Здесь описаны обстоятельства, которые могут показаться нам удивительно знакомыми. Лидеру великой державы нужно объединить свой народ после вызвавших рознь выборов, и он составляет военные планы. Внезапно, по странному стечению обстоятельств, некая фанатичная секта мусульман, имеющая большой послужной список по части жесткого насилия, совершает коварное нападение. Потрясенный случившимся, обрушивает на террористов превосходящие силы.
Нет, речь идет не об 11 сентября 2001 года; впервые это произошло в 1250-х годах, когда Мункэ, недавно утвердившийся на престоле монгольский хан, прослышал, что асассины отправили за его головой отряд замаскированных убийц — то ли 40, то ли 400 головорезов, в разных источниках число варьируется. Это были убийцы совсем особого свойства, всецело посвятившие себя своему делу. Подобно тем кто направил самолеты на башни Всемирного Торгового Центра, они были вполне готовы умереть. Угроза, возмущенная реакция правителей и последствия примечательно схожи, но параллели на этом не кончаются: регион, находящийся в центре конфликта, реальная опасность, представляемая исламскими экстремистами-самоубийцами, неопределенность угрозы, твердая решимость раздвинуть границы империи, сбор огромной армии, коалиция союзников, подавляющее превосходство в силах, вторжение, падение Багдада, большой сопутствующий ущерб и оккупация.
Однако не стоит заводить это сравнение чересчур далеко. Американцы обрушились на Ирак после Афганистана, а монголы пришли через Персию и заявились бы туда в любом случае — во имя исполнения унаследованного от Чингиса предначертания судьбы; монголы завоевали страны Ближнего Востока с жестокостью, намного превосходящей зверства коалиции Буша; монголы собирались оккупировать завоеванные страны на веки вечные, тогда как Америка намерена сменить режим и быстро уйти. Но аналогии тем не менее видны невооруженным глазом — особенно мусульманам, многие из которых видят в американцах «новых монголов». Подобное сравнение напрашивается само собой — наверное, даже излишне напрашивается, если поближе приглядеться к событиям, добавившим новый огромный кусок к империи, которая в конечном итоге достанется младшему брату Мункэ, Хубилаю.
Монголы знали, что им делать, так как уже не раз проделывали подобное тридцатью годами ранее, при Чингис-хане. Армия, готовившаяся к вторжению с лета 1252 года, была весьма грозной и очень хорошо организованной. Возглавляемая братом хана Хулагу, она имела в своем составе самые лучшие осадные орудия, какие мог предложить северный Китай, в том числе тысячу камнеметов с боевыми расчетами — специалистами по обслуживанию этих массивных катапульт, способных метать огромные камни и взрывающиеся «громовые» железные бомбы на сто метров, а то и дальше.[12]Для управления недавно завоеванными землями были назначены наместники и секретари. Вперед войск высылались авангарды, чтобы занять пастбища — места, запретные для всех, кроме монголов и их животных, пока не пройдет армия. Вдоль маршрута похода собирались табуны кобылиц для обеспечения воинов их привычным напитком — перебродившим кобыльим молоком. Войска вторжения должны были идти тем же путем, каким прошел Чингис, но после минувших тридцать лет этому пути требовалось уделить немало внимания. Когда год спустя армия наконец выступила в поход, она выслала вперед бригады для ремонта мостов и устройства паромных переправ, по крайней мере, для предводителей войска и их семей; простые бойцы переправлялись через реки сами — вброд, вплавь и на надутых бурдюках.
