– Напрасно!– ледяным тоном произнес Грэйми.
Пожав плечами, Скиннер проткнул вилкой одну из улиток и щедро окунул ее в чесночный соус. С виду улитка напоминала гриб. Да и на вкус не очень отличалась.
Между тем прибыло второе такси, и в зале появились новые люди: двое молодых людей, а с ними три девушки, которых не было в баре «У Рика». Проститутки, подумал Скиннер.
– Мистер Скиннер! Как вы относитесь к национальному вопросу?– с легким шотландским акцентом поинтересовался Роджер.
– Нам, шотландцам, от Объединенного Королевства только польза,– ответил Скиннер, рассудив, что роскошный салон в центре Нью-тауна наверняка окажется бастионом унионистов.– Мы плачемся перед мировым сообществом, что до сих пор ходим в колониях Британской империи. А сами всю дорогу только и делали, что поддерживали ее, помогали насаждать такие прелести, как рабство, расизм и ку-клукс-клан.
– Думаю, вы слишком упрощаете,– фыркнула Кларисса и резко отвернулась.
Грэйми, увивавшийся поблизости, сухо улыбнулся.
– Здесь такие взгляды поддержки не найдут.
Скиннеру вдруг захотелось поговорить с проститутками – узнать, как они смотрят на национальный вопрос. Он попытался встретиться глазами с самой симпатичной, одетой в голубую обтягивающую блузку, но девушка была занята: ее руку настойчиво ласкал один из юношей.
– Сколько вам лет, мистер Скиннер?– поинтересовался Роджер.
– Двадцать пять.– Скиннер решил накинуть пару лет, чтобы по возможности избежать нравоучительной проповеди.
– Хм-м…– с сомнением протянул Роджер.
Кларисса вновь повернулась и заговорила, обращаясь исключительно к Роджеру:
– Вы читали статью Грегора в последнем выпуске «Современной Эдины»? Он там дает достойную отповедь некоторым любителям обобщений,– она кольнула Скиннера взглядом,– которые болтают, не зная фактов.
– Срезали, сдаюсь!– Скиннер осклабился и отошел поближе к шампанскому, поминая выражение «кто платит, тот и заказывает музыку».
По предложению де Фретэ все переместились на кушетки. Грэйми подскользнул к Скиннеру и ловко подлил ему в шампанское светло-голубой жидкости из прозрачной бутылки.
– Вы у нас впервые,– улыбнулся он.– Это поможет расслабиться.
В глазах у него по-прежнему сверкали ледышки.
Поколебавшись не более секунды, Скиннер поднес бокал к губам и отхлебнул. На цвет и вкус шампанское не изменилось, даже пузырьки бежали как обычно.
Кибби! Слава яйцам, что ты есть.
Напиток его и вправду расслабил: руки-ноги отяжелели и разбухли. Скиннер благодушно позволил Роджеру и Грэйми снять с себя куртку. Налетела легкая тошнота, потом столь же легкое чувство голода… потом реальность расплавилась, и Скиннер вяло свалился с подушки на пол, успев подумать, что, должно быть, Роджер его толкнул.
В груди что-то давит. Трудно дышать. Легкие будто отмерзли. Кто это рассказывал, что у дедушки было железное легкое?.. У меня легкие из железа. Надо, наверное, кричать, звать на помощь, брыкаться. Но что-то мудрое и доброе шепчет: не бойся, пустое, чему быть, того не миновать… Хорошо бы вот так умереть – спокойно, мудро, без страха…
Скиннер не сопротивлялся, хотя мог бы, если бы захотел. Ему расстегнули ремень, стянули брюки, трусы. Рывком раздвинули ноги – безвольные, как мертвое мясо. В лицо уперся пыльный ворс ковра, еще пуще затруднив дыхание. Скиннер скосил глаза и увидел ниточку света, пробивающегося из-под далекой двери. Сверху навалилась мягкая тяжесть. В анус вломилось нечто твердое, горячее – и начало ерзать. Кто-то вошел в него. Наверное, Грэйми. Или Роджер. Кто-то из них. Над ухом скрежетали зубы, словно лежащему на нем человеку было больно. Словно ему тоже вломили в зад. Наверное, так оно и было. Горячая боль втиснулась глубже, раздирая тело напополам, травмируя внутренности – даже сквозь подушку наркотика. Сверху долетали ожесточенные ругательства.
