Стивен очнулся днем от беспробудного сна с ощущением счастья, попросил принести ему кофе, булочки и рюмку виски. Улыбаясь и кивая головой, перечитал за завтраком письма, выпил за счастье Джека и Софи, достал свои бумаги из водонепроницаемого шелкового футляра. Сел за стол и стал их расшифровывать. Составил резюме. У себя в дневнике доктор записал:
«Всякое счастье вещь замечательная. Но если его придется купить годами ожидания и, возможно, бесчестья, то оно может достаться чересчур дорогой ценой. Д. О. стал намного старше, чем был; возможно, он стал более зрелым; но он всего лишь мужчина, а обет безбрачия ему не по плечу. Лорд Нельсон как‑то сказал: „Миновав Гибралтар, всякий мужчина становится холостяком". Прибавим сюда тропическую жару, не слишком щепетильных молодых женщин, устоявшуюся привычку есть помногу и его страстную натуру. А что, если в нем вновь вспыхнет страсть к Диане, которая вдруг захочет прибрать его к рукам? Нет, нет, это невозможно. Если не произойдет ничего неожиданного, то вся эта печальная и долгая история превратится в убогую трагедию. Знавал я такие затянувшиеся помолвки. Насколько я понимаю, лорд Мелвилл в двух шагах от своего падения: он не может справиться со своими обязанностями; он не умеет защищать ни самого себя, ни, следовательно, своих друзей.
NB: Нынче я проспал целых девять часов, не выпив ни капли. Нынче утром я увидел свой пузырек с настойкой опия на каминной доске нетронутым. Это нечто неслыханное».
Закрыв дневник, Стивен позвонил в колокольчик и произнес:
— Милая девушка, будьте добры, вызовите мне извозчика. — А кучеру сказал: — На Конногвардейскую площадь.
Там он расплатился, проследил за отъезжающим экипажем и, внимательно оглядевшись, быстрым шагом подошел к небольшой зеленой двери, которая вела в тыльную часть Адмиралтейства.
Не успев смыть с розовых щек мыльную пену, сэр Джозеф кинулся навстречу Стивену, попросил его устроиться у камина, полистать газету и чувствовать себя как дома. Еду сейчас же подадут, а он не заставит себя ждать.
— Мы в крайнем нетерпении, доктор Мэтьюрин, — произнес он, приведя себя в порядок. — Мендоса был арестован в Хендае.
— У него при себе ничего не было. А единственные сведения, которые он мог выдать, уже бесполезны. Испания вступает в войну.
— Вот как! — Сэр Джозеф поставил чашку на стол и пристально посмотрел на Мэтьюрина. — Это решено окончательно?
— Да. Они целиком повязаны. Вот почему я осмелился зайти к вам так поздно прошлым вечером.
— Как мне хотелось оказаться здесь! Как я проклинал Виндзор, когда посыльный встретил нас по эту сторону Стенса! Я знал, это должно быть что‑то очень важное; Первый лорд сказал то же самое.
Стивен достал из кармана резюме и произнес:
— В Ферроле вооружаются и оснащаются суда, указанные в договоре, заключенном в Сан‑Ильдефонсо. Вот их список. Те, что отмечены крестиком, готовы к выходу в море, имея на борту припасов на полгода. В порту и поблизости от него расквартированы испанские полки. Приводится характеристика их командиров. Я не слишком доверяю примечаниям к тем именам, которые помечены знаком вопроса. Здесь перечислены французские полки, которые уже на марше. — Мэтьюрин передал листок сановнику.
— Превосходно, превосходно, — сказал сэр Джозеф, жадно разглядывая его. Он любил, когда информация предоставляется с таблицами, цифрами и фактами, а не в виде смутных впечатлений и обывательских слухов. — Превосходно. Очень похоже на то, что мы получили от адмирала Кокрейна.
