Однажды мальчик ехал в автобусе. Там были все билеты счастливые. Он их откручивал и ел. Прохожие думали, отчего, почему и зачем он жует билеты, и никак не могли додуматься. Потом мальчик пересел в другой автобус. Там не было счастливого билета. Тогда он пересел в такси и сжевал рубль, который собирался дать шоферу.
Дома у него была огромная куча билетов, и он ее всю сжевал. Назавтра у него заболел живот. И мальчик подумал: «Как же так, они должны были принести мне счастье, а принесли одно боленье живота? Поскорее бы избавиться от этого счастья!»
Кончилось боленье живота, и он поехал в магазин на своем любимом автобусе, где всегда были счастливые билеты. И он взял билет и снова сжевал.
— Что вы жуете? — спросил какой-то гражданин.
— Билет.
— Запрещается жевать билет, потому что это химия.
Вдруг у мальчика какая-то мысль странная произошла, что не надо есть билеты, и он очнулся. Но дома у него остался запас счастливых билетов, и он съел их на завтрак. Это он так завтракал. Но тут у него заболела голова, и он решил закончить всю эту историю.
На самом деле голова заболела у Мани, к тому же мы приближались к точке.
Ошибка! Недопустимый объект гиперссылки.
«Земную жизнь пройдя до середины, я заблудился в сумрачном лесу…» — слова Данте как нельзя более точно передают то состояние, в которое я впала к середине книги.
Мы полны «благих намерений». За это нас отхлестал Чехов. Помните барышень, которые желали немедленно принести пользу. Отправиться в народ, накормить всех крестьянских детей разом. Благородный порыв. За него потом еще долго можно себя уважать. Быть хорошей, но прежде всего в своих собственных глазах, значит «впасть в прелесть», говоря языком христиан. Чехов, Лесков, Лев Толстой, Достоевский терзались проблемами добра и зла. Подоплекой добрых и злых поступков. «Не все, что разумно и полезно, есть добро», — говорили они нам, потомкам. «Подумайте, не спешите», — упреждали они нас, будто бы предвидя, через какие бедствия предстоит пройти двадцатому веку.
Ослепленные «высокой целью» — «впавшие в прелесть» — тираны, а вслед за ними целые народы истребляли как сами себя, так и друг друга. Стремительный век. Беспрецедентный по уничтожению миллионов людей. И все-таки ни добрые, ни честные, ни совестливые не перевелись. Утверждая материализм, мы восхищаемся, увековечиваем легендарные подвиги идеалистов.
Кем были Корчак, Мать Мария, Войно-Ясенецкий, Вавилов? Разве это не люди идеи? Одни совершали свои подвиги во имя Божье, другие — во имя Гуманизма, третьи — во имя Высшей Красоты. Земная жизнь ни для кого из них не была пределом устремлений. Их устремление — Вечность!
«В жилах каждого столетия течет чужая, не его кровь, и чем сильней, исторически интенсивней век, тем тяжелее вес этой чужой крови», — писал О. Мандельштам.
Мы — дети девятнадцатого века, вскормлены его культурой. Нынешние нравственные ценности мы все еще поверяем по классике. Мы тоскуем по тем временам так же, как деревенский житель, осевший в городе, тоскует по деревне, которой давно не существует на белом свете.
Онтологическая картина прошлого мира содержала в себе далеко отнесенные друг от друга небо — рай — верх и землю — ад — низ. Свод нравственных законов был четким.
Теперь мы отняли культуру от религии, дали ей полную независимость. Пространство жизни видоизменилось, нет ни ада, ни рая, ни чистилища меж ними. Лишенная своих корней, культура трансформировалась. Она стала служанкой цивилизации. Некоторые, правда, считают, что этот «перекос» начался еще со времен Просвещения. А может быть, и раньше, в эпоху Возрождения, когда Человек стал писаться с заглавной буквы, когда он ощутил себя венцом творения.
Бурная переоценка ценностей потому и происходила в нашем веке, что мы лишились устойчивого равновесия, отвергли Высший Суд. И сами стали судьями себе.
Людям духовным, прозревающим будущее, всегда было трудно, тесно в детерминированном мире.
И сейчас тесно. Причинность сводит с ума.
Детерминизм в мышлении, по словам О. Мандельштама, приводит к «всепониманию, граничащему с ничего непониманием». Всему можно найти причину, при этом ничего не прояснив в пронизанном многочисленными связями целом.
«Движение бесконечной цепи явлений без начала и конца есть именно дурная бесконечность. Она ничего не говорит уму, ищущему единства и связи. Ум… не есть знание и совокупность знаний, а есть хватка, прием, метод» (О. Мандельштам).