– Грязный сучонок, северный брит! Вот тебе! Н-на! В твое вонючее англоебучее дупло! Тупая крыса, щенок! Британский прихвостень!
Замутненному сознанию эти лютые крики казались добрыми и успокаивающими, как мамина колыбельная.
Первый насильник отстрелялся, его сменил второй. Скиннер с трудом различал в розовом мареве, что рядом корячится обнаженный Ануар, принимая сзади грузного незнакомца, очевидно, пришедшего позже. Де Фретэ стоял на коленях перед Клариссой, засунув ей голову под юбку, и старательно вылизывал у нее между ног, а она кривила губы и смотрела на Скиннера с пристальным презрением. Две проститутки, раздевшись, ласкали друг друга на лиловом матрасе под аккомпанемент одобрительных мужских голосов, которые делались то тише, то громче, как далекие радиостанции на пустынном шоссе.
Потом наступило забытье.
Очнулся Скиннер один, в той же комнате. Натянув штаны и обувшись, он тихо выскользнул за дверь. Каждый шаг отдавался внутри нестерпимым жжением, от жопы до кишок. Скиннер чуть не кричал от боли, по щекам бежали слезы. Доковыляв до дома, он осторожно потрогал растерзанный анус: палец окрасился кровью.
Скиннер чувствовал себя наивным дурачком, которого облапошили, трахнули и бросили. На душе было темно. Он вспомнил о мистическом заклятии. Поможет ли ему сон? Забравшись под одеяло, он скорчился и затих, подрагивая от боли, в ожидании целительной волны. И волна накатила, утащив его в пучину.
Проснулся он свежим и бодреньким. Анус больше не болел. Ощупывание не выявило следов крови – ни свежей, ни засохшей. Как будто ничего не случилось.
Как будто это случилось с кем-то другим.
Она никогда не отличалась крепким здоровьем: нервозная, склонная к простуде женщина с зеленоватым оттенком лица. От резких запахов ее тошнило, а общественные туалеты вызывали брезгливый ужас. Покорствуя судьбе, Джойс Кибби, казалось, болела за компанию – сперва с мужем, потом с сыном. Ее прическа всегда выглядела дурно: сколько бы раз в неделю она ни мыла голову, волосы были либо сальными, либо сухими и ломкими.
Джойс знала, что Кит до встречи с ней крепко пил. Через общество анонимных алкоголиков он вышел на церковь, а через церковь – на будущую жену. Позже, когда он смертельно заболел, Джойс решила, что виноваты годы безудержного пьянства, ослабившие организм. Теперь, когда ее сын начал выказывать похожие симптомы, она поняла, что поспешила с оценками.
Джойс любила сына и дочь яростно, самозабвенно и заполошно, однако не могла не сознавать, что теперь, в отсутствие Кита, компенсировавшего ее кудахтанье своим спокойствием, им тяжелее будет сносить ее суетливую любовь. Она отчаянно боролась с инстинктивным желанием переложить на их плечи собственные страхи и слабости. Брайан и Кэролайн унаследовали отцовскую силу не поровну: сестре досталась большая часть, и Джойс с особым трепетом старалась оградить этот ценный дар от своей излишней мягкости. Увы, дело осложнялось тем, что дочь уже несколько раз возвращалась домой под утро, от нее крепко пахло спиртным, и мать не знала, как реагировать. Она решила выждать момент и провести воспитательную беседу и даже завязала на память мысленный узелок, который, впрочем, безнадежно затерялся в хаосе ее скорбящего ума, подобно прочим узелкам, галочкам и закладкам.
Главной движущей силой Джойс был страх. Она выросла в Льюисе, под свинцовой пятой пресвитерианской Свободной церкви, и слово «богобоязненный» понимала буквально. Ее Господь был безжалостен и грозен: получив очередной удар судьбы, Джойс прежде всего пыталась понять, чем Его прогневила. Вину за болезнь Брайана она привычно взяла на себя, поскольку больше винить было некого. В ее сердце созрела горькая уверенность, что сюсюканья и чрезмерная забота ослабили иммунную систему сына. Выход был один: молиться, молиться и еще раз молиться. И, разумеется, следовать советам докторов.