— Да, — согласился Стивен. — Подробность сведений даже настораживает. Мендоса был толковым агентом, но это был платный агент, профессионал. Я не ручаюсь за него лично, хотя мне не в чем его подозревать. За что я ручаюсь? и что вынудило меня поспешить к вам, это программа действий, которая уже согласована Парижем и Мадридом. Как вам известно, на Мадрид оказывали давление с июля. Теперь Годой уступил, но он отказывается объявлять войну до тех пор, пока суда с золотом, идущие из Монтевидео, не достигнут Кадиса. Без него Испания окажется на грани банкротства. Суда, о которых идет речь, это фрегаты испанского военного флота: сорокапушечная «Медуза», а также «Фама», «Клара» и «Мерседес» — все это тридцатичетырехпушечники. Говорят, что «Фама» удивительно быстроходный корабль; о других тоже отзываются лестно. Эскадрой командует адмирал дон Хозе Бустаменте — толковый и решительный. Общая цена золота, погруженного в Монтевидео, составляет пять миллионов восемьсот десять тысяч фунтов стерлингов. Ожидают, что корабли достигнут Кадиса в начале октября, и как только в Мадриде станет известно, что сокровища доставлены, нам следует ожидать объявления войны. Тем более что инцидент в Сарастро является casus belli[65]. Без этих сокровищ Мадрид окажется в столь трудном положении, что восстание в Каталонии, поддержанное кораблями, сосредоточенными в настоящее время близ Тулона, по всей вероятности, окажется успешным.
— Доктор Мэтьюрин, — воскликнул сэр Джозеф, схватив его за руку, — мы бесконечно благодарны вам. Мы все понимали, что это должно случиться — рано или поздно, — но знать точный или хотя бы приблизительный момент начала военных действий!.. У нас еще есть время, чтобы наверстать упущенное. Я должен сейчас же сообщить эти сведения лорду Мелвиллу. Он наверняка захочет встретиться с вами. Мистер Питт должен узнать обо всем немедленно. О, как я проклинаю эту поездку в Виндзор. Извините, я на минуту. — С этими словами он выбежал из комнаты. Стивен тотчас перелил в свою чашку кофе, к которому сэр Джозеф даже не притронулся.
Он все еще пил кофе, когда сановник вернулся с удрученным видом.
— Он занят этим злополучным расследованием. Ему придется отчитываться еще несколько часов, а тут каждая минута на счету. Однако я послал ему записку… Мы должны начать действовать сейчас же. Разумеется, нужно решение кабинета. Но промедление смерти подобно. Дай‑то бог, чтобы ветер был попутный. Времени остается очень мало.
— Насколько я понимаю, вы намерены принять решительные меры?
— Конечно. Я не могу отвечать за мнение кабинета, но если к моему совету прислушаются, то единственным решением должен быть смелый удар. Уж не моральная ли сторона вопроса вас беспокоит? — спросил он с улыбкой.
— Моральная сторона не по моей части, — отвечал Стивен. — Я излагаю только факты. Что касается моего личного мнения, то я полагаю, что решительные действия значительно увеличили бы шансы на успех восстания в Каталонии. Скажите, как дела с расследованием?
— Плохо, очень плохо. Мы с вами понимаем, что руки лорда М. связаны: он не может по чести отчитаться в расходовании секретных средств. А его враги, которые знают об этом так же, как мы с вами, всячески подливают масла в огонь. Больше я, будучи лицом официальным, сказать не могу. — Он действительно был чиновником, причем одним из самых могущественных в Адмиралтействе, и каждый Первый лорд, кроме Сент‑Винсента, руководствовался его советами. Сэр Джозеф также был любителем‑энтомологом, и, когда после небольшой паузы он спросил у Стивена: «Какие новости из иного мира, доктор Мэтьюрин?» — тот спохватился, пошарил за пазухой и ответил:
— Новости великолепные, сэр. Господи помилуй, я так торопился, что чуть не забыл о них! Этим летом один добрый священник из Сан‑Марти нашел ее, или его, или их. Чуть помятого, чуть испорченного дождем, но все же узнаваемого. — Между страницами записной книжки лежало высушенное насекомое. Это был редкий каприз природы: оба правых крылышка — ярко‑зеленого цвета, а левые — золотого.
