С улицы донесся шум толпы. Послышался стук копыт, по мостовой проехал экипаж. Альварито Саланова и младший Касорла выглянули в окно.
- Ух ты! Здесь какая-то потасовка, маэстро! Дон Хайме прервал поединок и тоже подошел к окну. Внизу сверкали сабли. Конные гвардейцы преследовали каких-то людей, убегающих от них по улице. Со стороны Королевского театра донеслись звуки выстрелов. Юные фехтовальщики не отрываясь смотрели в окно, зачарованные спектаклем, который разыгрывался у них на глазах.
- Смотрите, как они бегут!
- Вот это да!
- Интересно, что произошло?
- Похоже, революция!
- Как бы не так! - Альварито Саланова, носивший свою знатную фамилию с гордостью, презрительно поморщился. - Ты что, не видишь, их жалкая горстка. Сейчас полиция им задаст!
Зазевавшийся прохожий поспешно юркнул в подъезд. Две старухи в черном, словно зловещие птицы, осторожно выглядывали из-за угла, с любопытством взирая на происходящее. Горожане высыпали на балконы; одни подбадривали бунтовщиков, другие - гвардейцев.
- Да здравствует Прим! - кричали три неряшливо одетые женщины; принадлежа к слабому полу и к тому же стоя на балконе четвертого этажа, они чувствовали себя в полной безопасности. - Марфори на виселицу!
- Кто такой Марфори? - обернулся Пакито Касорла.
- Министр, - объяснил ему брат. - Поговаривают, что он и королева... Дон Хайме прервал их беседу и захлопнул ставни, не обращая внимания на недовольный ропот учеников.
- Мы собрались здесь, господа, чтобы обучаться фехтованию, - заметил он сухо. - Ваши родители платят за то, чтобы вы изучали благородное искусство, а не предавались пустым забавам. Продолжим занятие. - Он взглянул на закрытые ставни с глубоким презрением и погладил рукоятку рапиры. - Суета на улице не имеет к нам ни малейшего отношения. Пусть ею занимаются политики и чернь.
Они вернулись на свои места, и в зале вновь раздался звон рапир. Старинные доспехи на стенах, ржавые и громоздкие, были покрыты толстым слоем пыли: стоило закрыть ставни - и время в доме дона Хайме замирало.
О происшествии ему рассказала консьержка, с которой он столкнулся на лестнице.
- Добрый вечер, дон Хайме. Как вам последние новости?
- Какие новости?
Старуха перекрестилась. Это была толстая добродушная вдова. Она жила со своей незамужней дочерью, дважды в день посещала мессы в Сан-Хинес и всех революционеров считала еретиками.
- Только не говорите, что вы не знаете, что творится! Не может быть, чтобы вы совсем ничего не слышали!
Дон Хайме поднял брови, вежливо изображая любопытство.
- А что случилось, донья Роса?
Консьержка заговорила вполголоса, недоверчиво оглядываясь по сторонам, словно стены могли услышать ее слова:
- Негодник Хуан Прим причалил вчера в Кадисе, и, говорят, эскадра взбунтовалась... Так-то они отплатили нашей королеве за ее доброту!
Дон Хайме дошел по улице Майор до Пуэрта-дель-Соль, направляясь в сторону кафе "Прогресо". Даже без объяснений консьержки было понятно: что-то произошло. Прохожие собирались в группы и взволнованно обсуждали новости, зеваки рассматривали издалека вооруженный пикет, дежуривший на углу улицы Постас. Бородатый офицер свирепого вида командовал солдатами с киверами на бритых затылках и со штыками на ружейных стволах. Он прохаживался взад и вперед, положив руку на рукоятку сабли. Молоденькие новобранцы держались с достоинством: им было приятно покрасоваться на публике. Мимо дона Хайме прошел благообразного вида господин и приблизился к поручику.
- Не могли бы вы объяснить, что здесь происходит?
