(Сказание о явлении иконы Пресвятой Богородицы)
Цикл повестей, посвященных преподобному Иосифу Заоникиевскому и явленной ему иконе Божией Матери, открывает сказание о посещении в 1717 году Законикиевой пустыни епископом Вологодским Павлом и его молитве о даровании дождя: «понеже земля не даст плода своего, а человеки и скоты, жаждею томими, гиблют». Сказание просто и незатейливо описывает проникновение чудесного в повседневный быт русского крестьянства, а событие, описываемое в нем: «Красный дождь пролияся на землю прошением архиереа из мала облака», становится отправной точкой для возобновления почитания святого, жизнь и подвиги которого завершились столетие назад.
Агиограф намеренно и неоднократно нарушает хронологию событий в своем повествовании и делает композицию одним из важных поэтических конструктов создаваемого им текста (при этом формально цикл памятников, объединенных именем преподобного Иосифа, не составляет его жития, сведения о преподобном в целом остаются обрывочными и составляют, скорее, духовную биографию преподобного, комплекс смыслов несобытийного характера). Повесть о чуде с дарованием дождя в засушливое лето 1717-го года интригует читателя, привлекает его внимание к личности преподобного, ex abrupto привносит в повествование свидетельства самого важного в аксиологической системе древней русской агиологии – чудо. Чудесное в агиографии – средство откровения внутренней чистоты человеческой личности, по молитвам которой происходят исцеления и избавления от напастей, а также решающий аргумент в пользу положительного вердикта на заседании по вопросу о канонизации, ведь именно после избавления от засухи епископ Павел инициирует установление местного церковного празднования памяти преподобного, находит иконописца для написания его образа и приказывает начать письменную фиксацию исцелений. И несмотря на то что непосредственно после повести об избавлении от засухи следует «Сказание о явлении иконы Пресвятой Богородицы» с несколькими чудесами, датирующимися концом XVI века, большая часть чудес относится к 1717-ому году, времени актуализации культа преподобного и его официального прославления в сонме вологодских святых.
Цикл памятников, посвященных преподобному Иосифу, сохранила немного сведений биографического характера. Мы, впрочем, знаем, что преподобный был крестьянином Волгодского уезда Кубенской волости и что звали его в миру Иларион Амвросимов. Начальная часть Сказания, кратко рисуя характер и образ жизни Илариона, акцентирует внимание читателя на его благочестивом обычае удаляться от безумных и легкомысленных людей и уединяться в молитве к Богу. Однако, столкнувшись с тяжким недугом слепоты, Иларион оказывается подвержен воздействию демонических сил: «Не терпяи же добра искони диавол, сея роду человеческому брани, дабы ему не единому мучиму быти». Иларион, тем не менее, показывает глубокую веру и упование на Божью помощь: «вся козни диавола во уметы вменяше, о всем моляшеся к тайновидцу Богу», так что в скором времени получает некоторое облегчение своего недуга: «и от болезни очныя мало света видев». Вымоленного и выстраданного света Илариону хватает на то, чтобы посещать храмовое богослужение и прославлять святых угодников.
Действие Жития начинается в ясный майский день памяти великомученика Георгия. Как светло и приветливо должна была расцветать только что проснувшаяся от долгого северного сна природа! Как радостно должно было смотреть на расцветающие луга и проснувшийся лес! Но все это – увы! – было сокрыто от глаз полуслепого крестьянина. И увечный ищет помощи Божией, благодатного исцеления от належащего зла, возможное избавление от недуга и душевной немощи, с ним сопряженной, осмысляется самим Иларионом как победа над дьяволом: «пойде той Иларион… дабы ему от болезни великия исцеление получити и от лютаго бы змия ненавидца <диа>вола от ловитвы избегнути». Помолившись в церкви Рождества Христова, мужчина возвращается «во своя си» и направляется к храму Василия Великого, «что на Етке».