От последних, правда, толку не было – ни один эскулап не мог предложить вразумительного курса лечения. Медицина с достоверностью установила лишь одно: Брайан, говоря простым языком, гнил заживо. Его внутренние органы медленно и неуклонно умирали: сердце, печень, почки, селезенка, легкие, кишечник, трахея, мочевой пузырь, нервная система – все приходило в упадок, а причина по-прежнему была неясна.
Дружба между Джойс и техасскими миссионерами Элдером Элленом и Элдером Клинтоном (она так и не смогла привыкнуть к этим странным именам) несколько охладела. Юноши стали реже наведываться в гости, несмотря на обильные обеды, которыми она их всякий раз потчевала. Их смущали агитки Свободной церкви, которые Джойс пыталась им всучить,– там говорилось, что «Современная Библия» – полная ересь, а носители ее – лжепророки. Они приехали из Техаса, чтобы обращать других, а быть обращенными в их планы не входило.
Укрывшись в своей комнате, Брайан Кибби пытался следовать рекомендациям памфлета «Обуздай мастурбацию». Он с головой погрузился в «Харвест Мун», чтобы не думать о Люси, однако в поселке ему повстречалась Маффи – и рот сразу пересох.
Она всего лишь картинка… электронный образ… это просто игра…
Джойс не спалось; она пошла на кухню, чтобы приготовить на завтра еду. Возясь с фирменным шотландским бульоном и размышляя о благочестивых предметах, она внезапно услыхала крик и грохот. У Брайана Кибби случился приступ. Устояв перед чарами Маффи, он спокойно проходил игру – занимался починкой подгнившего забора, убирал урожай,– как вдруг сознание помутилось. Реальность поплыла, окружающие предметы исказили очертания, а внутри, в самом кишечнике, вспыхнула жгучая крутящая боль. Он закричал и упал со стула: нестерпимая ломота в заднем проходе раздирала его напополам, причиняя жуткие страдания.
Придурки из Хаззарда»
Утро выдалось теплым и солнечным, хотя с Северного моря тянуло свежим ветерком. Скиннер вприпрыжку взбирался по Литскому подъему, улыбаясь каждому встречному, знакомому и незнакомому. В сердце пела тихая радость. Войдя в офис, он увидел Кибби, скорбно стоящего у стены, и радость запела громче.
А вот его песенка, похоже, спета.
– Привет, Брай!– осклабился Скиннер.– Хочешь, разберем твои отчеты?– Он подвинул пластиковый стул.– Присаживайся!
Кибби неуклюже приблизился, однако остался стоять.
Скиннер кивнул в сторону стула.
– В чем дело, Брай? Легкий оттенок голубизны?
– Пф-ф! Ну… знаешь…
– Нашел приключения на свою шаловливую попку?
– Отсссстань!– прошипел Кибби и порскнул в туалет. Скиннер пожал плечами и раскрыл папку с отчетами. Задумчиво повернувшись к Шеннон, он спросил:
– Думаешь, Брайан гомик?
– Просто робкий мальчик. Перестань его цеплять!– зло ответила Шеннон. Их пустая связь все сильнее ее тяготила. В последнее время Скиннера интересовал лишь секс. И судя по слухам, не только с ней.
– Ха, еще хуже! Дожить в Эдинбурге до двадцати одного года – и остаться мальчиком! Да здесь люди теряют невинность быстрее, чем в любом другом западном городе! Не считая Сан-Франциско.
– Да? И статистика существует?
– Статистика существует на всё!– заявил Скиннер, ковыряя ногтем в зубах. Он чувствовал волну исходящего от Шеннон желания и думал, что сегодня они скорее всего опять будут трахаться. Она тоже это знала – и смотрела на Скиннера с усталым отчаянием: простая формула «дружба плюс секс» уже здорово ее утомила.