— Настоящий гинандроморф, организм с набором свойств мужского и женского полов! — воскликнул сэр Джозеф, склонившись над насекомым. — Никогда в жизни я не видел такого чуда. С одной стороны, идеальная особь мужского рода, с другой — идеальная самка. Я поражен, сэр, просто поражен. Это почти так же удивительно, как и ваши новости.
Бабочки, мотыльки, сомнительная привилегия принадлежать одновременно к обоим полам… Но тут появился пожилой секретарь, что‑то прошептал сэру Джозефу на ухо и на цыпочках вышел из помещения.
— Приблизительно через полчаса мы всё узнаем. Доктор Мэтьюрин, позвольте, я еще распоряжусь насчет кофе. Странное дело, но этот куда‑то испарился.
— Будьте добры. А теперь, сэр Джозеф, вы не позволите мне поговорить с вами неофициально или, в крайнем случае, полуофициально об одном моряке, моем друге, в судьбе которого я особенно заинтересован?
— Пожалуйста. Говорите.
— Я имею в виду капитана Обри. Капитана Джека Обри.
— Счастливчик Обри? Ну как же. Он вырезал весь экипаж «Фанчуллы» — очень дерзкая вылазка. Но вы о ней, конечно, знаете, вы же там были!
— Я хотел бы спросить, есть ли у него перспективы на получение должности?
— Видите ли, — откинувшись на спинку кресла и задумавшись, отвечал сэр Джозеф. — Видите ли, я не занимаюсь патронажем или назначением на должности. Это не по моей части. Но мне известно, что лорд Мелвилл о нем высокого мнения и что он в свое время намеревался позаботиться о нем. Возможно, назначить его капитаном строящегося корабля. Однако его недавнее производство имело своей целью вознаградить его за былые заслуги. Пожалуй, ему не следовало бы в течение продолжительного времени рассчитывать ни на что, кроме временного командования. Как вам известно, всякий патронаж встречает значительное противодействие. Кроме того, я опасаюсь, что, весьма вероятно, лорд М. может покинуть нас до того, как предполагаемая должность командира станет, скажем, реальностью. Может оказаться, что у его преемника совсем другие взгляды. И если это так, то шансы вашего друга… — Он махнул рукой. — Несмотря на все его заслуги, я думаю, существует ряд обстоятельств, говорящих против него. Ему не повезло с родителем. Вы знакомы с генералом Обри, мой дорогой сэр?
— Я встречался с этим джентльменом. Он не произвел на меня впечатление очень умного человека.
— Говорят, что каждое его выступление приносит по пять голосов нашим противникам. А он произносит речи одну за другой. К тому же у него вошло в привычку выступать в Палате по вопросам, в которых он не вполне разбирается.
— Иначе и быть не могло. Вот если бы Палата общин обсуждала охоту на лис, другое дело.
— Вот именно. Но, увы, военный флот — его конек. Если произойдет даже частичная смена кабинета, то к его сыну будут относиться предвзято.
— Вы только подтверждаете то, что я предполагал, сэр Джозеф. Премного вам обязан.
Оба вернулись к бабочкам и жукам — сэр Джозеф не мог уделять любимым насекомым столько внимания, сколько бы ему хотелось. Затем перешли к дискуссии о Чимарозе, к превосходному спектаклю «Le Astuzie Feminili» [66]в Ковент‑Гардене. Сэр Джозеф уговаривал доктора Мэтьюрина послушать эту оперу. Сам он слушал ее трижды и нынче собирается в театр еще раз. Очаровательно, очаровательно… Однако он то и дело поглядывал на беспощадные, точные часы: выступление в защиту Чимарозы, хотя и вполне серьезное, занимало ум сэра Джозефа от силы на четверть.
Пожилой секретарь вернулся, помолодевший лет на десять; подпрыгивая от возбуждения, он протянул сановнику записку и бросился вон.