Военный прохаживался вразвалку, держась надменно и отвечая на вопросы свысока:
- Я лишь исполняю приказы начальства, сеньор. Не задерживайтесь, проходите.
Мальчишки со стопками газет в руках шныряли среди прохожих, выкрикивая последние новости, но гвардейцы в нарядной синей форме вылавливали их в толпе и отбирали товар: было объявлено военное положение, и любые сведения о восстании тщательно обрабатывала цензура. Некоторые продавцы, взволнованные уличным шумом, вешали на свои лавочки замок и присоединялись к толпам любопытных. На Карретас мелькали треуголки гражданской жандармерии. Поговаривали, что Гонсалес Браво послал королеве телеграмму об отставке, а войска, восставшие под предводительством Прима, упорно приближались к Мадриду.
В кафе "Прогресс" все уже были в сборе, и севшего за столик дона Хайме тут же ввели в курс дела. Прим высадился в Кадисе в ночь на восемнадцатое, а на другой день утром послышались крики: "Да здравствует национальный суверенитет!", и Средиземноморскую эскадру охватила революция. Адмирал Топете, которого все считали верным подданным королевы, примкнул к бунтовщикам. Южный и Левантийский гарнизоны один за другим встали на сторону восставших.
- Растерянность, - разглагольствовал Антонио Карреньо, - вот что чувствует сейчас королева. Если она не уступит, у нас начнется гражданская война; на этот раз, господа, это не просто шумиха. Мне все известно из достоверных источников. В Реусе стоит мощная армия, растущая день ото дня. И Серрано, представьте себе, уже на их стороне. Этот несчастный спекулянт дошел до того, что предложил видную должность дону Бальдомеро Эспартеро.
- Изабелла Вторая не уступит никогда, - вмешался дон Лукас Риосеко.
- Это мы еще посмотрим! - воскликнул Агапито Карселес, возбужденный происходящим. - В любом случае ей надо сделать все, чтобы удержаться.
Собеседники посмотрели на него с нескрываемым удивлением.
- Удержаться? - воскликнул Карреньо. - Это приведет страну к гражданской войне...
- Вот-вот, к настоящей кровавой бойне, - согласился Марселино Ромеро, с удовольствием вступая в разговор.
- Правильно, - ликовал журналист. - Разве вы не понимаете? Честное слово, мне все ясно как день. Если наша Изабелита выбросит белый флаг, или примкнет к оппозиции, или отречется от престола в пользу своего сына - результат будет одним и тем же: среди бунтарей полно монархистов, и в конце концов нам навяжут Пуйчмолтехо, или Монпансье, или дона Бальдомеро, или вообще черт знает кого. Все это нам совсем ни к чему. Ради чего мы тогда боролись столько времени?
- Постойте-ка, сеньор, я что-то не понял: где вы боролись? - ядовито переспросил дон Лукас.
Карселес взглянул на него с презрением, как истинный республиканец на отсталого монархиста.
- В тени, друг мой. Конечно же, в тени. - Ну-ну...
Журналист сделал вид, что не заметил издевки дона Лукаса.
- Итак, я говорил, - продолжил он, обращаясь к остальным, - что Испании нужна бурная и кровопролитная гражданская война; с кучей убитых, с уличными баррикадами, с толпой, осаждающей королевский дворец, с комитетом общественного спасения. А этих жалких монархистов и их прихлебателей, - он украдкой бросил взгляд на дона Лукаса, - поволокут по улицам за ноги.
У Карреньо лопнуло терпение.
- Послушайте, дон Агапито. Что-то вы хватили через край. В масонских ложах...
Но Карселес разошелся не на шутку.
- Масонским ложам на справедливость наплевать, дорогой дон Антонио.
- Наплевать? Масонским ложам наплевать?
- Да, друг мой. Совершенно наплевать, уверяю вас. Если революцию развязали недовольные военачальники, надо сделать все возможное, чтобы она перешла в руки своего основного властелина - народа. - Лицо его восторженно засияло. - Республика, господа! Общественное достояние <Res publica - общее достояние (лат.)> - вот что это означает! И конечно же, гильотина!