Он смотрит на меня словно…
Шеннон поморщилась.
Он сильно изменился за последнее время…
Скиннер вел себя как опьяненный властью. Может, сыграло роль продвижение по службе? Окружавшая его аура всемогущества одновременно отталкивала и притягивала Шеннон. Но чувство отвращения и страха все же пересиливало.
– Что?– спросил Скиннер в ответ на ее долгий взгляд.
Шеннон вскочила и быстро вышла в коридор.
Странные существа эти бабы.
Упиваясь властью над Кибби, Скиннер не переставал тревожиться о собственной судьбе. Приходилось признать, что он попал в зависимость от своего врага. Таинственное заклятие связало двух людей, переплело их жизни, и Скиннер чувствовал, что это мешает ему исполнить свое предназначение.
Он постоянно думал: каково это – жить в Калифорнии? В благодатном Сан-Франциско, где никогда не бывает холодно, где погода всегда умеренная, и температура круглый год держится в интервале от 15 до 25 градусов тепла… Слова из книги де Фретэ огнем шумели в его ушах: «Грег Томлин – любимец начальства, любимец девушек, любимец фортуны». Грег Томлин жил в Сан-Франциско. Возможно ли это – чтобы американский повар был его отцом? Скиннер думал о той симпатии, что он всегда испытывал к США. Земля свободных, где на твой акцент никто не обращает внимания. Конечно, Америка окружала его с детства: телевизор, гамбургеры… культурный империализм. Однако у его знакомых это вызывало не любовь, а ненависть. Америку нельзя было не презирать – за ее самоуверенную тупость, за бесстыжую прямоту… Грег Томлин. Какой он с виду? Высокий, поджарый, загорелый? Окруженный любящей семьей? Готовый прижать блудного сына к своей надежной груди?
Буду ли я его презирать? Будем ли мы все время ругаться?
Дэнни Скиннер провальсировал в туалет и энергично помочился. Намыливая руки, он мурлыкал под нос песенку Роберта Келли:
Завтра выходные, крошка,
Оттянусь по полной с то-бо-ой…
Давай-ка, крошка,– бип-пип,
Давай-ка, крошка,– пуп-пуп.
Он отлично знал, кто затаился в запертой кабинке.
Брайан Кибби сидел на унитазе, стараясь не дышать, морщась от режущей боли. Жесткое сиденье травмировало истерзанный зад. Пока в туалете никого не было, он изо всех сил боролся с диким желанием помусолить член, но тут вошел Скиннер и своими песенками невольно помог обуздать мастурбацию. Теперь к боли в заду прибавились угрызения совести, и Кибби почувствовал себя совсем худо.
Господи, помоги мне, укрепи, дай силы…
Скиннер улыбнулся закрытой кабинке. Снаружи в матовое стекло ударила мокрая дробь: начался дождь. Да, хорошо бы очутиться в Сан-Франциско, подумал Скиннер.
Хорошо бы очутиться в Эдинбурге! Фотографии оживляют память. Эдинбург… что за город! Там всегда правильная погода – так и тянет пойти в бар. А здесь?! Проклятые сезонные ветры опять все испортили, подняли температуру до сорока градусов. В южной Калифорнии они особенно свирепы. Интересно, что думают праворадикальные мракобесы, когда горят их дома? Наверное, считают, что настал Судный день, и Бог наказывает тех, кто голосовал за Арнольда. Все правильно: христиан стало как грязи, а львов поистребили; приходится прибегать к огню.
Нет, такая погода решительно не для кухни! Сейчас бы на пляж – и загорать целый день. Но шиш! Едва отвернешься, как этот предательский поваренок, обиженная примадонна, норовит поставить свое клеймо на твое рисотто с креветками. А сегодня вообще надо явиться спозаранку, потому что сантехник будет прочищать раковину.
Я еще раз проглядываю старые шотландские фотографии, что нашел на днях (точнее, Паоло их нашел, копаясь в своем барахле). Год, наверное, 79-й или 80-й. Ее знаменитая прическа – почему она тогда казалась вызывающей? Ее улыбочка… А рядом этот гусь в своем позорном комбинезоне. И Алан – в рыхловатой фигуре уже видна злорадная усмешка пробудившегося гена ожирения. У него сейчас, я слышал, все на мази. Идеальный пример: из грязи в князи. Интересно, как остальные устроились?