— Мы начинаем действовать! — воскликнул сэр Джозеф и схватился за колокольчик. — Теперь я должен найти корабли. Мистер Эйкерс, папки А12 и 27, текущие резюме. Мистер Робертс, обеспечьте переписчиков и посыльных. Доктор Мэтьюрин, поздравления от лорда Мелвилла и особая благодарность. Он просит явиться к нему для совещания ровно в одиннадцать двадцать. Теперь вот о чем. Дорогой сэр, не сможете ли вы сопровождать эскадру? Возможно, нам удастся вступить в переговоры, а это лучше, чем применение main forte [67].
— Смогу. Но сам я не должен появляться у испанцев. Иначе я стану бесполезен как агент. Выделите мне джентльмена, который говорит по‑испански, я буду вести переговоры при его посредстве. Позвольте сказать следующее. Желая добиться должных результатов в переговорах с Бустаменте, вы должны направить мощную эскадру линейных кораблей, чтобы дать ему возможность сдаться с честью. Это должны быть превосходящие силы, иначе он будет сражаться как лев. У него фрегаты с отлично обученными экипажами и с высокой для испанцев дисциплиной. С такими кораблями следует считаться.
— Я учту ваше мнение, доктор Мэтьюрин. Что касается формирования нашей эскадры — еще неясно, какие силы мы сможем выделить. Есть ли у вас еще какиенибудь рекомендации, наблюдения — минуточку, мистер Робинсон, — или замечания?
— Да, сэр. У меня просьба, окажите любезность. Как вам известно, за свои услуги я никогда ничего не получал, несмотря на любезные предложения Адмиралтейства.
Лицо сэра Джозефа помрачнело, но он сказал, что к просьбе доктора Мэтьюрина отнесутся с величайшим вниманием.
— Моя просьба заключается в том, чтобы «Резвый», под командованием капитана Обри, был включен в состав эскадры.
Лицо сэра Джозефа прояснилось как по волшебству. — Разумеется. Думаю, я смогу вам обещать это под свою ответственность, — ответил он. — Полагаю, что лорд Мелвилл не станет возражать. Вполне возможно, это будет последняя услуга, которую он сможет оказать своему молодому другу. Неужели это все, сэр? Не может такого быть.
— Это все, сэр. Вы меня чрезвычайно обяжете. Я крайне благодарен вам, сэр Джозеф.
— Да что вы, что вы! — замахал папкой сановник. — Дайте подумать. На фрегате, конечно же, судовой врач имеется. По чести говоря, я его не вправе заменить. Кроме того, это не входит в наши задачи. Вы должны получить временный чин. Имея такой чин, рано утром вы сможете отправиться на корабль. На то, чтобы составить исчерпывающие инструкции, понадобится какое‑то время: должно состояться заседание Совета Адмиралтейства. Но к вечеру инструкции будут готовы, и вы сможете поехать вместе с посыльным из Адмиралтейства. Вы не возражаете против путешествия в темноте?
К тому времени, как Стивен вышел в парк, дождь едва моросил, но этого было достаточно, чтобы помешать доктору побродить по книжным развалам на Уич‑стрит, как он намеревался поначалу, и он вернулся в «Грейпс». Сев в кожаное кресло с высокой спинкой, он уставился на огонь, думая о том о сем, а иногда попросту подремывая, до тех пор, пока тусклый дневной свет не сменился туманным полумраком, нарушаемым оранжевыми отсветами уличных фонарей. Приход посыльного из Адмиралтейства вырвал его из блаженной истомы, и он вспомнил, что ничего не ел, кроме печенья и рюмки мадеры в обществе лорда Мелвилла.