Эта масштабная операция отличалась еще большим размахом, чем предпринятая монголами при их первом походе на запад во главе с Чингис-ханом. Во многих книгах, написанных не специалистами, о монгольском наступлении говорится так, словно оно было бурей, смерчем, новой природной силой. Но на самом деле оно было в такой же степени миграцией, как и военным вторжением, переселением народов, сравнимым с теми, которые целое тысячелетие были постоянной чертой Центральной Азии. Вся эта масса должна была находиться на самообеспечении, что было возможно, поскольку путь на запад лежал через огромные пастбищные земли, образующие для кочевников неправильной формы коридор между Манчжурией и венгерской равниной. Как указал Джон Массон Смит: «Далекие походы монголов и необыкновенная протяженность их империи в немалой степени были продуктом этого великого логистического благоприятствования».[13]
Согласно Рашид ад-Дину, данное войско возглавляли пятнадцать командиров-темников, каждый из которых вел свою тьму (тумен); а так как в тумене теоретически насчитывалось 10 000 сабель, хотя на практике обычно бывало намного меньше, то в целом получается что-то около 100–150 тысяч воинов; вероятно, ближе к ста тысячам. И это было только началом. Каждый воин, как обычно, вел в поводу по меньшей мере пять лошадей, а иногда и больше, для обеспечения себя запасным средством передвижения и пропитанием — 120 кг мяса забитой лошади могли накормить 100 голодных солдат. Но данное предприятие отличалось тем, что воины везли с собой семьи, а каждая семья гнала в среднем 30 овец. Это был переселяющийся народ, оккупанты и колонисты: приблизительно, 150 000 человек, с 300 000 лошадей и 1,8 миллиона овец, широко рассеянных во избежание истощения пастбищ. Лошади обычно передвигались утром, паслись после полудня и отдыхали ночью. Путешествовать быстро можно было лишь одним способом — разместив на всем протяжении пути заранее приготовленных свежих лошадей. Именно так работали ямы почтовой службы в оккупированных странах. Но этого нельзя было добиться в ходе самого завоевания и оккупации. Войско Хулагу будет двигаться на запад целый год, делая всего по нескольку километров в день; не очень похожее на бурю и смерч — скорее на поток, частицы которого потекут туда, куда потребуют нужды завоевания и оккупации.
Режущей кромкой этой силы была, конечно же, кавалерия. Именно кони обеспечивали монголам их превосходство, и не из-за своей силы или выносливости, а из-за скорости, сообщаемой постоянным притоком новых лошадей. Конные войска могли обойти противника с флангов, догнать его, сбежать от него, промчаться галопом вблизи, расстреливая в упор из луков, уклоняться от атак и донимать отступающего врага до тех пор, пока не загонят его до смерти, как шакалы буйвола.
Однако все это возможно лишь в случае, если у такой конницы достаточно хороших пастбищ и воды. В степях, раскинувшихся на сотни километров, проблем не возникает — по едва войско достигнет края степи, это станет очень большим «если». Средней монгольской лошади требуется около 14 кг травы в день, для чего ее надо пасти примерно 10,5 часов, независимо от того, едут на ней или нет. А теперь умножьте эту цифру на 300 000. Орда численностью в 250 000 человек вместе со своими лошадьми и овцами должна покрывать по 7000 гектаров в день — это 70 квадратных километров, и каждый день — новые 70 квадратных километров. Эта движущаяся орда из лошадей, кибиток и овец будет иметь фронт по меньшей мере в 8 км в поперечнике. Вдобавок потребности такой орды в воде составляют свыше миллиона галлонов[14]в день. Ими легко обеспечивает большая река в половодье — но вне степной зоны, особенно при палящем зное ближневосточного лета, пастбища пересыхают, а реки мелеют.
Монголам предстояло сделать открытие, что их длинным рукам положен довольно четкий экологический предел.
* * *
Был ли заговор с целью убийства Мункэ реальным, или нет — вопрос открытый. Подобно всем крупным религиям, ислам сеял ответвления, словно зубы дракона, и каждое претендовало, что только оно одно истинно наследует Пророку. Все они, конечно же, ссылались на Коран. Уже через два десятка лет после смерти Мухаммеда ислам омрачили доктринальные споры, политический конфликт и убийства. Одной из их жертв стал двоюродный брат и зять Мухаммеда — Али, муж дочери пророка Фатимы. Из этих начал VII века произросли страшные осложнения — взаимная вражда династий, народов, регионов и сект на протяжении 500 лет, через которые нам теперь надо проделать извилистый путь, отслеживая происхождение асассинов.