Тем временем, отмечает агиограф, приспевает шестая неделя «по Пасце», то есть неделя, посвященная празднованию памяти исцеления слепорожденного. Вот почему напряжение, которым овеяно ожидание чуда, так явственно читаемое в поведении героя агиографической повести, достигает своего апогея. Быть может, ранее Илариону были явлены знамения, которые вселили в него надежду на возможность обретения полноценного зрения. Сказание в том виде, в котором оно дошло до нас почти полтора столетия спустя после описываемых событий, умалчивает о предшествующих знамениях (за исключением самого обретения возможности отличать свет от тьмы), однако общий тон и внутренний настрой героя, руководящий его поступками, говорит о том, что таковые знамения были. Это внутреннее упование на возможность столь желаемой благодатной перемены в жизни главного героя густо окутывает повествование этой части сказания лирическим психологизмом. Здесь преподобный является перед нами не суровым аскетом, преисполненным решительной готовности подвергать свою плоть истязаниям и мужественно терпеть лишения, а простым и слабым, требующим помощи и сострадания, требующим поводыря и наставника, не исцеляющим, а исцеляемым.
Придя в день памяти исцеления слепорожденного в храм Василия Великого, Иларион просит иерея отслужить молебен о его здравии, однако священник медлит, поскольку в этот день ему предстоит служить литургию. Иларион, проведя в горестном и нетерпеливом ожидании долгое время и не дождавшись прихода пресвитера, в расстроенных чувствах покидает церковь: «и помолився святым иконам, прослезися вельми и изыде из церкви вон, и пойде в путь свой, вельми скорбя, плакася, что не улучи желания своего». Что перед нами – образец плачевной случайности, досадного недоразумения? Или что-то иное? Сказание ни в коей мере не упрекает невнимательного иерея, однако обращает на себя пристальное внимание тот факт, что впоследствии среди тех несчастных страдальцев, одержимых разного рода недугами и притекающих к молитвенному заступлению преподобного, преобладают именно люди духовного сословия. Не получил ли преподобный, испытавший на своем опыте горькую скорбь от халатного отношения пресвитера к бедам и печалям своей паствы, благодать целить священнические недуги? Так или иначе, но только теперь, вполне ощутив свое глубокое одиночество в мире людей, слабовидящий и беспомощный человек оказался достоин встречи с Божьим посланником: в тот момент, когда надежда на избавление от недуга стала бесконечно эфемерной, Илариону явился бессребреник Косьма и указал ему святое место, на котором должен был явиться святой и цельбоносный образ Богородицы. Целитель Косьма обращается к страдальцу со следующими словами: «Иларионе, отселе имаши диавола победити и свет видети».
Описывая встречу Илариона с Косьмой, агиограф настойчиво апеллирует к указанию точных, топографически узнаваемых координат: «И идоша до деревни Дмитрекова тое же веси», «И дошедше в деревню Обухово, и в той деревне сташа под древом березою», «И поидоша в путь свой до уреченнаго места, не дошед деревни Лусникова мало». При этом каждый раз место временных остановок загадочных путников, один из которых остается невидим для окружающих, отмечается деревьями различных пород: пройдя липу и березу, Косьма с Иларионом останавливаются под елью, и именно это место, несмотря на всю его непригодность к хозяйственному освоению («малая поляна, мокротою исполнена, и мелким лесом поросла») обозначается как святое место будущей обители: «И рече святый: “Иларионе, прииди во утрий день на сие место. И узриши славу Божию. Может тебе открытися сокровенное таинство, и узриши славу Божию”».
Образ Богородицы, явившийся на следующий день на указанной святым Косьмой поляне, дарует Илариону исцеление, а голос Божией Матери повелевает ему устроить на этом месте храм. «И не оскудеет благода<ть на> месте сем от ныне и д<о века>, и будет прогнание духово<м лу>кавым и всякой язи и<сцеление>, и кланяющимся честному и <чюдо>творному образу Ея с верою всяка страсть и язя прогнана будет», – восклицают явившиеся вместе с чудотворной иконой бессребреники Косьма и Дамиан.
Пророчество святых бессребреников сбывается в самом скором времени, на место явления святыни собирается множество окрестных жителей, чудо становится известно архиерею, который инициирует церковное расследование, а главным информантом этого процесса становится Иларион. Убедившись в подлинности сообщаемых сведений и став свидетелем еще одного исцеления, епископ вместе с другими клириками утверждает решение устроить на месте явления святыни монашескую обитель, в которой одним из рядовых монахов принимает постриг и сам исцеленный.