Именно творчество детей дает нам возможность увидеть воочию единство и связи.
Мысли детей глобальны (недаром поэт мечтал «лелеять» детские мысли), хотя предмет их часто пустяшен. В чем же состоит та чистота, к которой мы, взрослые, стремимся вспять?
В ясности связей с предметным, соприродным миром; ребенок единится с миром с помощью этих ясных связей. Его влечет живая конкретность. В ней ему и открывается мироздание.
Человек не умнеет ни по синхронии, ни по диахронии. Сократ не глупее Белинского, ребенок не глупее взрослого. Иначе откуда: «Устами младенца глаголет истина»?
С годами накапливается опыт, углубляется понимание, но теряется ощущение единства целого. И только на каком-то невероятном витке судьбы оно вдруг обретается. На мгновение. Так открылся мир Андрею Болконскому на Аустерлицком поле.
В лепке ребенок узаконивает вещность вещей. В скульптуре — связи, упрятанные внутрь материи. Они заключены в ней самой и за классической поверхностью античной статуи — драматизм внутреннего напряжения формы. Холодный мрамор требует мужества творца. И творец не работает по поверхности. Он режет камень, чтобы обнажить богатство заключенного в нем немого смысла.
Вечность и вещность — вот что утверждает ребенок, вылепливая из пластилина простые, но причудливые формы. В том, как он подходит к делу, видны «хватка, прием, метод». Это — проявление «мужающего ума», а не тренировка мелких суставов пальцев.
Предыдущий текст пестрит «потомучтами» и «оттогочтами». Детерминизм, разъевший сознание, превращает цельную мысль в крошево. Линейная логика не рождает объемного, целостного представления о предмете.
Подрастая, дети утрачивают непосредственность, но обретают ту самую вторую реальность, которая и есть культура.
Через культуру и историю они выходят к качественно иному сознанию, где часть имевшихся связей утрачивается, а часть — углубляется. «Я», «эго» теперь выступают вперед, личный опыт становится главенствующим. Возникают узловые проблемы, их разрешение подросток ищет уже не только в «обитаемой» среде, но и в литературе. Потому и идентифицирует себя с персонажем книги, потому способен зачитываться до самозабвения. Острый сюжет, стремительное развитие событий, мытарства главного героя, в результате оказавшегося победителем, вот на чем взрастает нормальный подросток. Но Федры он не осилит. Страстей ее не поймет.
Не преодолев ни разу в жизни сопротивление материала, трудно понять величие, красоту «Пьеты Рондонини», где мрамор, оставленный нетронутым у ног «Пьеты», истекает человеческими слезами.
Внимать культуре — высшая радость, и она дается восхождением человеческого духа к основе, цельности бытия.
Сначала мир открывается нам навстречу, потом мы тащимся у него на поводу, блуждаем в «сумрачном лесу». Но лес не бесконечен, и мы, уставшие и измученные, выходим на дорогу. Наши связи с миром вновь свободны, они не путы. Теперь они могут быть уподоблены разветвившимся по-над землей корням вековой сосны. Мы укореняемся в мире, наши связи с жизнью упрочились. Но как в детстве, так и теперь ими управляет любовь.
Любовь космична по своей природе. «Космизм» миропонимания и мирочувствия в стихах Гомера и Уитмена, в пьесах Шекспира и Еврипида.
Детское мышление, а значит и творчество, космично. Оно охватывает разом все явления и запечатлевает их в речи, рисунках, скульптурах. Предметы разных уровней и категорий сосуществуют в единстве. Эти связи вневременны. Взросление наступает именно тогда, когда ребенок впервые задастся мыслью, что будет потом, вслед за «сейчас». «Потом» — это шаг в иное измерение, где властвует время.
В рассказе «Типообраз» уже говорилось, как дети теряют единство композиции в рисунке, задавшись целью развернуть сюжет в хронологической последовательности. Этот момент я бы условно обозначила серединой детства. Потеря композиционного единства за счет обретения сюжетности — это тот самый сумрачный лес, из которого выбраться сложно. В такой ситуации ничего иного не остается, кроме как переболеть вместе с учеником. Мы не только торжествуем вместе, мы вместе болеем.
Помню, долго лежала одна в изоляторе. Очень скучала. И вот радость — привели в изолятор подружку, из нашей палаты. Когда сестра ушла, подружка созналась, что набила температуру, чтобы поболеть со мной за компанию. При ней я очень скоро поправилась.
Как только мы, педагоги, позволили себе наконец открыто заболеть всем миром, что-то сдвинулось и в нашей области. Но запущенные болезни лечатся долго. Достанет ли нам терпения?