Да, времена здорово изменились. Старые фотографии всегда нагоняют меланхолию. Я прячу их в конверт и кладу на столик в прихожей. Выхожу на улицу, спускаюсь с крыльца. Принимаю решение: до работы добраться пешком.
И вот я шагаю по улице Кастро, через это забавное гетто, где после Второй мировой осели молодые демобилизовавшиеся фермеры. Познав на войне вкус мужской жопы, они уже не хотели возвращаться назад, на унылый Средний Запад: перспектива жениться на свинорылой рожающей машине и до гробовой доски сидеть на сексуальной диете их не очень привлекала. Демобилизация, воссоединение с семьей – для нас этот рубеж, наоборот, стал мобилизацией и точкой отрыва. Впервые в истории мы основали настоящий городок мальчиков.
Старый бар пытается меня завлечь, но я не поддаюсь, сворачиваю на Филмор, затем на улицу Хайт. Мое воображение по сей день потрясает величие этого города, поднявшегося сперва на золоте, а потом на микропроцессорах. И зачем я не зашел в старый бар? Несколько лет назад обязательно заглянул бы в сумрачную прохладу, опрокинул кружечку, послушал сплетни.
Может, это оттого, что сегодняшняя улица Кастро, со всеми ее нарочито голубыми сантехниками, автомеханиками и мясниками, кажется мне удручающе фальшивой и поверхностной. Еще один аспект глупой одержимости нашего общества вопросами половой ориентации. Неужели мы, гомосексуалисты, изменили мир к худшему? Ах, если бы мы только понимали, борясь за свои права, что процесс починки раковины никак не связан с ориентацией сантехника! Категорически не связан. Абсолютно асексуальный процесс.
Я прихожу в ресторан. Копающийся в раковине юный сантехник идеально иллюстрирует мою мысль: его имперсонация стереотипного гомика столь совершенна, что он похож на андроида из фильма «Я, робот».
– И что же это вы туда кидаете, мистер Томлин?– жеманно вопрошает он, выпрямляясь и стряхивая со спецовки комья гнилых отбросов.
– Это кухня, лапочка!– отвечаю я.
Потому что это действительно кухня. Не пляж, не курорт, а сраная вонючая кухня.
По безупречно стерильной кухне, охая, чихая, пердя и делая пометки в блокноте, бродил с инспекцией бедный Брайан Кибби. Его упоение собственным ничтожеством было так велико, что он даже не задумывался о реакции окружающих. Шеф-повар ресторана «Рю Сент-Лазар» Морис Ле Гранд с возмущением смотрел на смрадное растрепанное существо, пришедшее инспектировать его ресторан. Чистейшее издевательство! Хватило же у них наглости!..
Морис Ле Гранд сразу после инспекции позвонил Бобу Фою. Тот немедля вызвал Кибби на ковер – и попросил Дэнни Скиннера присутствовать при разговоре.
Дэнни Скиннер, развалясь на стуле, с наслаждением любовался жалким видом Кибби, стыдливо вошедшего в кабинет.
– Садись!– рявкнул Фой и пустил по столу листок бумаги. Кибби начал читать, рука его плясала.– Что это, по-твоему, Брайан?
– Я… я…– забуксовал Кибби.
– Это жалоба нашего клиента Мориса Ле Гранда. Он называет тебя неряхой, ходячим позором.– Фой изогнул бровь.– Думаешь, у нас есть основания для тревоги?– Он презрительно оглядел изможденного работника и сам себе ответил: – Я думаю, что есть.
Кибби хотел было заговорить, но в уме что-то коротнуло: он словно впервые заметил жирные пятна на своей рубахе и мятые синие брюки, которые были ему решительно малы.
Что со мной происходит?
– Послушай,– спросил Скиннер мягко,– ты в порядке?
– Это только… моя болезнь, ну…
– Может, в семье неприятности?
