Этот некрасивый, прозаический, даже скучный мотив довел до самоубийства многих. Усталость, безнадежность и отчаяние – вот неизменные спутники нищеты, делающие жизнь невыносимой.
Писательство – ремесло заведомо некоммерческое. Во всяком случае, если говорить о настоящих литераторах, а не о профессионалах массовой беллетристики. От чернильницы с гусиным пером до сумы (как, впрочем, и до тюрьмы) рукой подать.
Типический литератор – это непрактичный человек сомнительных (с точки зрения доходности) занятий, да к тому же еще и много о себе понимающий. Гордость и самомнение плохо сочетаются с тощим кошельком. Нужда кроме всего прочего еще и унизительна, а для творческого человека хуже унижения ничего нет.
При этом бедность, то есть материальные лишения, не доведенные до последней крайности, литератор переносит легче, чем средний обыватель. В обмен на читательское внимание и хвалу критиков писатель готов отказаться от благополучия. Именно это сегодня и происходит с писательским сообществом в нашей стране. Пока в СССР литераторы составляли привилегированную касту, в «инженеры человеческих душ» рвалось немало деловых, расчетливых людей, которые могли бы с еще большим успехом реализовать себя на государственном или предпринимательском поприще. Теперь же, когда серьезные занятия литературой сулят лишь скудный, нерегулярный гонорар, когда круг читателей многократно сузился, а тиражи некоммерческой прозы составляют в лучшем случае несколько тысяч экземпляров, пропорция практичных и дальновидных людей в писательском цехе резко сократилась. Но все равно пишут, и много пишут, не боясь гарантированной бедности – природа продолжает исправно поставлять все новые и новые когорты молодых людей, инфицированных творчеством. То же происходит и в богатых странах. Преуспевающих писателей, живущих на одни только гонорары, там считанные единицы, а остальная пишущая братия живет скуднее норм среднего класса, но на бедность не жалуется, благо есть преподавание на курсах creative writing[34], да и гранты с феллоушипами время от времени перепадают.
Однако волшебное слово «грант» возникло в писательском лексиконе недавно, а до этого в течение долгих столетий страшный призрак не «честной бедности», а самой настоящей лютой нужды постоянно витал над литератором – если, конечно, ему не повезло родиться в состоятельной семье. Настоящая нужда, в отличие от бедности, разит творческого человека насмерть.
В истории писательских самоубийств нищета обычно присутствует в качестве одного из компонентов ситуации, приведшей к трагическому исходу. Нужда – общий фон, задник суицидной декорации. Не столько истинная причина самоубийства, сколько прелюдия к «последней капле», которой может стать какое-нибудь вызванное нищетой унижение, потрясение, болезнь.
Случаи, когда обнищание стало единственной или, по крайней мере, главной причиной самоубийства, встречаются в писательской среде гораздо реже, чем у прочих слоев населения.
И все же такие примеры были.
Один из литераторов умер от голода в самом буквальном смысле. Английского поэта и публициста Александра Бирни (1826-1862) литературные занятия довели до полного финансового краха. Ради них он оставил священнический сан, стал издавать газету, но разорился. Ввергнутый в полную нищету, он бродяжничал, а когда душевные и физические силы иссякли, лег в поле в стог сена и две недели умирал, делая записи в дневнике. Нашли его слишком поздно и вернуть к жизни не смогли.
Совсем иной уровень нужды свел в могилу другого англичанина – сэра Джона Саклинга (1609-1642). Тот не голодал, а всего лишь лишился богатства. Он был одним из самых блестящих кавалеров при дворе Карла I, владельцем обширных поместий и известным игроком, а пьесы и стихи писал исключительно для собственного развлечения. Впрочем, эти произведения, продолжавшие шекспировскую традицию, были вовсе недурны и занимают почтенное место в истории английской литературы. Особенно хорошо удавались «величайшему таланту своей эпохи» изящно-циничные любовные стихотворения:
Три дня от любви я пылал,
Любви, ни на что не похожей.
Останься погода погожей,
Подольше любовь бы была.
После начала революционных неприятностей Саклинг примкнул к роялистской партии, участвовал в заговоре с целью спасения опального королевского министра графа Страффорда, однако, как и во всех прочих своих серьезных начинаниях, потерпел крах, после чего был вынужден бежать за границу. Биограф-современник пишет: «Он отправился во Францию и через малое время, опустошив свой кошелек, стал сетовать на бедственное и отчаянное положение, в кое был ввергнут, ибо не имел более никаких средств для пропитания. Воспользовавшись тем, что проживал в доме аптекаря, он принял яд и умер самым жалким образом, исходя рвотой».
Если уж перелистывать историю английской литературы, то нельзя не вспомнить и несчастного Генри Кэри (1687-1743), одну из первых жертв литературного пиратства. Внебрачный сын маркиза Галифакса, он прославился как драматург и автор песен (в том числе ему приписывают авторство гимна «Боже, храни короля»). Однако издатели и печатники беззастенчиво обкрадывали песенника, пользуясь отсутствием закона об авторском праве, и он, слыша, как повсюду распевают его баллады, не получал ни гроша. Кэри повесился, не вынеся лишений.
Чтобы у читателя не создалось впечатления, что самоубийство от бедности – чисто британская причуда, назовем еще несколько имен.
Австралийский поэт Адам Гордон (1833-1870) покончил с собой после того, как разорился и увяз в долгах. Последней надеждой на спасение для него была судебная тяжба из-за наследства. Проиграв процесс, Гордон застрелился.