Ошибка! Недопустимый объект гиперссылки.
На выставках детского творчества иллюстрации к сказкам и персонажи-поделки из разных материалов занимают главное место. Взрослых понятность и аккуратность «поделок» умиляют. Меня приводят в отчаяние. Отчаяние — эмоциональная реакция. Мало ли что нравится или не нравится! В детстве, например, меня тошнило (в самом прямом смысле) при виде картины Айвазовского «Девятый вал». Репродукция «Девятого вала» висела над большим обеденным столом в комнате моей тетушки, и, когда меня приводили к ней обедать, она говорила: «Посадите девочку спиной к картине!» Из чего, разумеется, не следует, что картина плоха. Вероятно, вид мрачного, бушующего моря остро и неприятно волновал меня, что вызывало тошноту. Также, помню, устрашали и приводили в тревогу иллюстрации к «Мцыри», а Барса я по-настоящему боялась, наравне с Бабой Ягой.
Детские иллюстрации и поделки «на тему» вызывают во мне, взрослой, не только эмоциональный — продуманный протест.
Что происходит при поверхностном иллюстрировании? Подмена передачи восприятия сказки или рассказа перечнем предметов и персон. Слушая музыку, ребенок волнуется. Как правило, он идентифицирует себя с главным героем произведения, он вместе с ним преодолевает препятствия (преодоление препятствий — основной мотив сказок), вместе с ним находится на грани отчаяния (Баба Яга или Кощей Бессмертный грозят не только Аленушке с Иванушкой, но главным образом ребенку, слушающему эту историю), вместе с героем ребенок переживает катарсис, очищение через страдание, и в результате торжествует победу. Слушая музыку, он испытывает ту же гамму чувств; никакие ручейки там не журчат и лес не шумит. Все это пошлые выдумки — олицетворять музыкальную плазму, магму с ручейками и ветерками.
Сказки развиваются по внутренним законам. Сюжет — ее основа. Развивается сюжет во времени и специфическом сказочном пространстве. Значит, чтобы иллюстрировать, надо последовательно изображать события. Этого ребенок не может. Для последовательного изложения необходим анализ происходящего, но как можно, волнуясь и переживая за жизнь мальчика с пальчика или боясь Джека Потрошителя Великанов, одновременно анализировать последовательность их поступков?
Способность детей вживаться, «выгрываться» в чужой текст и роль поистине феноменальна.
Дочь вернулась из кино в слезах.
— Тебе было страшно? — спросила я.
— Нет, я не боялась, только мне все время чудилось, что это происходит со мной!
Какой бы ни была страшной сказка, у нее счастливый конец. И дети, «трепеща и содрогаясь» в «страшных местах», уверены в счастливом, справедливом завершении дела.
Слушая сказку, они заново переживают и переосмысливают сюжет собственной жизни. И потому их реакцией на волшебный, но всегда жестко структурированный текст может стать композиция, далекая от темы сказки, но адекватно отражающая поэтику волшебного пространства. Это найдет отражение как в цвете, так и в линии, пластике, архитектонике и композиционном решении.
Выбор средств для передачи сказочной атмосферы сугубо индивидуален. «Чистая» эмоция найдет выход в цвете, анализ — в графике, а потребность в осязаемости, конкретности форм — в пластике. Чаще всего дети комбинируют выразительные средства — эклектика (неранжированность) сказочного пространства предполагает самые невероятные сочетания художественных средств.
Поверхностное иллюстрирование и аккуратные поделки — результат омертвляющего педагогического влияния на душу ребенка.
— Так что же, если нельзя вмешиваться, то и научить ничему нельзя? По-вашему, пусть делают, что хотят! — возразят мне читатели.
А попробуйте-ка сделать то, что хотите, передайте то, что хотели передать! Чтобы делать, что хочешь, требуется высочайший уровень свободы. И мастерства, разумеется. Но мастерство приобретается с опытом, опыт же может быть не только полезным, но и исключительно вредным. Таков опыт нетворческого процесса.
Поняв возможности, желания каждого ребенка в отдельности, мы можем направить его на воплощение того, что он задумал. Тогда и требовательность к ребенку будет оправдана. Ты знаешь его замысел, и ты требуешь адекватности выражения замысленного, не позволяешь его душе лениться!
Почти в каждом ребенке есть зародыш конформиста: он легко и с радостью пойдет проторенным путем. Поставь его на накатанную лыжню — и ему больше никогда не захочется торить дорогу в заснеженном лесу.
Именно это мы и делаем в сегодняшней педагогике. Нам не нужны первопроходцы.