В изначальные времена ислама соперничающие вожди создали второй священный текст — Сунну, собрание деяний и изречений как Пророка, так и его преемников, в том числе, не доводившихся ему родственниками. Потом суннитам (приверженцам Сунны) противопоставили себя шииты, Ши’ат Али (партия Али), утверждавшие, что политическая власть проистекает только от Али, из потомков которого выдвинется божественно назначенный имам (духовный вождь) в качестве Махди («ведомого»). А поскольку никакого явного Махди вокруг не наблюдалось, шииты стали верить, что он «сокрыт Аллахом». Представление о «скрытом имаме» стало центральным догматом шиизма, который вдохновлял как многочисленных претендентов на эту роль, так и несколько весьма своеобразных сект. К примеру, в VIII веке от шиитов ответвились исмаилиты, которые утверждали, что Исмаил, лишенный наследства сын шестого имама, воплощает собой истинную линию преемников власти, идущей от Мухаммеда. Исмаил умер молодым, после чего его последователи стали утверждать, что ему наследовали «скрытые имамы». Это утверждение превратилось в кредо династии, притязающей на происхождение от Фатимы — жены Али и дочери Мухаммеда. Фатимиды, сделавшие своей верой исмаилизм, создали государство в северной Африке, а потом захватили Египет, планируя использовать его в качестве базы для антихалифата, который захватит весь исламский мир. Когда же этого так и не произошло, власть Фатимидов стала клониться к упадку. Однако исмаилитские миссионеры проповедовали свои тайные мистические учения так же активно, как и прежде. Секта настойчиво взывала к бедным и угнетенным. Одно из ее ответвлений сделалось особенно знаменито своей жестокостью по отношению к ортодоксальным мусульманам и утвердившимся династиям.
Следующее преображение исмаилитов произошло под воздействием турок-сельджуков, которые примерно в 1000 году хлынули в исламский мир из сердца Азии. Когда турки под предводительством своих сельджукских правителей устремились на запад с исторической родины — территории, входящей теперь в Узбекистан и Иран, — они приняли ортодоксальную суннитскую разновидность ислама и обрушились на шиитов, в том числе на исмаилитов, которые в ответ создали сеть подпольных ячеек.
Во второй половине XI века в Рее (нынешнем Тегеране) проживал человек по имени Хасан ас-Саббах. Этот Хасан (потом будет еще несколько других, не связанных с ним Хасанов) водил дружбу с высокопоставленными людьми, в том числе с поэтом Омаром Хайямом. Он встретил одного из исмаилитских проповедников, обратился, поссорился с властями в лице тегеранского визиря Низама аль-Мулька и бежал в Египет. Там он обнаружил, что сейчас фатимидские (исмаилитские) правители Египта представляют собой лишь тень прежних, и решил начать собственную войну за исмаилизм и его фатимидского имама в самом сердце территории сельджуков. Он и его последователи присмотрели идеальную базу: грозный замок Аламут на вершине почти 2000-метровой скалы в горах Эльбурс к югу от Каспийского моря. К несчастью, он был уже занят.
Хасан заполучил Аламут, обратив в свою веру часть его гарнизона, а затем проскользнув переодетым в крепость, где продолжил пропаганду. Когда его раскрыли, было уже поздно — и гарнизон, и замок принадлежали ему. Владелец получил предложение, от которого не смог отказаться — выселение плюс чек на 3000 золотых динаров (около 75 000 долларов). К его огромному удивлению, по этому чеку ему честь по чести выдал деньги местный банкир, один из обращенных Хасаном.