– Нет! Я просто нездоров, никак не поправлюсь… Я…
Кибби замялся. Фой и Скиннер уже избавились от старого Дуги Винчестера, скиннерова дружка. Вполне могли избавиться и от него.
– Тебе придется взять себя в руки, Брайан,– сказал Фой со сдерживаемой яростью.– И чем скорее, тем лучше. Ты бросаешь тень на весь отдел, а мы это терпеть не намерены.
– Я… я…
– Тебе все ясно?
Ощущение несправедливости происходящего придало Кибби сил. Он поднял глаза, посмотрел Фою в лицо и внятно ответил:
– Да, абсолютно.
Я подвожу коллег. Не справляюсь с работой. Надо быть внимательнее. Это все болезнь виновата…
– Вот и отлично,– ледяным тоном подытожил Фой.
Кибби перевел взгляд на Скиннера, который, как ему показалось, наблюдал за Фоем с некоторой брезгливостью. Скиннер улыбнулся.
– Считай, что мы дали тебе дружеский совет, Брайан. Разговор неофициальный, сугубо между нами.
У Кибби на глазах выступили слезы: он внезапно ощутил извращенное чувство благодарности, которое возмутило его до глубины души – и одновременно едва не побудило броситься Дэнни Скиннеру на грудь с мольбой о помощи.
– С-спасибо…
Простившись с начальством, Кибби торопливо бежал в свое привычное убежище, то есть в туалет.
Что такое сегодняшний Кибби? Он прирожденная жертва. И разве мы виноваты, что обеспечиваем жертву тем, чего она жаждет больше всего на свете: гонениями, а еще лучше – мучениями? Если не обеспечим мы, за нас это сделает судьба. А она никогда не ошибается. Исключения можно пересчитать по пальцам искалеченной руки.
Де Фретэ и мать: эти двое наверняка знают правду. Но я и без них почти уверен, что судьба определила мне в отцы Грега Томлина. Всю жизнь мне казалось, что моя истинная родина где-то далеко. Теперь я верю, что это Калифорния.
Что меня здесь удерживает? Отношения с Шеннон заехали в тупик. Вчера это было похоже скорее надраку, чем на секс. Сперва мы целовались у меня на кушетке – грубо, агрессивно,– а затем она приказала мне раздеться, чуть не криком. И начала сосать мой член – кусая его, скобля зубами, чертовски больно. Я схватил ее за волосы: не приблизить, а наоборот, оттащить прочь. Ее глаза сузились и злобно сверкнули. Рванув, я разодрал ей блузку, пуговицы стрельнули в стену. Я решил: ну что ж, девчонка хочет грубого секса,– и начал мять ей грудь. Она скривилась и тяпнула меня за губу – до крови, до металлического привкуса во рту. Я стащил с нее джинсы и трусики, с размаху всадил ей пальцы во влагалище. Она в ответ ухватила мой член и принялась дрочить, царапая ногтями, гоняя кожу взад-вперед с такой силой, что казалось, уздечка вот-вот порвется. Из соображений самозащиты я заломил ей руку за спину, взгромоздился сверху и начал остервенело трахать – член зудел, как ошпаренный кипятком. Она обхватила меня свободной рукой за шею, впечаталась лбом в лицо и начала тереться, рыча, чуть не ломая переносицу, так что у меня слезы потекли по щекам. Я долбил ее яростно и жестко. Мои пальцы вцепились ей в сосок: мучили его, крутили, мяли, у меня аж ногти побелели. Она вдруг царапнула мне спину, ударила по ребрам и звериным движением выскользнула из-под меня. Приказала перевернуться, уселась верхом и давай орать:
– Я СВЕРХУ! Я СВЕРХУ, СКИННЕР, СУКА! ТЫПОНЯЛ, БЛЯ?! Я СВЕРХУ!
И вот уже она меня трахает как исступленная – вернее, саму себя вгоняет в горький острый оргазм… А кончив, просто отлипает от меня, словно изолента, и мне ничего не остается, как додрачивать самому. Сперма стреляет в потолок, брызги попадают ей на ляжку – она их смахивает с брезгливой гримасой и вытирает руку о покрывало. А потом одевается и молча уходит – вот что самое страшное! И на следующий день в столовой мы ведем себя так, будто ничего не случилось.