Н. П. Сакулина и Т. С. Комарова («Сенсорное воспитание в детском саду», издательство «Просвещение», 1981, тираж 200000) знают, как нужно и должно рисовать эпизод из сказки «Три медведя». Учитесь, воспитатели детских садов! Пересказываю близко к тексту.
Программное содержание. Используя полученные умения (курсив и комментарии мои. — Е. М.), полно и красочно изображать эпизод сказки «Девочка убегает от медведей, а они ее догоняют», развивать творческое воображение, фантазию; осуществлять правильное построение рисунка. Попробуйте, читатель, осуществите «правильное построение рисунка»! Этим искусством овладевают студенты художественных вузов не один семестр. Но детки обязаны осуществлять правильное построение рисунка, соразмерять фигуры между собой (это как? По детской логике, величина персонажа определяется его значимостью, но здесь детсадовцам предлагается иной метод), а кроме того, изображать персонажей сказки в движении: девочка бежит, Мишутка ее догоняет; медведи (меж тем) удивляются, возмущаются тем, что девочка пришла к ним в дом. (Интересно, пробовали ли сами авторы пособия изобразить удивление и возмущение медведей?! Ничего, справься, раз велят!)
Ответственной работе предшествует долгая, осмысленная подготовка. На занятиях по родному языку «прорабатывается» вся сказка «Три медведя», разумеется, только для того, чтобы было ясно, откуда эпизод. «Во время игр рассматриваются мишки, разные по величине». Затем для закрепления образа предлагается «лепка медведя из пластилина, глины в различном положении ».
Как можно, рассматривая игрушечных мишек, разных по величине, затем вылепить медведей в различных положениях?! Добро бы рассматривание мишек в различных положениях в зоопарке производилось, но кукольные мишки статичны, человекоподобны, только морда у них медвежья, и вот изволь — вылепи в движении, как того требуют авторы пособия.
Читая данный текст, усомнишься: а знают ли авторы детей, видели ли они их вживе или, перед тем как сесть за книгу, они разглядывали игрушечных детей, кукол то бишь?!
Далее, для рисунка эпизода потребуется «наблюдение на прогулке бегущей девочки», при этом важно отметить «особенности положения тела при беге». Чтобы мы поняли, о каких особенностях идет речь, авторы предлагают перечень: «туловище наклоняется вперед, ноги сгибаются в коленях, широко расставлены, руками девочка делает попеременные взмахи».
Лист бумаги непременно должен быть размером 40х20 см, невзирая на то, что среди детей могут оказаться и миниатюристы, и монументалисты, и те, кому еще предстоит определить свой «формат».
Освоение «бумажного» пространства — сугубо индивидуальный процесс. Один ребенок прекрасно справляется с размером в тетрадный лист, и он же, если ему предложить больший формат, расположит рисунок в углу, значит, ему не по силам обжить огромное белое поле; другой, с монументальными замашками, компонует крупно, дай ему стену — за урок уработает; размер значим, редкие дети могут сразу сообразовать величину изображения с форматом листа.
Наконец, авторы дают детям акварельные краски, бумагу, кисточки, тряпочки, баночки, но… черед следующему экзамену: вернуться памятью к эпизоду, «где рассказывается, как девочка убегает от медведей, продумать композицию рисунка, а именно: в какую сторону бегут медведи, девочка».
Согласовали направление, вперед! Нет. Стоп. Положили кисточки на место. Еще следует решить нравственную проблему: «как отнеслись медведи к тому, что к ним в дом пришла девочка, все у них потрогала, сломала стульчик, поела Мишуткину похлебку и легла спать в его кроватку».
Решили? Теперь можно рисовать? Да, но только не отклоняясь от научно обоснованной методики.
«Когда дети начнут рисовать, следить за посадкой ». Посадкой чего? Овощей? Самолета на взлетной полосе? Представляю, как наскучила детям история про трех медведей и с какой бы радостью они теперь не рисовали, а следили бы за посадкой самолета в аэропорту. Если бы таковой был перед окнами детского сада.
В случае затруднений воспитателю предлагается «напоминать отдельным детям, каким должно быть положение кисти. Следить, чтобы дети не увлекались вырисовыванием персонажей сказки, а работали над темой в целом ».
Как можно передать тему в целом, если предлагается эпизод «девочка убегает от медведей, а они ее догоняют»?
Может быть, авторы шутят?!
Какие же рисунки считаются хорошими? Те, «где широко раскрыта тема, где хорошо видно, что девочка бежит, а Мишутка ее догоняет». Нужно также «отметить, какие положения придали дети взрослым медведям».