Вот против чего предстояло выступить монголам. Аламут был крепостью внутри природной крепости, идеальным сердцем замышляемого Хасаном исмаилитского государства. Название его, как утверждает традиция, происходит от местного выражения, означающего «орлиное гнездо» — удачное название, если это правда, поскольку замок располагался на пике, возвышающемся на сотни футов над единственной тропой, ведущей в крепость. А на тропу можно было попасть только с одного из концов узкого ущелья, по которому протекала река Аламут. Скала, по словам Джувейни, «похожа на опустившегося на колени одногорбого верблюда с покоящейся на земле шеей», а сам замок высится на ней, точно груз на верблюжьем горбу. За его оштукатуренными стенами и покрытыми свинцом парапетами скрываются складские подвалы, высеченные в материковой скале. Трубопровод подавал воду из ручья в «подобные океану водосборники», которые и сегодня еще собирают дождевую воду. Замок был примерно в 140 метров длиной и 10–40 шириной, выходящий на отвесные склоны, крутые тропы и охраняемые нижними оборонительными сооружениями лестницы и ни малейшего укрытия для штурмующих войск.
В 1930-е годы писательница и путешественница Фрейя Старк отправилась туда верхом на муле. Пустившись в путь в Казвине, она и ее проводники приблизились к горам, преодолев свыше тридцати километров по знойной равнине, а затем по покрытым сланцевой глиной склонам. Пройдя перевал, она увидела ведущую в горы Эльбурс долину реки Аламут. «Превышающий все, вознесенный, словно алтарь, с поднимающимися к нему сквозь снега черными грядами, Тахт-и-Сулейман, Трон Соломона, и впрямь походил на трон в большом круге своих меньших собратьев. Его белый покров сиял вдали, выглядя накрахмаленным и отутюженным из-за тающих снегов». В деревне из глинобитных лачуг хозяин дома, в котором она остановилась на ночлег, говорил с сыновьями о снежной зиме, «когда волки сбиваются в стаи, чтобы драться с деревенскими собаками; о медведях, лисах и охоте; о горных речках, которые по весне набухают водой и смывают драгоценную землю маленьких полей». Вверх по течению реки узкая тропа шла, петляя вдоль стены каньона, через два оазиса с серолиственными деревьями и лозой, злаками и ореховыми деревьями. А севернее в широкой долине стояла сама Скала, подобно кораблю, повернутому бортом.
Огромная Скала выглядит мрачным местом. За ней вздымаются покрытые сланцевой глиной склоны горы Хаудеган (около 15 000 футов) с гранитными обрывами над ними. К востоку и западу от скалы, далеко внизу, протекают две речушки, сливаясь в реку Касир-Руд; они прогрызают себе путь сквозь шероховатые и голые русла. Не видно никакой зелени, пока за перемычкой, соединяющей замок с этим безрадостным фоном, не поднимешься под его восточную сторону, не поравняешься со старой лестницей со стершимися ступеньками и не глянешь с южной стороны на находящиеся почти тысячей футов ниже поля и деревья Касир-Хана, на пологие склоны южного берега и за реку Аламут, на ледники Эльбурса.
Дальше Аламут был расселиной в огромной пропасти, единственный подход к которой ведет через леса Мазандерана, через находящийся на высоте в 3500 метров перевал Тундерхан. Это было идеальное убежище для тайного сообщества.