Доктор попросил принести ему чаю и сдобных пышек — много пышек — и при свете свечей, поставленных на стол рядом с креслом, принялся разбирать бумаги, доставленные посыльным: сначала он прочел дружескую записку от сэра Джозефа, подтверждающую, что «Резвый» будет включен в состав эскадры. Сановник также заметил, что, «учитывая заслуги доктора Мэтьюрина, он отдал распоряжение составить приказ по образцу приказа, выданного сэру Дж. Банксу, члену Королевского Общества», и это, возможно, доставит доктору удовольствие. Сам приказ — внушительный документ, написанный от руки ввиду необычности его формы, — имел подпись Мелвилла, смазанную в спешке. Тут же было официальное письмо, предписывающее ему проследовать в Нор и там присоединиться к экипажу корабля, а к письму прилагалась еще одна записка сэра Джозефа, где указывалось, что инструкции будут составлены лишь пополуночи, в связи с чем он просит извинения за задержку. К ней был приложен билет на спектакль «Le Astuzie Feminili», чтобы доктор Мэтьюрин смог приятно провести время и оценить достоинства Чимарозы, «этого милого феникса».
Сэр Джозеф был человеком состоятельным и холостяком; он любил доставлять себе удовольствие. Билет был в ложу — небольшую ложу на одном из ярусов в левой части залы. Зрителей и оркестр оттуда было видно гораздо лучше, чем снизу, но Стивен не обращал на них особого внимания. Положив все еще жирные от пончиков пальцы на край ложи, он смотрел на тех, кто внизу, — таких же, как он сам, простых смертных — с чувством некоторого внутреннего превосходства, если не высокомерия. Театр быстро наполнялся, об этой модной постановке было много разговоров, и, хотя королевская ложа справа от него пустовала, почти все остальные были заняты. Зрители ходили взад и вперед, передвигали стулья, разглядывали соседей, махали рукой знакомым, перед самой его ложей собралась группа морских офицеров, двоих из которых он знал. Потом он увидел в партере Макдональда с пустым, приколотым к мундиру рукавом. Шотландец сидел рядом с господином, как две капли воды похожим на него. Наверняка это был его брат‑близнец. Были здесь и другие знакомые лица. Казалось, театр собрал всех столичных меломанов, хватало и равнодушной к музыке светской публики. Толпа гудела как улей, сверкали драгоценности. После того как зрители расселись, дамы принялись обмахиваться веерами.
Люстры погасили, и первые звуки увертюры почти заглушили разговоры, быстро заставив залу притихнуть. Стивен обратил все внимание к оркестру. Сколько напыщенности и шума, подумал он; звучит довольно приятно, но чересчур тривиально. О чем думал сэр Джозеф, решив сравнить этого ремесленника с Моцартом? Однако его восхитила игра одного виолончелиста с раскрасневшимся лицом — живая, решительная, энергичная. Потом Стивена отвлекла открывшаяся справа дверь: в свою ложу вошли опоздавшие. Вот дикари, настоящие мавры. Нельзя сказать, что такая музыка требовала к себе какого‑то особенно трепетного отношения. Но этим гуннам было все равно, даже если бы на сцене выступал сам Орфей.
Послышались чарующие звуки арфы, затем вступили еще две, как бы перекликавшиеся между собой, — милый гармонический лепет. Особой глубины в тему они не внесли, но слушать их было приятно. Так же, как трубу в адажио Мольтера. Но отчего так сжалось у него сердце, полнясь какими‑то тревожными предчувствиями, страхом чего‑то неминуемого, что было невозможно определить? У этой лукавой девчушки, вышедшей на сцену, был приятный, верный голосок; она была такой, какой ее создали Бог и искусство, то есть хорошенькой, но Стивен не получал от этого никакого удовольствия. Ладони его взмокли от пота.
Какой‑то глупый немец как‑то сказал, что человек мыслит словами. Совершенно неверно, это вредная теория. Мысль выражается одновременно сотней различных форм, сопровождаясь тысячью ассоциаций, а ум, выражаемый речью, выбирает лишь одну форму несовершенных словесных символов. Эти символы несовершенны хотя бы потому, что кроме них существуют параллельные языки музыки и живописи. Только простейшие формы мысли можно выразить словами. Моцарт наверняка мыслил категориями музыки. А на Стивена обрушились категории запахов.