Переведем дух и пожалеем тех детей, которым предстоит крестный путь обучения рисованию по методу Сакулиной и Комаровой. Проникнемся сочувствием и к воспитателям детских садов: как им поднять такую работу, когда в группе по двадцать детей, а воспитатели не кончали Академию художеств?
Авторы умеют и лепить. Знают, как должен выглядеть «процесс лепки цыпленка, птички с птенчиком». Лепке тоже предшествует колоссальная ознакомительная работа. Для образца берется «цыпленок-игрушка», тщательно обсказываются его «тельце, клювик, хвостик…». Ознакомившись с устройством игрушки, можно браться за дело: «делить глину на две неравные части, скреплять две части, чтобы получился один предмет (цыпленок), оттягивать пальцами детали: клюв и хвост, закрепить прием раскатывания глины между ладонями круговыми движениями».
После страницы подобных указаний почему-то предлагается спеть песню «Вышла курочка гулять». Видимо, увлекшись описанием трудоемкого процесса, авторы забыли, что дело шло о цыпленке. Впрочем, не будь курицы, не было бы и цыпленка!
Поскольку авторы используют метод от простого к сложному, то лепка «Птички с птенчиком» должна была охарактеризована усложнением процесса. Так оно и есть: теперь мы имеем дело с предметами разной величины — птенчик меньше птички. Главное же — «продолжать учить соединять части путем прижимания!»
Ясно, что не дети должны сочувственно прижиматься к измученному воспитателю, а голова птички к ее туловищу. Но почему требуется так терзать птичку с птенчиком вкупе с детьми? Птичка глиняная, пусть ее, но дети-то живые! Для чего разнимать предмет на части, если его можно с успехом «извлечь» из целого куска глины?
Авторам не откажешь в последовательности. Если считать детей творчески несостоятельными личностями, напрочь лишенными фантазии и воображения, то как иначе научить их рисовать эпизод из сказки «Три медведя», лепить цыпленка и птичку с птенчиком?
Сколько написано таких книг! При их чтении (каюсь, изучила десяток подобных пособий) создается впечатление, что большинство ученых авторов игнорируют живую, творческую природу ребенка. С какой целью они это делают? Какую педагогическую, воспитательную задачу ставят перед собой авторы, а заодно и издательства, выпускающие огромными тиражами подобные уставы?
Позволю себе привести несколько замечательных высказываний первого в мире организатора школ взаимного обучения (мониториальных школ) для маленьких детей — Самуила Уильдерспина (1792–1866).
В чем состоит польза школ для маленьких детей? «…Она заключается в том, что они (школы — Е. М.) значительно раньше развивают духовные (курсив мой — Е. М.) силы детей, чем это до сих пор считалось возможным, и тем самым ускоряют их нравственное развитие».
Именно такую цель должны ставить перед собой студии эстетического воспитания. Умножать духовные силы детей, ускорять нравственное развитие, а не прививать абстрактные навыки по разным дисциплинам. Духовная сила детей укрепляется в творчестве, а не посредством дрессировки.
«…Прежде чем обучать искусству чтения, письма и счета в детях должны быть развиты основные способности наблюдения, мышления и речи… До сих пор (и по сей день! — хочется воскликнуть вслед за автором) очень много обращали внимания на формальные проявления наших сил и очень мало — на их естественное развитие…»
«До сих пор (и по сей день! Ну почему мы такие косные существа?) люди принимали знаки за вещи, проявления — за причины и заимствованные знаки — за опыт; довольствовались поверхностью, не проникая в существо вещей».
Современно звучат эти слова. Детям в первую очередь нужен личный, собственный опыт миротворчества, а вовсе не заимствованные знания. Глядя на игрушечного мишку, они не смогут изобразить «медведя в движении». Мы толкаем их на путь лжи. Настоящий медведь, увиденный в зоопарке, тоже не может быть «наглядным пособием» по рисованию. Впечатление — единственный импульс, который побуждает к творчеству, а вовсе не «осмотр объекта».
Но вот что еще было сказано более ста лет назад Уильдерспином.
«Основное положение школ для маленьких детей — любовь». Только дети, воспитанные, взращенные в любви, могут быть свободными творцами. Тогда их творчество созидательно и направлено на духовное совершенствование. Почему эту банальную истину до сих пор не дано понять нам, людям конца двадцатого века, имеющим страшный опыт войн и геноцида?!
«…Преподавание, которое лишь по видимости представляется несерьезным, должно помочь детям овладеть навыками внимания и размышления, из которых проистекают благодетельные следствия. Начальные же школы, наоборот, ослабляют душевные силы, заставляя детей наполнять свою память чужими суждениями, часто непонятными для бедных крошек. Ничто не побуждает их к самостоятельному мышлению, и это-то и есть настоящее зло, порождающее самые грустные последствия».