Отсюда Хасан, первый из семи повелителей Аламута, решил насаждать свое личное видение исмаилизма. Он был грозным вождем, уверенным в себе, ученым, аскетичным, суровым, деспотичным и предельно безжалостным — он казнил двух своих сыновей, одного за распитие вина, другого за предположительный замысел убийства исмаилитского миссионера. Это были отчаянные времена, когда ислам разлагали ереси, и на взгляд Хасана все средства представлялись оправданными в борьбе за его дело, которое вскоре приобрело политическую режущую кромку. В 1094 году в далеком Египте один из военачальников местной армии сверг наследника Фатимидов Низара, распорядился убить его в тюрьме и посадил на трон собственную марионетку. Хасан же считал, что наследники Низара должны произвести на свет Махди, который волшебным образом появится и спасет ислам от нечистоты и турецких захватчиков. Тот факт, что Низар не оставил никакого объявленного наследника, он счел лишь временной трудностью, ибо эта ветвь «скрыта» и в должный срок проявится. А пока Хасан нарек себя помощником и поборником Низара. Его последователи официально назывались низаритами, ответвлением исмаилито-шиито-мусульман, сектой внутри секты в ветви ислама. Эта «новая проповедь», как назвал ее Хасан, была в значительной степени рассчитана на сельских жителей, которые, подобно нынешним самоубийцам с поясами шахидов, отчаянно желали спастись от войны, нищеты и неуверенности в завтрашнем дне, посвятив себя делу, требующему абсолютного и бездумного повиновения. И вскоре мир узнал юных фанатиков Хасана как асассинов.
Название это озадачивает. Европейское слово «асассин», означающее, несмотря на различное написание, одно — «убийца», происходит от арабского слова «хашишин», корень которого — «хашиш» или «гашиш» — тоже вошел во многие европейские языки для обозначения старой доброй индийской конопли, cannabis sativa. Некоторые люди называли низаритов «хашишийя» (или персидским аналогом этого слова) — «курильщики гашиша», — и именно этот термин подхватили в XII веке крестоносцы, когда прослышали о них в Сирии. Поэтому все автоматически полагают, что гашиш являлся для этих убийц тайным избранным наркотиком, позволяющим расслабиться перед тем, как пойти заколоть какого-нибудь высокопоставленного деятеля и с высокой вероятностью повстречать собственную смерть. Это представление было подкреплено в первом серьезном исследовании асассинов, написанном профессором арабистики Парижской школы восточных языков, а после преподавателем персидского языка в Коллеж де Франс, бароном Антуаном Сильвестром де Саси. Вследствие этого подобный взгляд стал общим местом. Однако дело обстояло совсем не так. Гашиш был широко известен и отнюдь не являлся тайной низаритов; ни один низаритский источник не упоминает о нем. Вероятнее всего, это слово служило оскорблением, адресованным презираемой и вызывающей страх группе — точно так же, как сейчас самоубийц с поясами шахидов могут назвать «психами» или «обкуренными» — просто в качестве унижающего обозначения, из-за поведения, которое со стороны выглядит пугающим и иррациональным.
В руки Хасана попали и другие горные замки — Гирдкух, господствующий над главной дорогой из Хорасана, Шадиз на юге близ Исфахана, Ламасар и Табас близ нынешней ирано-афганской границы. Эти твердыни вместе с несколькими десятками других дали Хасану неприступную стартовую площадку, с которой он мог запустить свою страшную машину убийств. Сам же он никогда не покидал Аламута, где 35 лет инструктировал, вдохновлял и организовывал последователей, повиновение которых простиралось вплоть до могилы. Подобно тем, кто в наши дни вступает в «Аль-Каиду», они приветствовали смерть как мученичество, уверенные, что будут вознаграждены загробной жизнью в раю.
Позже применяемая Хасаном техника убеждения стала основой легенды, которая достигла ушей Марко Поло, когда через 20 лет после исчезновения асассинов тот проезжал через Ближний восток в Китай к своей славе наиболее яркого источника сведений о Хубилае и его дворе. В его версии голая долина Аламута преобразилась в самый прекрасный сад, какой когда-либо видел свет, заполненный позолоченными павильонами и раскрашенными дворцами, где по трубам текли мед, вино, молоко и вода, а прекрасные девушки играли и пели. Это и в самом деле был рай, каким он представлен в Коране. Здесь имам держал группу крепких подростков, из которых и готовил асассинов. Он якобы одурманивал их наркотиком, выносил в сад, а когда те приходили в себя, их там всячески ублажали. «Жены и девы во весь день с ним: играют, поют, забавляют его, всякое его желание исполняют; все, что захочет, у него есть». Еще одна доза вызывающего сон наркотика — и юноши снова оказывались в реальном мире, лишенные испытанных удовольствий и готовые сделать все, что угодно, лишь бы вновь обрести радости рая. «Иди и убей того-то и того-то, — говорил им имам, — и когда вернешься, мои ангелы снова перенесут тебя в Рай. А если погибнешь, я пришлю ангелов унести тебя в Рай навсегда».