А я украдкой поглядываю на Кибби, отмечая свежие царапины и следы укусов.
Все у нас с Шеннон наперекосяк. Мы больше не друзья. Всякий раз, когда она заходит в комнату, я вспоминаю песню Дэнди Уорхола:
Когда-то давно
Дружили с тобой,
Теперь о тебе перестал вспоминать.
Случится опять
Открытку послать –
Короткой и вежливой будет она.
Ла-ла-ла, ла-ла, ла-ла-ла, ла-ла…
Сейчас Шеннон надулась и молчит. Мы сидим в загнивающей литской питейной «Виноград». Отделка здесь как в аэро-вокзалальном буфете – для пассажиров невысокого полета. Изобилие хрома и стекла, полированные деревянные столы. Стулья и пол весьма потрепаны, а в воздухе синева от табачного дыма. Паршивые одежды посетителей – по последнему писку трущобной моды улицы Джанкшн – говорят об уровне заведения красноречивее цен, написанных мелком на черных дощечках: слабенький лагер – фунт сорок девять за кружку, «Стелла Артуа» – фунт девяносто. Я дую «Джек Дэниэлс» и запиваю сидром «Балмерз». Шеннон сидит рядом и хмуро налегает на виски «Бушмилл». Чтобы ее развеселить, я записываюсь в очередь на караоке. К стойке приближается знакомая фигура – будь я проклят, если это не старый приятель Дэсси Кингхорн! Я церемонно киваю. Гондон отвечает с не меньшей вежливостью.
– Дэсси!– кричу я, подталкивая Шеннон к нему.– Как поживаешь?
– Спасибо, хорошо.
Они с Шеннон обмениваются неловкими взглядами. Я поворачиваюсь к ней.
– Познакомься, это Дэсси Кингхорн. Мой старый друг. А это Шеннон. Моя… коллега, ха!– Я смеюсь, Шеннон кисло морщится.– Дэсси тоже своего рода коллега. Представитель осведомленных верхов, знаток современного стиля,– продолжаю я, оглядывая его с головы до ног: побитые старые джинсы, потная футболка, словно снятая с гнойного бразильского бомжа. Плачевная безвкусица.
– Отвали, Скиннер!– шипит он.
– Зачем так, Дэсмондо! Давай по пиву.– Я подзываю барменшу.– Кружку вашего лучшего лагера для моего друга Дэсси Кингхорна! Несите «Стеллу»… нет, «Карлсберг Экспорт»! Для такого парня ничего не жалко!– Я поворачиваюсь к нему.– Все еще в страховых агентах ходишь, Дэсси?
Никогда раньше не замечал, какие злобные у него глазки: буравят меня с откровенной ненавистью. Его рот судорожно открывается, как у психов, что симулируют сердечный приступ, прежде чем начать размахивать кулаками.
– Меня сократили… А пить я с тобой не буду! Вообще тебя знать не хочу.
– Забавно, забавно. А я вот, наоборот, недавно повышение получил. Правда, Шеннон?
Она молчит и смотрит на меня также пристально, как Кингхорн.
– Зарплату здорово прибавили,– продолжаю я.– Но ты меня знаешь: ни гроша не остается. Дорогие привычки!– Я оттопыриваю лацкан нового итальянского пиджака «Си-Пи Кампани».– А я не ропщу, несу свой крест.
– Предупреждаю, отвали!– Глазки Кингхорна сощуриваться.– Не будь ты сейчас с девчонкой…
Я открываю рот, чтобы обстебать оголтелый сексизм его замечания, но тут коротышка, который командует караоке, поднимает карточку и кричит:
– Дэнни Скиннер!
– Извини, дружище, надо отлучиться. Я еще вернусь!
Одарив его улыбкой, я взбегаю на сцену. Коротышка дает мне микрофон.
– Меня зовут Дэнни Скиннер!– кричу я, привлекая внимание разновозрастных оборванцев.– Эта песня посвящается моему непутевому другу Дэсси. Он сейчас на мели, пожелаем ему удачи!