Дон Лукас замычал от злости. Стеклышко монокля в его левом глазу затуманилось.
- Наконец-то вы сняли с себя маску! - закричал он, тыча пальцем в Карселеса и дрожа от праведного гнева. - Наконец показали вашу двуличную физиономию, дон Агапито! Гражданская война! Кровь! Гильотина!.. Вот он каков, ваш истинный язык!
Карселес взглянул на него с простодушным удивлением.
- Я всегда говорил на этом языке; иного, дорогой мой, я не знаю.
Дон Лукас чуть было не вскочил со стула, но вовремя передумал. В тот вечер платил Хайме Астарлоа, а кофе уже вот-вот должны были принести.
- Да вы почище Робеспьера, сеньор Карселес! - пробормотал он глухо. - Хуже, чем этот безбожник Дантон! <Жорж-Жак Дантон (1759 - 1794) - французский политик, член Комитета общественного спасения. Был гильотинирован.>
- Не путайте яичницу с сапогом, друг мой.
- Я вам не друг! Такие, как вы, позорят Испанию!
- Как бы вам не пришлось раскаяться в ваших словах, дон Лукас.
- Еще посмотрим, кто будет раскаиваться! Королева назначила президентом генерала Кончу <Мануэль Гутьеррес де ла Конча (1806 - 1874) - испанский генерал и политик.>, а это настоящий кабальеро. Он уже доверил Павиа <Мануэль Павиа Родригес де Альбукерке (1827 - 1895) - испанский генерал, сторонник Прима и противник Изабеллы II.> командование войском, которое выступит против бунтовщиков. А уж в отваге маркиза де Новаличеса никто, полагаю, не усомнится... Так что рано радуетесь, дон Агапито.
- Посмотрим!
- Да-да, посмотрим!
- По-моему, все и так ясно.
- Будущее покажет!
Дон Хайме, которому опротивели эти почти ежевечерние распри, поднялся из-за стола раньше обычного. Он взял цилиндр и трость, попрощался и вышел на улицу, собираясь немного пройтись перед возвращением домой. Улица взволнованно гудела, и он чувствовал смутную досаду: все, что происходило вокруг, касалось его лишь поверхностно. Его утомил не только спор между Карселесом и доном Лукасом - он сетовал на страну, где ему довелось жить.
"Лучше бы они перевешали друг друга с этими их проклятыми республиками и чертовыми монархиями, с их пустой патриотической болтовней и склоками", - думал он мрачно. Многое бы он отдал, чтобы и те и другие перестали отравлять ему жизнь своей досужей суетой! Причины столь утомивших его передряг были ему глубоко безразличны; он желал одного: жить спокойно. Мир дона Хайме - его неприкосновенная собственность, а любители пошуметь пусть себе катятся к дьяволу.
Где-то вдалеке раздался гром, по улицам пронесся яростный порыв ветра. Дон Хайме нагнул голову и, придерживая рукой шляпу, ускорил шаг. Через несколько минут хлынул проливной дождь.
Вода мгновенно пропитала синее сукно формы и крупными каплями стекала по лицам солдат, по-прежнему стоявших в карауле на углу улицы Постас. Чтобы не промокнуть насквозь, они жались к стенам домов, и вид у них был смиренный и робкий, а грозные штыки доставали почти до кончика носа. Спрятавшись в подъезде, лейтенант покуривал дымящуюся трубку и глядел на лужи.
***
Несколько дней дождь бурными потоками заливал город. Сидя в своем кабинете над книгой, освещенной тусклым светом масляного фонаря, дон Хайме слушал беспрерывные раскаты грома. Тьму бороздили молнии, ослепительные белые вспышки призрачно освещали стены соседних домов. По крыше барабанила вода, и дон Хайме поставил пустые жестянки под тяжелые капли, монотонно падающие с потолка. Он рассеянно листал книгу. Внезапно его взгляд задержался на цитате, которую он сам подчеркнул карандашом несколько лет назад:
...Все его чувства достигли напряжения, которого он не ведал ранее. Он познал самые разные проявления жизни; умер и воскрес, любил до самозабвения и был навсегда разлучен со своей возлюбленной. И вот к рассвету, когда первые робкие лучи рассеяли сумрак, в его душе воцарился мир, и забытые образы предстали перед ним ярко и отчетливо...