Оркестр и артисты на сцене старательно продвигались к развязке. Раздался рев инструментов, и зала взорвалась аплодисментами. В ложе, занятой опоздавшими, Стивен увидел Диану Вильерс, которая вежливо, но без особого воодушевления хлопала, глядя не на кланяющихся и глупо улыбающихся артистов, а на кого‑то в глубине ложи. Он узнал ее по характерному повороту головы. Подняв руки в высоких белых перчатках, она продолжала аплодировать. Несмотря на общий гул, Диана что‑то говорила, привлекая к себе внимание выражением лица и жестами.
Рядом с ней стояла еще одна дама — Стивен решил, что это леди Джерси, — а за ними четверо мужчин. Это были: Каннинг, два офицера в алых мундирах с золотыми позументами и какой‑то штатский с красным лицом, страусиным взглядом члена Ганноверского дома и лентой ордена Подвязки через грудь — отдаленный родственник королевской семьи. К нему‑то она и обращалась: у него был глупый, бестолковый, но чрезвычайно довольный и почти живой вид.
Стивен смотрел на нее без особого волнения, но чрезвычайно внимательно. В первый миг сердце у Мэтьюрина ёкнуло, дыхание перехватило. Но наблюдательности он не утратил. Он давно знал, что Диана здесь: по аромату ее духов он понял, что она в театре, еще до того, как поднялся занавес. Именно о ней он подумал, когда зазвучали арфы. Аплодисменты прекратились, но Диана не опускала рук, и, подавшись вперед, Стивен стал наблюдать за ней еще внимательнее. Беседуя с мужчиной, стоявшим позади нее, она грациозно покачивала правой рукой. Мэтьюрин был готов поклясться, что грациозность эта была деланной. Дверь в глубине ложи открылась. Появилась еще одна голубая лента, при виде которой все дамы встали. Он не видел лица вошедшего, закрытого высокими фигурами мужчин, но заметил резкую перемену в позах присутствующих. Заметил, как едва заметно изменился весь облик Дианы, начиная с наклона головы и кончая изящным помахиванием веера. Поклоны, книксены, смех, дверь закрылась, и в ложе восстановился прежний порядок. Синяя лента появилась в другой ложе. Стивену не было до этого субъекта никакого дела, он ему был бы безразличен, будь это даже сам Князь Тьмы. Все свое внимание он сосредоточил на Диане, чтобы найти доказательство того, что и так было очевидно. Он с болью еще раз убедился в ее неискренности. Она словно с трудом играла какую‑то роль. Диана даже лишилась своей природной грации, и мысль о том, что отныне вульгарность станет ее неотъемлемой чертой, причинила Стивену острую боль. Это не бросалось в глаза тем, кто не знал ее достаточно хорошо или не столь высоко ценил ее прежнюю чистоту. Новая черта вовсе не отвращала от нее мужчин, поскольку молодая женщина держала себя с большим артистизмом. Однако на такую женщину он никогда не обратил бы внимания.
Ей тоже было не по себе. Она будто ощущала его напряженный взгляд и время от времени оглядывала публику; всякий раз, как она это делала, Стивен опускал глаза, словно охотник, читающий след оленя. Многие смотрели на нее из партера и других лож: действительно она была, пожалуй, самой красивой из всех присутствующих женщин — в платье небесно‑голубого цвета с глубоким вырезом и бриллиантами в черных, высоко зачесанных волосах. Несмотря на все его предосторожности, они встретились глазами — она перестала разговаривать. Он хотел было встать и поклониться, но ноги стали словно ватными. Это его поразило, но, прежде чем он успел ухватиться за край ложи, чтобы подняться, взвился занавес, и арфы одна за другой стали исполнять глиссандо.
