руках мужа и маленьких детей, как не смогла бы управлять кораблем первого ранга. Как же так?! — воскликнула она. — Они едва могут читать и писать, но легко справляются с неразрешимыми для меня трудностями.
— Мне часто приходили в голову похожие мысли, — заметил Стивен. — Насколько я понимаю, этот джентльмен — священник?
— Да. Его отец епископ. Но я не выйду за него, даже если мне придется гореть в аду. В целом мире есть только один человек, за которого я выйду замуж, если он этого пожелает. И он был готов просить моей руки, а я его оттолкнула.
Слезы, стоявшие у Софи в глазах, теперь текли по ее щекам. Стивен молча протянул ей чистый носовой платок.
Они шли, не говоря ни слова; кругом были мертвые листья, покрытая инеем, увядшая трава, голые деревья. Они прошли мимо забора уже дважды и отправились на третий круг.
— Может быть, вы дадите ему знать о себе? — спросил Стивен. — Он сам никаких шагов предпринять не может. Вам известно, что думают окружающие о человеке, который намерен взять в жены богатую наследницу, не имея ни денег, ни перспектив на будущее, ни возможности рассчитаться с долгами. Вы знаете, как отнеслась бы ваша матушка к такому сватовству. Он же в вопросах чести весьма щепетилен.
— Я уже писала ему и сообщила все, что могла, не преступая границ скромности. На самом деле это был ужасный поступок. Я оказалась вовсе не скромной.
— Письмо пришло поздно…
— Слишком поздно. О, как часто я повторяла себе эти слова, и с какой горечью. Если бы он приехал в Бат хотя бы еще раз, я уверена, мы пришли бы к соглашению.
— Тайная помолвка?
— Нет. Я никогда бы не пошла против воли своей матушки, соглашение означало бы лишь то, что я всегда буду его ждать. Но он так и не приехал. Тем не менее, я связала себя честным словом и буду верна этому обещанию, если только он не женится на другой. Я готова ждать сколь угодно долго, даже если ради этого придется отказаться от детей, а мне так хотелось бы иметь детей. Я вовсе не романтичная девушка: мне почти тридцать, и я знаю, о чем говорю.
— Но ведь теперь вы смогли бы заставить его понять ваши намерения?
— Он не приехал в Лондон. Я не могу преследовать его, причинять ему страдания, досаждать. Возможно, у него появились другие привязанности, я вовсе не хочу его осуждать: я знаю, у мужчин это бывает совсем иначе.
— Масла в огонь подлили слухи о том, что вы выходите замуж за некоего мистера Аллена.
— Знаю. — Она надолго умолкла. — Вот это‑то меня и злит, и выводит из себя, — произнесла наконец Софи. — Я думаю, что если бы я не была такой противной дурой, такой ревнивицей, то сейчас могла бы… Только пусть никто не думает, что я когда‑нибудь выйду за мистера Боулса, этого не случится никогда.
— Вы бы вышли замуж без согласия вашей матери?
— Нет. Никогда. Это было бы ужасным проступком. Помимо того, что это безнравственно — да я бы так и не поступила, — если бы я сбежала, то не получила бы ни пенни. А мне хотелось бы помогать мужу, а не быть обузой. Но выйти замуж по приказу, только потому что партия подходящая, хотя и не исключительная, — совсем другое дело. Совсем другое. Быстрей сюда. Там, за лаврами, адмирал Хеддок. Он нас не видел. Давайте обойдем вокруг озера: туда никто не ходит. Кстати, вы знаете, что он снова будет служить на флоте? — спросила она совсем другим тоном.
— В командной должности? — воскликнул удивленный Стивен.
— Нет. Будет чем‑то заниматься в Плимуте. То ли береговыми службами, то ли призывом новобранцев — я не поняла. Но он поплывет морем. Какой‑то старый друг должен подвезти его на «Женерё».
— Это тот самый корабль, который Джек привел в Порт‑Магон после того, как лорд Нельсон захватил его.
— Да, я знаю. Он был тогда вторым лейтенантом на «Фудруаяне». Адмирал так взволнован, переворачивает вверх дном свои гардеробы, примеряет мундиры с галунами. Он пригласил нас с Сисси на лето к себе, потому что у него там будет казенная квартира. Сисси не терпится туда поехать. Вот куда я буду приходить, чтобы посидеть одной, когда дома будет невмоготу, — сказала Софи, указывая на маленький замшелый павильон в античном стиле с облупленной краской. — Именно здесь мы поссорились с Дианой.
— А я и не знал, что вы ссорились.
— Я‑то думала, что об этом известно всей округе. Во всем виновата я, в тот день у меня было жуткое настроение. Целый день мне пришлось терпеть общество мистера Боулса, я чувствовала себя так, словно с меня содрали кожу. Поэтому я отправилась на верховую прогулку. Доехала до Гатакра, а потом вернулась сюда. Диана напрасно дразнила меня Лондоном, тем, что она могла видеться с ним, когда пожелает, что он вовсе не уехал в Портсмут на следующий день. Диана была недобра ко мне, хотя я это и заслужила. Я сорвалась, назвала ее дурной женщиной, она тоже в долгу не осталась, мы будто с цепи сорвались: принялись ругаться, кричать друг на друга, словно рыбачки. Такое испытываешь унижение, когда вспоминаешь. Потом она бросила мне в лицо что‑то очень жестокое насчет писем, сказала, будто может выйти за него замуж, как только захочет, но она не знала, что он на половинном жалованье, что в долговой тюрьме он будет рад и чужим объедкам. Я вышла из себя и поклялась, что ударю ее хлыстом, если она будет продолжать в том же духе. Я так бы и сделала, но тут появилась мама; она страшно перепугалась, пыталась заставить нас поцеловаться и помириться. Но я не захотела этого сделать. Ни тогда, ни на следующий день. В конце концов Диана уехала к мистеру Лаундсу, ее кузену из Дувра.