Не отрывая палец от строки, он печально улыбнулся. Казалось, слова эти были посвящены не человеку по имени Генрих фон Офтердинген, а ему самому. Отрывок удивительно точно отражал суть его давних переживаний, это было описание его сокровенного опыта. Однако в последние недели что-то неуловимо изменилось. Душевный покой, яркие и отчетливые образы, созерцаемые с такой любовью, неожиданно исчезли в бурном водовороте, безжалостно разрушавшем спокойную ясность, в которой он мечтал прожить остаток своих дней. В его существование проникло что-то новое, таинственное и тревожное. Его мучили неведомые доселе вопросы, и ответ на них ускользал. Что все это значит, чем завершится - оставалось для него загадкой.
Он захлопнул книгу и яростно отшвырнул ее прочь. Охваченный тоской, он думал о своем ужасающем одиночестве. Глаза фиалкового цвета манили, настойчиво звали его куда-то в неведомое, куда - он не знал; вспоминая их таинственный зов, он вздрагивал, чувствуя темный иррациональный ужас. Но самым пугающим было другое: его старую, усталую душу лишили мира.
***
Он проснулся в предрассветных сумерках. Спал он последнее время плохо; сон был тревожным и неглубоким. Он умылся, привел себя в порядок и положил на стол рядом с зеркалом и умывальным тазиком, наполненным горячей водой, футляр с бритвой. Затем он, как обычно, тщательно намылил щеки, усердно массируя их пальцами. Подровнял усы старыми серебряными ножницами и расчесал влажные седые волосы костяным гребнем. Взглянув на себя в зеркало, он остался вполне доволен, неторопливо оделся и повязал на шею черный шелковый галстук. Из трех летних костюмов, висевших в его платяном шкафу, он выбрал бежевый будничный костюм из тонкой шерсти; надевая длинный вышедший из моды сюртук, он превращался в пожилого денди начала века. Брюки внизу затерлись от многолетней носки, но сюртук сохранился великолепно. Он достал чистые носовые платки, выбрал самый нарядный и, спрыснув его одеколоном, положил в карман. Перед самым выходом он надел сюртук и сунул под мышку футляр с рапирами.
Денек выдался серый, в воздухе опять пахло грозой. Дождь лил всю ночь; в больших лужах посреди улицы отражались фасады домов и свинцовое небо. Он приветливо поздоровался с консьержкой, которая шла ему навстречу, неся в руках корзину, полную снеди, пересек улицу и направился в скромное маленькое кафе на углу, где он обычно покупал себе на завтрак несколько пончиков с шоколадом. Он сел за свой столик в глубине кафе под слепым стеклянным шаром незажженного газового фонаря. В девять утра посетителей было мало. Валентино, хозяин кафе, принес ему пончики и шоколад.
- Газет сегодня нет, дон Хайме. Из-за всех этих беспорядков их пока не приносили. И боюсь, что не принесут.
Дон Хайме пожал плечами. Отсутствие газет не слишком его опечалило.
- Что нового? - поинтересовался он из вежливости.
Хозяин кафе вытер руки о засаленный передник.
- Говорят, маркиз де Новаличес стоит со своей армией в Андалусии и со дня на день выступит против бунтовщиков... Кордова сперва присоединилась к общему мятежу, а на следующий же день, едва ей пригрозили правительственные войска, сдалась. Многое пока не ясно, дон Хайме. И остается только гадать, чем все это кончится.