«Всяко бывало, — подумал Стивен, — но ноги еще не отказывались мне служить. Я и прежде испытывал тошнотворное чувство, но сейчас, похоже, и вовсе дошел до ручки… Неужели та Диана, которую я в последний раз видел в Нью‑Плейс, действительно когда‑нибудь существовала? Может, я просто вообразил ее? Но разве можно создать такое сказочное чудо с помощью одного лишь жалкого воображения?»
Настойчивый стук в запертую дверь ложи, заглушивший музыку и шум на сцене, нарушил ход его мыслей. Он не отозвался, и его оставили в покое. Неужели он причастен к смерти той, прежней Дианы? Стивен покачал головой в знак отрицания.
Наконец занавес опустился, в зале зажгли яркие люстры. Ложа напротив была пуста, лишь с бархатной обивки свешивались забытые белые перчатки. Оркестр исполнял «Боже, храни короля!». Стивен продолжал сидеть. Публика шаркала ногами, зала пустела. Некоторые кинулись назад, чтобы забрать забытые шляпы. Опустевший театр стал похож на огромную раковину. Служители буднично ходили по залу, убирая мусор и гася лампы.
— В верхней ложе еще сидит какой‑то господин, — сказал один из них другому.
— Пьяный?
— Наверно, думает, что будет еще один акт. Но ничего, слава богу, больше не будет.
— Послушайте, сэр, — сказали они, отперев дверь своим ключом. — Спектакль окончен.
Задолго до рассвета душное, пропитанное тяжелыми запахами человеческих тел, плотно заселенное помещение батарейной палубы «Резвого» внезапно ожило, разбуженное зычными голосами боцманских помощников, вопивших: «Всем наверх! Всем наверх! С якоря сниматься! Кончай ночевать! Живо! Живо! Бегом на палубу! Бегом!» Мужчины «Резвого» (кроме них на корабле находилось около сотни женщин) вырвались из рук разрумянившихся подруг или более привычных супружеских объятий, бросились на мокрую, темную палубу и, как было приказано, стали сниматься с якоря. Вращался шпиль, визжала скрипка, временные дамы спешно съезжали на берег, огонь маяка Нора был едва заметен за кормой. Воспользовавшись приливом и попутным ветром, фрегат направлялся к Северному мысу.
Вахтенный офицер пресек споры относительно места назначения корабля, однако они глухо продолжались под шарканье пемзы по палубе. Что же случилось? Неужели Бонапартишка решился на вторжение в Англию? Но что‑то определенно случилось, иначе их не стали бы посылать в море с половинным запасом питьевой воды. К фрегату подходил катер адмирала порта, в котором находились офицер и какой‑то штатский; один господин до сих пор находится у капитана. Пока никаких новостей, но до того, как завтрак кончится, Киллик или Бонден разнюхают, что к чему.
Удивление офицеров, собравшихся в кают‑компании, было ничуть не меньше: они тоже ничего не знали, но испытывали чувство тревоги и беспокойства, которое было чуждо рядовым матросам. Ходили слухи, будто на борту корабля снова объявился доктор Мэтьюрин, и, хотя все успели его полюбить, известий, которые он с собой привез, все же страшились.
— А вы вполне уверены? — спрашивали они Дэшвуда, который утром стоял на вахте.
— Клясться не стану, — отвечал Дэшвуд, — поскольку он закутался от дождя и было темно. Но только доктор поднимается на борт как неуклюжий медведь. Правда, не видя лица, все же трудно точно сказать, кто это. Я был бы уверен, что это доктор, если бы с катера ему не ответили как офицеру: «Есть, сэр!»
— Тогда все ясно, — заключил мистер Симмонс. — Адмиральский старшина рулевых ни за что не допустил бы такую ошибку. Должно быть, это был какой‑то офицер, которого капитан знал достаточно хорошо, чтобы назвать своим дорогим другом. Наверняка это его старый сослуживец. Так что доктор Мэтьюрин здесь ни при чем.
— Конечно, нет, — отозвался мистер Рандолл.