Зачем же мы творим это зло?! Зачем наполняем детские головы чужими суждениями, когда их собственные неисчерпаемы по глубине и осмысленности?
— Чик-чирик! — Сказала мама.
— Чик-чирик! — Сказал отец.
Но сыночек был упрямым:
— Чики-рик! — Сказал птенец.
— Чики-рик! — Сказала мама.
— Чики-рик! — Сказал отец.
Но сыночек был упрямым:
— Чик-чирик! — Сказал малец.
К счастью, многих детей так же трудно переупрямить, как птенца из стихотворения семилетней Люси.
— Специально водила своего в зоопарк. Уж стояли у этого слона вонючего битый час. Вернулись, говорю: «Видел слона? Теперь слепи». Ни за что!
— Ас моей ходили на «Золушку», так она вместо Золушки вылепила какую-то коляску из скорлупки.
— Может, это была карета, в которой Золушка ехала на бал?
— Да какая карета из скорлупы!
— А мы ходили в музыкальный музей, все инструменты пересмотрели, вернулись — так мой нарисовал веник. Спрашиваю, где ты там веник-то видел? В туалете, отвечает. Так веник у нас и дома есть, стоило в такую даль за веником тащиться? А у нас не такой, говорит, у нас как зубная щетка, а там, как помело Бабы Яги. Еще и Бабу Ягу пририсовал, прямо как назло.
— А моя в детском саду никак не хочет рисовать. Дома от рисования не оттащишь, все какие-то фантики рисует, а что надо, что велят — ни в какую. Задубенит — и всё.
— Я уж его и в ботанический сад, и в дендрарий, куда только не водила, а он — ракеты да пушки!
— Лето провели у моря, каждый день, как на работу, на закаты выходили. Купила краски — нарисуй, нет, малюет не пойми — не разбери.
Это беседа родителей. Пока малыши занимаются, взрослые делятся общей бедой — у них упрямые дети!
Смотрят же они, взрослые, по телевизору «Выставку Буратино», «В гостях у сказки» (я бы ее назвала — «В когтях у сказки»), и там — «Какие поделки, какие картины!».
Чужие лавры никому не дают покоя. И родителям, и нашей администрации.
— Где результаты вашей деятельности?! — обращается ко мне завклубом. — Пора менять форму работы. Устройте выставку-продажу: поделки из глины, картины, рисунки, родители внесут деньги, и эти деньги перечислим в Фонд мира. Чтобы дети знали, чтоо они приносят пользу.
Результаты нашей деятельности — в самой деятельности. А вот «результаты деятельности завклубом» выразились в том, что она объединила группы детей разного возраста в одну.
Для меня это оказалось новостью. Решив, что родители что-то перепутали, я развела детей по классам.
— Вы бы хоть научились смотреть в расписание, — завклубом пришла ко мне на урок и отчитывала меня перед детьми.
То, что в каждой группе детей — свой микроклимат, что это не механический набор, а живой организм, коллектив, ее не интересовало.
Я попросила отложить разговор на потом, после занятий.
— У нас нет денег, чтобы платить за группу в десять детей. Отныне у нас будут группы из 15–17 детей.
— Буду работать бесплатно, но с теми группами, как они были сформированы в начале года. Мой заработок покроет недоимки. Завклубом посмотрела на меня как на тяжелобольную.
— Мне придется уйти, — сказала я Борису Никитичу. — Невозможно работать с объединенными группами.
— Только плохая мать может уйти от детей, когда ее не устраивают жилищные условия, — сказал Борис Никитич.
И я решила терпеть. Приспособиться, но не бросать детей.
Ошибка! Недопустимый объект гиперссылки.
— Давайте слепим, как мы сидим за столом и лепим!
— И слепим что мы лепим!
— А мы то лепим, что мы лепим, что мы лепим!
…Сами придумали, и сами же покатываются — впервые, может быть, столкнувшись с явлением многослойной игры, с взрослой рефлексией: я думаю о том, что я думаю, что я думаю…
— Мы слепим то, что мы лепим, но откуда мы знаем, что слепим, пока не слепим?
Чтобы материализовать предмет обсуждения, ставлю на стол коробку, вверх дном. Коробка из-под печенья — безусловно стол. Дальше накатано — стулья, на стульях — кто? Мы сами! А как нам изобразить самих себя? В рисунке ребенок умеет передать характерное (естественно, по-детски), а вот как это сделать в скульптуре? Дети не чувствуют соотношения масс и глубин, чем в значительной мере определяется характер в скульптуре. Но идея завладела детьми, назад ходу нет.