Позавтракав, дон Хайме вышел на улицу и направился к дому маркиза. Он не знал, захочет ли Луис де Аяла заниматься фехтованием, пока в Мадриде царит такая обстановка. Но нарушить обещание и не прийти в назначенный час маэстро не мог. В худшем случае прогулка оказалась бы напрасной. Дон Хайме опаздывал и, боясь, что его задержит какой-нибудь знакомый, взял извозчика возле одной из арок на площади Майор.
- Дворец Вильяфлорес, - приказал он.
Извозчик щелкнул хлыстом, и две тщедушные лошаденки уныло тронулись с места. Солдаты по-прежнему стояли на углу улицы Постас, но лейтенант куда-то исчез. Перед зданием Почтамта жандармы лениво разгоняли столпившихся зевак. Служащие, над чьими головами вечно висел дамоклов меч увольнения, чувствовали себя неуверенно: их судьбы зависели от тех, кто будет править страной завтра.
Конные гвардейцы в треуголках и плащах, дежурившие накануне вечером на улице Карретас, исчезли. Дон Хайме увидел их чуть позже: они патрулировали участок между зданием конгресса и фонтаном Нептуна. У всех до единого были черные нафабренные усы, на бедре висела шпага. Они поглядывали на прохожих мрачно и надменно; гвардейцы, в отличие от многих, не беспокоились о завтрашнем дне: кто бы ни пришел к власти, они точно так же будут охранять общественный порядок. Правительство менялось и раньше, на смену "прогрессистам" <"Прогрессисты" - левое крыло оппозиции монархии, отражающее интересы мелкой и средней городской буржуазии, интеллигенции, чиновников. Отстаивали принцип суверенитета нации и свободы вероисповедания. > приходили "модерадос", но им, солдатам Гражданской гвардии, отставка не грозила.
Удобно устроившись на сиденье повозки, дон Хайме рассеянно созерцал городскую панораму. Однако, подъезжая ко дворцу Вильяфлорес, он вздрогнул и тревожно высунулся в окошко. Перед домом маркиза царило необычайное оживление. У входа дежурили гвардейцы, на улице собралась целая толпа. В основном это были жильцы соседних домов самого разного социального положения да уличные зеваки. Любопытные влезали на изгородь, пытаясь разглядеть сверху, что делается в саду. Суета притягивала уличных торговцев, и теперь они расхаживали возле неподвижно стоявших экипажей, призывая покупателей.
Тревожные предчувствия охватили дона Хайме. Он расплатился с извозчиком и поспешно направился к воротам, с трудом пробираясь сквозь толпу. Охваченные жадным любопытством люди отчаянно толкали друг друга, всем хотелось получше разглядеть происходящее.
- Это просто ужасно. Ужасно, - бормотали почтенные домохозяйки и испуганно крестились.
Седовласый человек в сюртуке и с тростью в руке поднялся на цыпочки, глядя поверх голов. Державшая его под руку дама с нетерпением ждала новостей.
- Ты что-нибудь видишь, Пако?
Одна из матрон важно обмахивалась веером; весь ее вид говорил, что ей кое-что известно.
- Это случилось ночью; так мне сказал один гвардеец, кузен моей золовки. Только что пожаловал сеньор судья.
- Какое несчастье! - воскликнул кто-то.
- Вы знаете, как это было?
- Слуги нашли его сегодня утром...
- Его считали сумасбродом и волокитой...
- Наглая клевета! Это был благородный человек, либерал. Разве вы не помните, что он самоотверженно покинул пост министра, подав в отставку?
Негодуя, дама гневно взмахнула веером:
- Ужас! Такой красавец!
Сердце дона Хайме похолодело. Он подошел к гвардейцам, стоявшим у ворот. Один из них, чувствуя себя в мундире хозяином положения, решительно преградил ему путь:
- Назад!
Дон Хайме растерянно указал на футляр с рапирами:
- Я друг сеньора маркиза. Мы договорились о встрече этим утром...