Тем не менее там не было никакого сада и никакого наркотика — Хасан не нуждался ни в том, ни в другом. Его первой жертвой стал визирь Низам аль-Мульк, от которого Хасан сбежал много лет назад, а затем и двое его сыновей. Тем же путем последовали десятки других: муфтий Исфахана (убитый в мечети), кади Нишапура, наместник Байхака, глава антиисмаилитской секты, и другие; в почетном списке асассинов числятся в качестве жертв 50 важных должностных лиц. Регион корчился в агонии гражданской войны, и исмаилизм с его обещанием исламского возрождения находил массу сторонников. Военачальники и офицеры выходили из дому только в сопровождении вооруженной охраны и носили под одеждой доспехи. Террор порождал контртеррор, официальные преследования исмаилитов, дотоле умеренные сменились обвинениями наобум, облавами, заточениями и смертями в тюрьмах. Однако ничто не действовало.
«Что ж, вы убили меня, — сказал один из видных исмаилитов своим тюремщикам. — Но сможете ли вы убить тех, в замках?»
Это был хороший довод. Некоторые замки пали, но Аламут даже после восьмилетней осады остался неприступным. Результатом стал компромисс, организация отношении по типу «живи и давай жить другим» со случающимися порой убийствами — здесь наместника, там правителя города, а в 1131 году и самого халифа в Багдаде — и столь же периодическими безуспешными репрессиями. Так все и продолжалось после смерти Хасана в 1124 году — мало-помалу асассины приобрели больше, чем утратили прежде.
Дальнейший элемент преобразовательского рвения привнес еще один Хасан, что и ввергло асассинов в великий мрак. В 1164 году, во время поста в месяц рамадан он собрал своих последователей и обратился к ним, поставив свою кафедру так, чтобы никто из слушателей не был обращен лицом в сторону Мекки. Время пришло, объявил он, — Скрытый Имам говорил с ним и назвал его, Хасана, своим представителем. Отныне существуют только его законы — «имам освободил вас от бремени шариата и привел к Воскрешению». Закон больше не нужен, так как низариты будут общаться непосредственно с Аллахом через Хасана, который по духу сам имам и истинный потомок Низара, и первый его приказ — нарушить священный пост, присоединившись к нему за пиршеством с музыкой и вином.
Хасан недолго наслаждался своим новым статусом — через два года он был заколот своим более ортодоксальным родственником. Но доктрина Воскрешения с этим Хасаном в качестве мессианского лидера стала частью асассинских верований.
Правда, это новшество не следовало открывать миру: оно оставалось исмаилитским секретом, защищенным постулатом, что дозволено все — даже отступление от принципов, — если это сохраняет ядро исмаилитских верований. Следовательно, вполне допустимо прикидываться человеком более ортодоксальных религиозных взглядов, если это помогает выжить. Любого рода внешние законы, даже исмаилитские, суть всего лишь «временная оболочка», под которой лежит скрытая истина. По сравнению с этой внутренней истиной не имели значения ни шариат, ни вообще вся нравственность в том смысле, в каком ее понимал внешний мир, ибо в ней заключалась кияма — Воскрешение. Наверное, именно этой двуличностью можно объяснить внезапное, пусть и кратковременное, изменение, озвученное в 1210 году тогдашним имамом Джелал ад-Дином. Поразив своих последователей и весь исламский мир, он объявил, что пришло время возвращения в традиционный ислам. Он так убедительно обратился ко всем другим исламским лидерам, что те поверили ему. Лишь его смерть позволила остальным членам секты вернуться к убийствам и разбою.