Источником исцелений, которыми завершается сказание, осмысляется Пресвятая Богородица и Ее чудотворный образ, имя же Иосифа-Илариона в этом фрагменте не упоминается ни разу. Только спустя десятилетия упадка и становления мерзости запустения в новом свете предстает образ обретшего святую икону слепца: ранимый и скорбный Иларион уходит на задний план, и его место занимает несгибаемый аскет Иосиф, облекший свое тело в власяницу, острые иглы которой до крови ранили его тело («бе бо оная риза от влас острых сплетенна, тягостию и остротою, яко стрелы, можаше плоть человеческую прободати»), прикрывавший свои подвиги личиной юродства («хитрости ради его благоюродства истинны труда познати не возмогоша»).
Нескончаемая повесть исцелений 1717–1729-го годов вырывает, словно объектив кинокамеры, фрагменты нелегкой жизни русского народа первой четверти XVIII века: скорбь одинокой матери, мужа которой забрали в солдаты («Не скорби, Екатерино, муж твой служит за христианскую веру и за великаго Государя»); печаль слепой жены, упрекаемой мужем за невозможность помогать ему в хозяйстве; слепота матери с грудным младенцем на руках: «И имяше же и младенца у сосца, но ни его видети можаше, еже бы вложити ему сосец и напаяти».
При том, что в целом, описывая чудеса, агиограф пытается следовать хронологическому принципу, завершается повествование чудом, произошедшим за девять лет до фиксации последнего исцеления, – чудом «великим и ужаса исполненным». Перед нами удивительное по глубине и тонкости детально разработанного психологизма повествование. За неделю до Пасхи один из монахов возобновленной в 1717-м году обители, работая в соседнем «Оникеевском» лесу, испытывает бесовские нападения и просит священноначалие избавить его от искусительного для него послушания, однако настоятель, расценив жалобы инока как попытку саботажа, отказывается перевести его на другое место работы. В результате несчастный становится жертвой бесовских происков и теряет рассудок. С большими усилиями братия связывает пострадавшего, который сопротивляется с агрессией психически больного человека, и оставляет его под охраной одного из монахов связанным в хлеву. Однако в скором времени бесноватый человеческим голосом обращается к своему сторожу: «Отверзи ми, брате, Господа ради двери, да иду и аз во святую церковь во след светоноснаго полка и множества народа». Убедившись, что обезумевший чудесно преобразился, страж выпускает его на волю, и тот спешно заходит в церковь, пытаясь отыскать кого-то среди молящейся братии. Инок, кажется, не замечает пораженных взглядов, провожающих его, столь неожиданно и столь явно исцеленного от тяжелого недуга. После, повествуя изумленной братии о произошедшем, он вспоминает, как увидел через щель в хлеве сонм величавых путников, сопровождавших «Жену светящуюся славою и венцем неизреченно». Процессия на глазах у бесноватого вошла в часовню с гробницей преподобного Иосифа, откуда вышла через несколько минут в сопровождении высокого старца с длинной бородой, украшенной сединами. Старец, следуя за Женой, заступался за одержимого бесом, «оной указуя перстом на хлевину, в ней же аз заключен: “Доколе, госпоже, грешному от диавола мучиму быти, помилуй, Владычице”, яко сия и мне слышащу».
Так последнее чудо объединяет в финале агиографического цикла два духовных вектора – исходящий от Богородицы и несущий в себе молитвенную энергию Иосифа: по молитвам преподобного, сподобившегося дерзновенного предстояния перед Царицей Небесной, Богородица творит свои исцеления.
Так, цикл агиографических памятников, объединенных именем преподобного Иосифа, повествуя о феномене актуализации застывшего было культа в эпоху, названную Г. П. Федотовым временем трагедии русской святости, ярко и аргументированно свидетельствует о непрерывном духовном пути развития русской святости, тесно и неразрывно связанного с историей русского народа и российской государственности.