Гвардеец смотрел на него сверху вниз, не зная, как правильнее вести себя с таким элегантным господином. Он окликнул ефрейтора, стоящего по ту сторону решетки:
- Мартинес! Какой-то сеньор говорит, что он друг хозяина дома. По-видимому, у них была назначена встреча.
Ефрейтор Мартинес подошел к ним; это был толстяк с блестящими золотыми пуговицами. Он посмотрел на дона Хайме с подозрением.
- Как ваше имя?
- Хайме Астарлоа. Мы договорились с доном Луисом де Аялой на десять часов утра.
Ефрейтор с сомнением покачал головой и приоткрыл ворота:
- Следуйте за мной.
Дон Хайме шел за гвардейцем по усыпанной гравием аллее в прохладной тени ракит. У дверей дома тоже стояли гвардейцы; в прихожей, возле ступеней широкой лестницы, украшенной мраморными кувшинами и статуями, разговаривали вполголоса какие-то незнакомые господа.
- Подождите минуту.
Ефрейтор подошел к беседующим людям и шепнул что-то маленькому человечку с взъерошенными усами, крашенными в черный цвет, и надетым на лысину париком. Мешковатый костюм висел на человечке довольно нелепо, на носу красовалось пенсне с голубоватыми стеклами, привязанное шнурком к лацкану сюртука; в петлице поблескивал наградной крест. Он выслушал гвардейца, бросил несколько слов собеседникам и, повернувшись к дону Хайме, сделал шаг ему навстречу. За стеклами пенсне блеснули хитрые водянистые глазки.
- Я Хенаро Кампильо, главный комиссар полиции. С кем имею честь?
- Хайме Астарлоа, учитель фехтования. Мы с доном Луисом...
Человечек перебил его:
- Да, я в курсе. - Он посмотрел на маэстро пристально, словно определяя, к какому типу людей можно его отнести. Затем указал пальцем на футляр с рапирами:
- Это ваш инструментарий?
Дон Хайме кивнул.
- Да, это рапиры. Я хотел вам сказать, что дон Луис и я... Одним словом, я прихожу сюда каждое утро. - Он осекся, растерянно глядя на полицейского. Только сейчас до него смутно начал доходить смысл происходящего; казалось, его разум упрямо отказывался принять нечто совершенно очевидное. - Что случилось с сеньором маркизом?
Комиссар посмотрел на него задумчиво; казалось, он пытался определить, искренни ли замешательство и смятение, написанные на лице учителя фехтования. Мгновение спустя он притворно кашлянул, сунул руку в карман и извлек оттуда гаванскую сигару.
- Я боюсь, сеньор Астарлоа... - начал он, задумчиво ковыряя кончик сигары зубочисткой. - Я боюсь, что маркиз де лос Алумбрес не сможет сегодня заниматься фехтованием. Он, что называется, не в форме.
Комиссар пригласил дона Хайме в одну из комнат. Войдя, дон Хайме замер. Он отлично знал эту комнату, поскольку последние два года приходил туда почти ежедневно, - это была маленькая гостиная у входа в зал, где они с маркизом занимались фехтованием. У проема, соединявшего два смежных помещения, на паркетном полу неподвижно лежало тело, накрытое простыней. Из-под простыни до самой середины гостиной тянулась багровая струйка; она раздваивалась, и тонкие ручьи впадали в два неподвижных озерца застывшей крови.
Дон Хайме уронил рапиры в кресло и оперся рукой о спинку. На его лице отразилась глубочайшая растерянность. Он взглянул на комиссара, словно требуя объяснить мрачную шутку, но тот, пожав плечами, зажег спичку и глубоко затянулся сигарным дымом, продолжая внимательно наблюдать за поведением учителя фехтования.
- Он мертв? - спросил дон Хайме. Вопрос прозвучал настолько нелепо, что комиссар иронично поднял бровь.
- Несомненно. Дон Хайме сглотнул.
- Это самоубийство?
- Осмотрите его сами. Честно говоря, мне было бы интересно услышать ваше мнение.