Долго спорим, кто кого лепит. Наконец разобрались — попарно, бесхозной осталась я.
— Ничего, не волнуйтесь, — сказал мальчик Женя, с редкими мелкими зубами, — я быстро леплю. Я успею и эту, как там ее…
— Юлю, — подсказываю.
Дети быстро забывают, как кого зовут.
— Да, Юлю сделаю, потом вас. Уложусь.
Женя очень серьезный человек. Его воспитывает дедушка. Дедушка просвещает Женю по части мировых проблем, так что в воображаемое путешествие по Франции Женя с нами не поехал — там Миттеран. Вот к Марше — пожалуйста. В Италию тоже не пожелал — страна НАТО.
При всем видно, что он не детсадовский, а именно домашний дедушкин ребенок. Лексика, манера поведения — стариковские, обстоятельные.
Дети, кажется, впервые всматриваются друг в друга. Это их веселит. Я пытаюсь пояснить, как устроены глаза, как — уши, показываю на большой глиняной болванке, как пальцами вдавливать глазницы — ямы для глаз, как ущипнуть пластилин, чтобы появился нос. Все это для них большая новость. Прежде, в пять лет, они ограничивались цветными точками и черточками, а теперь выросли и уже могут лепить, как настоящие взрослые скульпторы. Поначалу выходят сплошные носатые профили. И сходства никакого. Но, может, спасут прически, цвет глаз? На глаза идет бисер. Он цветной, каждый может выбрать свой цвет. С бисером пошло веселей. На одежду пустили фантики, тоже не любые, под цвет.
Кое-как усадили друг друга на стулья. Осталось последнее — слепить то, что лепит визави.
— Ты что хотел сделать? — спрашивают друг друга. — Мащинку бы схотел?
— Схотел. Или пирамиду.
— Пирамиду — с ней возня, давай машинку лучше.
— А на цветок согласишься?
— Нет, я их не умею. Я умею змею.
— Змею — что! Выкатишь, а потом такую штучку в рот.
— Язык?
— Жало!
— А ты куклу за меня лепи. С закрывающими глазами. И чтоб «мама» говорила.
— Как же я пищак влеплю?
— Пищик не надо, я сама за нее скажу «мама».
— Крокодила сделать?
— Нет, крокодила я боюсь. Лучше мышку.
— У нее хвост тонкий, я его не могу.
— А ты все слепи, а хвост я сам приделаю.
Женя меж тем добрался до меня. Смотрит изучающе.
— Если я вам уши большие вылеплю, вы на меня не обидитесь?
— Нет.
— Так хочется большие уши сделать! — говорит Женя мечтательно.
— У нее и ушей нет, — заявляет Аня.
— У всех есть уши.
— Где ты видишь? — спрашивает Аня с вызовом.
— Они под волосами, вон кругляшки топырятся.
Насчет ушей Женя зря — уши у меня вовсе не топырятся, только на фотографиях годовалого возраста они действительно торчат на круглой, почти без волос, голове. Может, Женя смотрит в глубь десятилетий?
— Просто хочу сделать посмешней, вот и все, — говорит он и прилепляет к пластилиновому шару по варенику. — Остальное будет, как в жизни, — утешает он меня.
И правда — остальное вышло похоже: фигура, сапоги, волосы. Задумано — выполнено. Женя с удовлетворением смотрит на наш труд.
— Империалисты бы лопнули.
— От чего?
— От зависти. У них дети по помойкам ходят, а у нас — учатся в школе.
— У нас по помойкам голуби и кошки ходят, — говорит Аня. — Я так люблю по помойкам ходить… Меня мама называет «помоечница».
Женя смотрит на Аню, подняв бровь. Скептически. Аня явно говорит что-то не то.
— Как это сохранить?
— В морозильнике, — говорит Аня. — Мама все мои лепки в морозильник кладет.
— Тогда нам нужно весь класс заморозить. Будем как пингвины на Северном полюсе.
— А давайте вообще тут жить! — предлагает Виталик. — Слепим одеяла, подушки, еду, устроимся как-нибудь.
— Тогда мы должны стать пластилиновыми, — замечает Женя.
— Я, например, и так пластилиновая, — говорю. — Разве вы не замечали?
— Нет, вы живая.
— Нет, пластилиновая.
— Из пластилина не идет кровь, когда палец иголкой уколешь. — А из нормального человека идет.
— И у пластилинового идет.
Намазала красной гуашью ладонь изнутри, подхожу к Виталику. У Виталика папа опыты над мышами производит, может, и Виталик отважится уколоть меня стекой. Уколол. Разжимаю ладонь, показываю всем — пожалуйста, кровь.