— Ясное дело, — подтвердил штурман. Казначей, до чьей каюты пчелы не могли добраться,
был больше озабочен политическими причинами их внезапного похода и плохим состоянием припасов.
— У меня не больше пятидесяти саженей парусины, — сетовал он, — и совсем нет плетенки. Что же с нами станет, когда мы пересечем экватор? Что с нами станет хотя бы в Мадейре, не говоря о Фернандо‑По? А Фернандо‑По, я уверен — исходя из соображений высшей стратегии, — наш пункт назначения.
Незадолго до этого, получив распоряжение выйти в море, Джек Обри в ночной сорочке и вязаной фуфайке вернулся к себе в каюту, где, рядом с кипой инструкций и толстым опечатанным пакетом с надписью: «Не вскрывать раньше широты 43°N», лежали распоряжения, подлежащие немедленному исполнению. У него был торжественный и в то же время чрезвычайно озабоченный вид.
— Дорогой Стивен, тысячу раз спасибо за то, что вы так быстро приехали. Я почти не надеялся увидеть вас раньше Фальмута. Но, оказывается, я вас обманул: и Мадейра, и Вест‑Индия лишь прикрытие. Мне приказано выйти в море как можно скорее — рандеву близ Дод‑
мана. — Он поднес документ к свету. — «Рандеву с „Неутомимым", „Медузой" и „Амфионом"», — прочитал он. — Странно. И пакет с директивами, который не следует вскрывать раньше определенного момента Что это может значить, Стивен?
— Представления не имею, — ответил доктор.
— Черт бы побрал Адмиралтейство со всеми его лордами! — вскричал Джек Обри. — «Как можно скорее» — и наплевать на все планы — прошу прощения, Стивен. — Прочитав дальнейшее, он воскликнул: — Ого‑го, Стивен. Я думал, что вы и правда не имеете представления о том, что происходит. Решил, что вы случайно прибыли с посыльным. Но в случае отделения одного или большего количества судов… или осложнения обстановки мне рекомендовано «руководствоваться советами и рекомендациями С. Мэтьюрина, эсквайра, доктора медицины etc., etc., которому временно присвоен чин капитана Королевского флота, и воспользоваться его знаниями и благоразумием».
— Возможно, придется вести переговоры, и в этом случае я смогу быть вам полезен.
— Вижу, мне самому следует быть благоразумным, — отозвался Джек Обри и, сев, с удивлением посмотрел на Стивена. — Но вы же сказали…
— Послушайте, Джек. Мне иногда приходится лгать, время от времени этого требуют обстоятельства. Но я не желаю, чтобы мне об этом напоминали.
— Ну что вы, что вы! — воскликнул Джек. — Мне это и в голову не приходило. Кто былое помянет, тому глаз вон, — добавил он и покраснел. — Кроме того, что я к вам расположен, это еще и опасно. Замнем для ясности. Молчок, как говорили древние римляне. Теперь я все понимаю. Как я раньше не догадался? Какой же вы скрытный! Но теперь мне все ясно.
— Ясно, дорогой? Ну и слава богу.
— Но меня удивляет то, что они дали вам временный чин, — произнес Джек Обри. — Флотские власти, знаете ли, очень ревниво относятся к присвоению чинов и очень неохотно расточают свои щедроты. Я знаю лишь один такой случай. Должно быть, Уайтхолл о вас очень высокого мнения.
— Я и сам удивляюсь тому, что они настояли на присвоении мне чина. Я благодарен за такую любезность, но удивлен. Почему бы не представить меня просто вашим гостем?
— Я догадался, в чем дело! — воскликнул Джек Обри. — Стивен, не сочтите это излишним любопытством, но не может ли эта экспедиция — как бы это выразиться? — быть сопряжена с финансовой выгодой?
— Вполне.
— Значит, они решили дать вам возможность получить долю призовых денег. Будьте в этом уверены, вам полагается капитанская доля. Приказ получен от Адмиралтейства, поэтому флагману ничего не полагается. Если дело выгорит, вам отвалят изрядный куш.