Хенаро Кампильо выпустил облако дыма и, нагнувшись над трупом, откинул простыню. Затем выпрямился и посмотрел на маэстро, проверяя, какое впечатление произвело на него открывшееся зрелище. Луис де Аяла лежал в том положении, в каком его застала смерть: лицом вверх, правая нога согнута и повернута коленом внутрь; полуприкрытые глаза тусклы, нижняя губа отвисла, рот перекошен гримасой предсмертной агонии. На нем была рубашка с расстегнутым воротом. На правой стороне шеи виднелось ровное круглое отверстие, другое такое же было сзади. Из него-то и вытекал кровавый ручеек, достигавший самого центра гостиной.
Происходящее казалось дону Хайме кошмарным сном, от которого он вот-вот очнется. Он смотрел на простертое перед ним тело, обрывки мыслей проносились в его голове. Все завертелось перед ним - комната, неподвижное тело, пятна крови... Он чувствовал, как ноги слабеют, и постарался дышать глубже, не решаясь оторвать руку от спинки кресла, на которую опирался. Вскоре, когда он совладал со своими чувствами, мысли потекли более ровно и он наконец осознал, что произошло. Ему стало нестерпимо больно, словно кто-то нанес удар в самую сердцевину его души. Он с ужасом посмотрел на своего спутника; нахмурившись, комиссар ответил ему взглядом, в котором мелькнуло сочувствие. Казалось, он угадал, что творилось в душе дона Хайме, и хотел приободрить его. Маэстро склонился над телом и потянулся к ране, словно собираясь дотронуться до нее кончиками пальцев; но рука замерла на полпути. Когда он выпрямился, лицо его было искажено, глаза широко раскрыты: убийство предстало перед ним во всей своей чудовищной неприглядности. Его опытный глаз мгновенно определил, что это за рана: Луиса де Аялу убили рапирой, коротким, четким уколом, пронзившим сонную артерию.
- Позвольте поинтересоваться, сеньор Астарлоа: когда вы видели маркиза де лос Алумбрес в последний раз?
Они сидели в комнате по соседству с гостиной, где лежал труп; ее стены украшали андалусские ковры и прекрасные венецианские зеркала в золоченых рамах. Дон Хайме сидел сгорбившись, поставив локти на колени и закрыв лицо руками. Казалось, он постарел лет на десять. Его серые глаза, неподвижные, без всякого выражения, не отрываясь глядели в пол. Слова комиссара доносились до него откуда-то издалека, словно в тумане кошмарного сна.
- В пятницу утром. - Дон Хайме едва узнал собственный голос. - Мы простились около двенадцати, закончив занятие...
Хенаро Кампильо внимательно рассматривал пепел на кончике сигары, словно в этот миг сигара была куда важнее неприятного дела, которое им приходилось обсуждать.
- Может быть, вы заметили нечто подозрительное, что могло бы предшествовать роковой развязке?
- Ничего. Все шло как обычно, и попрощались мы так же, как прощались каждый день.
На кончике сигары повис длинный нарост пепла. Аккуратно держа сигару двумя пальцами, комиссар поискал глазами пепельницу, но ее не оказалось. Он бросил быстрый взгляд в сторону комнаты, где лежало тело, но было поздно - пепел упал на ковер.
- Вы, как я понимаю, часто посещали... гм... покойного. У вас есть какие-нибудь соображения о мотивах преступления?
Дон Хайме пожал плечами.
- Сложно сказать. Может быть, ограбление... Комиссар отрицательно помотал головой и глубоко затянулся.
- Мы уже допросили двоих слуг, кучера, кухарку и садовника. Неизвестный произвел визуальный осмотр дома, но мы не обнаружили пропажи ни одной ценной вещи.
Комиссар умолк; дон Хайме слушал его рассеянно, стараясь привести в порядок мысли. Почему-то он был глубоко убежден, что ключи к загадке у него уже есть; оставалось только извлечь их наружу и доверить этому человеку. Но прежде всего надо было соединить разорванные нити, которые беспорядочно спутались и мешали.