Кто-то поверил, что я пластилиновая, а кое-кто, в том числа Женя, наотрез не соглашается.
На следующий раз родители спрашивают, правда ли я детям сказала, что я пластилиновая. Они три дня их донимали: учительница по лепке пластилиновая или нет?
— Дело в том, — говорю родителям, — что я и вправду пластилиновая. И ничего тут не поделаешь. Привыкнете и перестанете обращать на это внимание.
— Детям головы дурите, теперь за нас взялись! — грозный голос бабушки Ляли вернул меня к действительности. — Ас нами шутить нечего!
И то правда — со взрослыми шутки плохи.
Ошибка! Недопустимый объект гиперссылки.
Стихи — это концентрированное, образное высказывание. Дети рифмуют, рифма притягивает их, вводит в ритмично организованное пространство, моделирует речь. Мы часто сочиняем на уроках. Не создаем стихи, а просто говорим в рифму.
Вот спешит грузовик, он везет… маховик.
Вот идет ученик — он несет нам дневник. И т. п. и т. д.
Это ни в коем случае не стихи, а разговор в рифму. Борису Никитичу я доношу на детей с неразвитым слухом. С ними ему приходится заниматься более интенсивно.
Сын в детстве плохо спал. Приходилось часами возить его в кроватке туда-сюда, укачивать, т. е. навязывать ритм. Когда уставала рука, я читала ему стихи. Под мандельштамовское «Только детские книги читать, только детские мысли лелеять, все большое далеко развеять, из глубокой печали восстать» он успокаивался и засыпал. Что-то магическое было, значит, для него в этом раскачивающемся ритме. Вообще из всех стихов успокаивали именно протяжные, густые, как мед, стихи Мандельштама. Но тут и другое: это мои любимые стихи. Напевая их над кроваткой, я забывала, что в тазу — гора пеленок, что нужно срочно дописать статью.
«С притворной нежностью у изголовья стой, и сам себя всю жизнь баюкай, как небылицею, своей томись тоской. И ласков будь с надменной скукой…» Стихи освобождали от мелких обязательств и обращали к вечному, к теплу… от спички. «Немного теплого куриного помета и бестолкового овечьего тепла; Я все отдам за жизнь — мне так нужна забота — И спичка серная меня б согреть могла».
Возможно, именно Мандельштам оказал влияние на Федю. Он очень чуток к поэзии. Дочь — заядлая сказочница. Это заслуга мужа, он каждый вечер придумывает свои или читает чужие сказки.
Дом Марины Цветаевой был пропитан музыкой. Мать — профессиональный музыкант — обучала не игре, но главным образом восприятию музыки. Как? Через свою любовь, приверженность ей. То, что мы любим, как правило, любят дети. Передается не только наследственность, но и любовь. И даже в конкретных формах.
Маня лепит точно, как я в детстве. Насадила еловые иглы (деревья) на фанеру, вылепила мышь крошечную с микроскопической лейкой — мышь поливает деревья. Мышь постарше катает по лесу коляску с мышонком. Только я лепила преимущественно людей, а Маня — зверей. Но идеи и исполнение на редкость схожи.
Я выросла на стихах. В нашем доме они звучали дни и ночи напролет. Мама говорит, что я знала наизусть сказки Пушкина. А вот в пединститут меня не приняли именно потому, что я не помнила письма Татьяны, и я действительно наизусть, к стыду своему, помню от силы шесть стихотворений. Стихов я не писала, но они имеют на меня самое сильное воздействие по сей день. От картины «Девятый вал» уже не тошнит, живопись не захватывает с такой силой, как в детстве и отрочестве, но от настоящих стихов бросает в настоящую дрожь.
Традиция семейных чтений ушла во времена преданий. Телевизор вытеснил книги из привычного обихода. Заставил умолкнуть голос матери, читающей детям сказки на ночь. Передача «Спокойной ночи, малыши!» интереснее. Там мультфильмы показывают, хорошие книги инсценируют. Родители, таким образом, могут быть свободны. Но как птица приносит своим птенцам пищу в клюве, так и мать должна со своего, а не с телевизионного голоса потчевать детей поэзией.
Отсутствие поэтической культуры скверно отражается на детях. Их речь делается убогой, расхлябанной. Дело тут не в словарном запасе, а в умении строить фразу, в сцеплении слов, рождающих образ. Точное слово — результат стиховой культуры. «Сорняки», с которыми борются учителя-словесники, могут быть искоренены не вычеркиванием их красной ручкой, не снижением оценки за стиль изложения, а введением лучших образцов поэзии в школьные программы.
У нас же в нача<