Я подмигиваю Кингхорну, которого, похоже, вот-вот хватит апоплексический удар, и проникновенно затягиваю «Нечто красивое» Робби Уильямса.
Чуде-ес не создашь механически –
Сюжет драматический,
Простой.
Любо-овь наша стала практической…
Сугубо физической,
Пустой.
Я смотрю на Шеннон – ее лицо так искривлено, что и не узнать.
Перебира-аешь знакомых ты –
Никто из них
Любви не даст.
И перед сном в темной комнате
Ревешь тайком
Каждый ра-а-аз.
Повернувшись к Дэсси, я простираю руку ладонью вверх – и с подчеркнутым пафосом, форсируя голос, выдаю припев:
Если утром неохота вставать,
Потому что пуста-а кровать,
Если страх… (указываю пальцем на Дэсси)
Боль… (повторяю движение)
Горе и слезы
Победили тебя (снова жест в сторону Дэсси)
И надежда ушла –
Ты найдешь лю-бовь непременно!
Не успеет заалеть закат…
Десси теряет терпение и бросается в атаку. Не выпуская микрофона, я поднимаю руки в боксерскую стойку. Он начинает работать кулаками и пару раз пробивает мою защиту: сначала прямым, потом сбоку в челюсть, как в старые добрые времена на стадионе «Лит-Виктория», однако я по-прежнему удерживаю микрофон:
Диджей учил нас по радио…
Командир караоке выдергивает штепсель. Звук пропадает. Я бросаю микрофон на сцену и развожу руками, невинно улыбаясь. Дэсси пытается лягнуть меня в живот, но промахивается и чувствует себя как последний идиот.
– Ты подонок, Скиннер!– кричит он в бессильной злобе. А потом разворачивается и, отпихнув командира караоке, покидает сцену. Вот артист!
Я пожимаю плечами, извиняясь перед пьяными зрителями. Нагибаюсь, подбираю микрофон, отдаю ошарашенному командиру.
Шеннон подходит ко мне и заявляет:
– Зануда ты, Скиннер! Злая зануда. Я домой, чао!
И, подтверждая слова делом, тоже покидает бар. Еще одна артистка!.. Ну и хер с ними. Я возвращаюсь к бару и методично приканчиваю всю заказанную выпивку, начиная с нетронутого пива Дэсси.
Когда-то давно
Дружили с тобой,
Теперь о тебе перестал вспоминать.
Случится опять
Открытку послать –
Короткой и вежливой будет она.
Ла-ла-ла, ла-ла, ла-ла-ла, ла-ла…
Вскоре я уже вовсю флиртую с барменшей, будучи на сто процентов уверен, что сегодня же ночью ее трахну. Она одета в черную блузку и черные лосины. Толстухой не назовешь, но определенно пышная: в просвет на животе вылезают валики студенистого пивного жирка. Прикольно наблюдать, как некоторые женщины любят показать излишки сала, играя на запретном шарме подростковой пухлявости, однако никто не обвиняет их в разжигании педофильских желаний, как в случае с иссушенными диетой худышками. Барменша пьет «кока-колу» из здоровенного стакана – как минимум двадцать два грамма глюкозы.
Ах, сладкая моя,
Приходи, оттянемся,
И потом не забывай,
Эх, когда расстанемся…
Я, кажется, способен в нее влюбиться – хотя бы на одну ночь.
– Можно вопрос?– Я приветливо улыбаюсь.– Ты когда-нибудь любовью занималась?
Любовь…
– Было дело,– говорит она, разглядывая меня с таким же холодным хищным любопытством, с каким я, должно быть, разглядываю ее. Промежный зуд, обычное дело. Дружок, наверное, на заработках или в тюрьме. Или в запое.
– Ну и как, понравилось? Хочешь еще?
– А есть?– отвечает она.
Я осведомляюсь, когда она заканчивает смену, и начинаю ждать, потягивая пивко. Наконец она выходит, надевает пальто, и мы отправляемся ко мне домой.
Барменша, конечно, не виновата в моих проблемах. Но какого черта! Все мы грешники. Иногда бывает нужен козел отпущения.