- Вы меня слушаете, сеньор Астарлоа?
Дон Хайме вздрогнул и покраснел, словно комиссар видел его насквозь и прочел его мысли.
- Разумеется, - ответил он поспешно. - Это означает, что ограбление исключено...
На лице комиссара мелькнуло лукавое выражение. Он быстро просунул указательный палец под парик и почесал за левым ухом.
- Отчасти, сеньор Астарлоа. Только отчасти. По крайней мере, исключается ограбление в обычном понимании этого слова, - уточнил он. - Визуальный осмотр... Вы понимаете, что это означает?
- Думаю, это означает осмотр глазами.
- Н-да, очень забавно. - Хенаро Кампильо посмотрел на него с досадой. - Позволю себе заметить, что ваше предположение довольно остроумно. Человек гибнет от руки убийцы, а вы тем временем изволите шутить.
- Вы делаете то же самое.
- Да, но я представитель закона. Они молча смотрели друг на друга.
- Визуальный осмотр, - продолжил комиссар спустя некоторое время, - означает, что какой-то человек или группа неизвестных лиц вошли ночью в личный кабинет маркиза и провели там некоторое время, взламывая замки и переворачивая ящики. Кроме того, они открыли сейф, на этот раз ключом. Сейф, надо признаться, превосходный, фирмы "Боссом и сын", Лондон... Вас не интересует, что они похитили?
- Я думал, вопросы задаете вы.
- Это обычай, но не правило.
- Так что же они похитили?
Шеф многозначительно улыбнулся, словно дон Хайме попал в самую точку.
- Это-то и любопытно. Убийца или убийцы не обратили ни малейшего внимания на довольно внушительную сумму денег, а также на драгоценности, которые находились в кабинете маркиза. Необычные грабители, согласитесь... - Он не спеша затянулся и выпустил дым, наслаждаясь ароматом табака и собственным красноречием. - Во всяком случае, сложно предположить, что именно похитили преступники, так как мы не знаем, что хранилось в кабинете. Неизвестно, нашли они то, что искали, или нет.
Дон Хайме зябко поежился, стараясь скрыть свое беспокойство. Уж он-то наверняка знал, что убийцы не нашли того, что их интересовало: без сомнения, это был тот самый запечатанный сургучом конверт, спрятанный у него дома позади книг, стоявших на полке... Он напряженно размышлял, пытаясь собрать воедино разрозненные фрагменты, имеющие отношение к трагедии. Поведение людей, слова, события последнего времени, не имеющие видимой связи, медленно и мучительно выстраивались в нечто целое, и постепенно все начинало приобретать столь пугающую ясность, что у него болезненно сжалось сердце. Ему пока сложно было увидеть картину случившегося в целом, но одно было очевидно: немалую роль сыграл в трагедии он сам. Поняв это, он почувствовал негодование, тревогу и ужас.
Комиссар молча смотрел на него; он ждал ответа на свой вопрос, не услышанный погруженным в раздумья доном Хайме.
- Что, простите?
Глаза комиссара, влажные и выпуклые, словно глаза аквариумной рыбки, рассматривали учителя фехтования сквозь голубые стекла пенсне.
Где-то в глубине этих глаз таилось сочувствие, хотя дон Хайме не сумел бы сказать, было ли расположение комиссара к нему искренним, или это был всего-навсего профессиональный прием, с помощью которого обычно добивались доверия. Поразмыслив, дон Хайме пришел к выводу, что, несмотря на свой несколько неряшливый вид и небрежные манеры, Хенаро Кампильо отнюдь не был глуп.
- Повторяю, сеньор Астарлоа: постарайтесь припомнить, не случилось ли до убийства чего-нибудь необычного, что сейчас могло бы помочь следствию?
- К сожалению, ничего.
- Вы уверены?
- Я не бросаю слов на ветер, сеньор Кампильо. Комиссар кивнул головой.