Однако секта асассинов характеризуется не только двуличностью и насилием. В конце концов, они утверждали, что их вера и есть правдивая воля Аллаха. А правде никогда не помешает дополнительная помощь в виде разума и науки; потому, как это ни удивительно, исмаилитские имамы любили не только эзотерические знания, но и объективные. Они построили знаменитую библиотеку и принимали ученых с распростертыми объятиями. Одним из них был знаменитый астроном и теолог Насир ад-Дин Туси, который много лет жил в Аламуте.
Они все еще обитали там, время от времени убивая кого-нибудь, когда в 1219 году монголы напали на их нового восточного соседа, султанат Хорезм, выскочка-шах которого изгнал в 1194 году сельджуков. В катаклизме 1219–1222 годов погибло свыше миллиона жителей Средней Азии, были уничтожены великие города, а государство рассыпалось на обломки. Обычно великая смута благоприятствовала асассинам — можно было захватить под шумок новые замки и обратить неофитов в свою веру видениями исламского возрождения. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Мункэ опасался за свою жизнь и сделал асассинов первой мишенью, когда решил раздвинуть границы империи на запад под предводительством Хулагу.
Это был вызов, который требовал энергичного руководства. Но у асассинов не было ничего подобного. Занимавший должность имама Ала ад-Дин, которому было только тридцать с небольшим лет, сошел с ума от изоляции, спиртного и некритического повиновения окружающих. Все знали, что его любовница была женой красивого юноши по имени Хасан (еще одного!), который попал в плен к монголам во время их первого вторжения, сбежал, присоединился к асассинам и стал своего рода комнатной собачкой при психически неустойчивом Ала ад-Дине, пребывая то в фаворе, то в немилости. Хасану приходилось одеваться в лохмотья, как его эксцентричный хозяин, который кулаком выбил ему почти все зубы и отрезал часть от «орудия его мужественности». И в довершение всего, «развлекаясь с женой Хасана, Ала ад-Дин не избегал и Хасана». Щербатый, с наполовину отрезанным пенисом, содомизируемый рогоносец — у этого Хасана хватало причин негодовать на своего хозяина, как и у многих других, в том числе собственного сына Ала ад-Дина, Руки ад-Дина, юнца, которому еще не исполнилось и двадцати. «В своем сумасшествии и меланхолическом безумии, — писал Джувейни, — [Ала ад-Дин] постоянно мучил и донимал [мальчика] без всякой причины». Его заставляли оставаться в женских покоях рядом с покоями отца, откуда он сбегал побродить по замку только в отсутствие имама. До ужаса боясь пьяных безумств отца, он пришел к убеждению, что единственный способ выжить — это поднять мятеж, захватить свое наследие и подчиниться монголам. Замок мог бы продержаться много лет, задержав наступление монголов, и, наверное, даже сохранить независимость на всем протяжении их оккупации — но только не при такой никуда не годной паре на самом верху.
В ноябре 1255 года юный Рукн ад-Дин активно планировал свое выступление, когда вождь асассинов отправился в близлежащую долину, очевидно, проверить отару овец. В последнюю ночь месяца кто-то посторонний напал на него и двух его спящих слуг. Его нашли на следующее утро, «голова у него была отрублена ударом топора». Один слуга был настолько тяжело ранен, что умер, другой же выздоровел, но не смог пролить свет на личность убийцы. Некоторые поговаривали, что это сделал сам Рукн, однако тот валялся в постели с горячкой. Значит, это должен быть Хасан. В самом деле, его жена под нажимом призналась, что ей известно о заговоре. Конечно, Рукн мог в нем участвовать, мало того, с высокой вероятностью участвовал, поскольку сам Хасан, прежде чем его успели допросить, тоже был обезглавлен неким неопознанным лицом с топором, пока стерег овец. Вся его семья была казнена и сожжена — удобно и быстро. Рукн ад-Дин стал новым и в равной степени неадекватным лидером.