Венгерский писатель граф Янош Майлот (1786-1855), разоренный революцией 1848 года, лишился возможности содержать семью и утопился вместе с дочерью.
Португальский поэт Марио де Са-Карнейро (1890-1916), измученный вечным безденежьем, отравился в мрачном, придавленном войной Париже.
Молва винила Н.А. Некрасова в самоубийстве одного из постоянных авторов «Современника» И.А. Пиотровского, который, доведенный до последней крайности нуждой, наложил на себя руки после того, как Некрасов отказал ему в выдаче аванса[35].
Сполна хлебнули нужды и русские эмигранты первой волны, у которых к горечи разлуки с родиной прибавилась самая настоящая, жестокая нищета. Писательница Нина Петровская (1879-1928), прототип мистической Ренаты из брюсовского «Огненного ангела», в свое время слывшая музой московских символистов, стрелявшая в Андрея Белого и сделавшая морфинистом В. Брюсова, в эмиграции жила на подачки, временами даже просила милостыню. Невыносимость существования дважды заставила ее предпринять страшные попытки самоубийства. Сначала она выбросилась из окна, но не разбилась, а лишь охромела. Затем пробовала заразиться трупным ядом – уколола себя в руку булавкой, предварительно воткнутой в мертвое тело сестры. Рука опухла, но потом зажила. Третья попытка стала окончательной. «В ночь на 23 февраля 1928 года в Париже, в нищенском отеле нищенского квартала, открыв газ, покончила с собой писательница Нина Ивановна Петровская». Этой фразой начинается книга В. Ходасевича «Некрополь». Конец жизни Петровской, пожалуй, был еще кошмарней, чем финал брюсовской Ренаты, погибающей в застенках инквизиции.
Самый же известный, досконально изученный и многоголосо воспетый случай писательского самоубийства из-за бедности – смерть Чаттертона. После романтизации этого события в европейской литературе юный поэт – «чудесный мальчик, спящая душа, погибшая в расцвете лет» (слова Уордсворта) – стал символом литератора, загубленного равнодушным и враждебным обществом. Очищенная от позднейшей романтической позолоты история жизни и смерти «бледной розы» (слова Шелли) выглядит буднично и жалко – только так и может выглядеть участь поэта, задавленного тяжелой нуждой. В этой грустной повести примечательны только два обстоятельства – рано проявившийся талант и ранняя смерть самоубийцы.
Томас Чаттертон (1752-1770), сын рано умершего школьного учителя, вырос в бедности и мальчиком был отдан в ученики к бристольскому нотариусу, у которого научился мастерски изображать любой почерк. Эта наука пригодилась 16-летнему подмастерью, когда он затеял дерзкую мистификацию: подделал манускрипты некоего Томаса Роули, выдуманного им поэта XV века. Стихи Роули, якобы обнаруженные юным бристольцем, получили высокую оценку самого Хораса Уолпола, с которым Чаттертон вступил в переписку. Окрыленный юнец признался блестящему литератору в розыгрыше и сообщил, что хочет посвятить себя писательскому труду, но Уолпол поставил мальчишку на место, ответив ему, что поэзия – занятие для джентльменов, а не для простолюдинов. Больнее уязвить самолюбивого юношу, страдающего от своего униженного положения, было невозможно. Чаттертон стал посылать свои произведения в литературные журналы. Сэмюэл Джонсон впоследствии скажет: «Это самый необычный молодой человек из всех, мне известных. Поразительно, как может сущий щенок писать подобные вещи». Стихи охотно печатали, но ни денег, ни славы это не давало. По условиям контракта Чаттертон был обречен на многолетнюю кабалу у своего работодателя. Чтобы обрести свободу, он пошел на хитрость. Сочинил «Последнюю Волю и Завещание» – предлинный документ с сатирическими куплетами в адрес бристольских ханжей и торгашей, составленный в виде предсмертного письма перед самоубийством. Свое сочинение Чаттертон оставил на виду, и оно попало в руки к хозяину. Устрашенный нотариус отпустил мальчишку на все четыре стороны и даже выплатил его долги. Так сбылась мечта юного честолюбца – теперь он мог все свое время отдавать литературе. Однако писательский хлеб оказался горек.
Чаттертон уехал в Лондон, где писал все подряд: сатирические стихи, политические статьи, памфлеты, поэмы. Платили ему мало или вообще ничего, но первое время он кое-как умудрялся сводить концы с концами. Самый большой гонорар – пять гиней – Чаттертон получил за проданную в театр оперетту. Скудный источник дохода иссяк, когда в Лондоне начались гонения на газеты и журналы. Печататься стало негде, а зарабатывать физическим трудом Чаттертон почитал ниже своего достоинства. В последние дни он жил на одной воде и, дойдя до последнего предела, отравился. Весь пол его каморки был завален обрывками рукописей, которые никому и в голову не пришло собирать и склеивать. Похоронили оборванца в могиле для нищих. Он не дожил до своего восемнадцатилетия трех месяцев.
Чаттертон не смог жить, как джентльмен, так хоть умер по-джентльменски: не вульгарно, от голода, а аристократично, от яда. На последние гроши он купил не хлеба – мышьяку.
Ведь в восемнадцатом веке уже было хорошо известно, что
«Самоубийство – аристократ среди смертей».
(Дэниел Стерн)
Утрата
Ромео:
О смерть с ненасытимою утробой,
Ты съела лучший из плодов земли!
Но вот тебе я челюсти раздвину
И брюхо новой пищею набью.