Теперь он был волен договариваться о выживании. Он переехал в другой замок, Маймундиз, и отправил гонцов в местную штаб-квартиру монголов в Хамадане — сообщить, что готов покориться. Оттуда пришел ответ, что вскоре ожидается прибытие Хулагу и покорность следует изъявить ему. Рукн начал тянуть время. Прошло пять месяцев. В мае 1256 года он отправил брата к Хулагу, находившемуся теперь в пяти днях пути, в Дамарванде. Хулагу ответил, что Рукну требуется всего лишь уничтожить свои замки и приехать лично. Рукн снова стал вилять, умоляя дать ему еще немного времени, даже произвел несколько символических разрушений, но главные замки оставил нетронутыми. В доказательство своих добрых намерений новоявленный имам прислал в заложники шестилетнего сына. Но когда выяснилось, что этот заложник — внебрачный сын Рукна от курдской служанки, Хулагу отправил мальчика обратно, как не имеющего никакого значения.
Уже наступил ноябрь; Рукн увиливал почти год, и монголы подступили к нему вплотную. Астроном Туси сказал, что звезды не одобряют сопротивления, лучше сдаться — что Рукн в конце концов и сделал. Хулагу поступил как надлежало: принял его со всем положенным имаму почетом и роздал подарки Рукна монгольским воинам. Рукн пробыл с Хулагу достаточно долго, чтобы положить глаз на монгольскую девушку, и ему позволили пополнить ею свой гарем. Он также до крайности увлекся боями верблюдов, и в ответ на это Хулагу подарил ему 100 верблюдиц. Очевидно, чувствуя себя в полной безопасности в качестве гостя Хулагу, Рукн не проявил должной радости при этой милости — верблюдицы-то не дерутся! «Как я могу ждать, пока они дадут потомство?» — жаловался он. Однако Хулагу пока был вполне расположен проявлять великодушие, поскольку хорошее обращение с этим имамом могло избавить монголов от хлопот, связанных с необходимостью штурмовать один замок за другим.
И это сработало: большинство замков открыли ворота перед завоевателями. Лишь Аламут, Ламасар и Гирдкух не сдались. Два последних продержались еще не один год — веское доказательство, что эти замки и в самом деле были неприступными, если твердо решали сопротивляться. Что касается Аламута, то прибытие в ноябре 1256 года монгольского войска вкупе с капитуляцией Рукна через месяц убедили его коменданта передумать. Обитатели вышли, и монголы сожгли крепость. Пропало бы и все хранившееся в ней, если бы Джувейни, уже служивший монголам, не предложил проверить библиотеку, из которой он изъял Кораны, астрономические инструменты и коллекцию исторических сочинений. Он заметил, что замок был в очень хорошем состоянии и смог бы продержаться почти бесконечно долго.
Примерно 12 000 человек, принадлежащих к элите низаритов, были убиты. Сам же Рукн ад-Дин оказался в роли мавра, который сделал свое дело и в конечном итоге тоже будет отправлен на тот свет, так как асассины либо сопротивлялись, либо медлили капитулировать. Тем не менее Хулагу терпел Рукна еще некоторое время, осознавая, что казнь добровольно сдавшегося вождя будет не слишком хорошим посланием, отправленным другим потенциальным вассалам. Однако Рукн сам подписал себе смертный приговор, потребовав, чтобы ему позволили предстать перед Мункэ в Каракоруме. Хулагу это вполне устраивало: таким образом юный имам будет убран с дороги. Поэтому Рукн отправился через всю Среднюю Азию ко двору Мункэ, где через несколько месяцев его ждал весьма холодный прием. «Отправляйся домой и уничтожь свои замки», — приказал ему Мункэ. Но по пути домой, около горного хребта Хангай, сопровождающие монголы, отведя и Рукна, и его свиту в сторону, предали его спутников мечу, а его — в конце концов, он все еще был вождем — забили ногами, оказав ему таким образом подобающую вождю честь: смерть без пролития крови.