(Поэзия Александра Блока)
Тот перелом в творчестве А. Блока и тот ущерб, дышащий веянием смерти, которые проявились в новых сборниках его стихов: "Нечаянная Радость" и "Снежная маска", -- возник вследствие стремленья автора от чистого романтизма на путь специфической болотной сказочности, некоторой земляной затхлости, к оформлению потустороннего посредством слияния его с действительностью, т. е. стремления к тому направлению, которое нынче зовется "мистическим реализмом". Но такой перелом по отношению к нашему поэту нельзя не признать ошибочным, хотя бы потому, что всякий реализм, даже мистический, и вытекающая из него половинчатость в миросозерцании, как-то не под стать Блоку, этому утонченному, изнеженному пророку будущего возрожденья души, совершенно отделенного от действительности и всецело слившегося с трансцендентными далями.
Да и в попытках своих в этом отношении он не достиг чего-нибудь такого, чтобы изменило понятие о нем, как о певце Прекрасной Дамы, и, кто знает, может быть, тот ущерб, то неискреннее стремленье к смерти, проникающее его "Снежную маску" -- является именно результатом того ложного и мертвого пути, на который толкнула его простая случайность. В этой книжке мы не узнаем прежнего светлого, жизнерадостного поэта: здесь полная безнадежность, полная измена прошлому ("не надо кораблей из дали"), все радостное, все, прежде веселящее душу сказками и надеждами, -- теперь покрыто высокими снежными сугробами бесстрастья и тоски и нет исхода, и выпивает усталую душу кошмарная удушливость снежной пыли.
Конечно, все это не умаляет той прелести как музыки слога, так и своеобразности настроения, присущей многим стихам "Снежной маски" и "Нечаянной Радости", хотя они во многом уступают стихам о "Прекрасной Даме". В декоративных эффектах, в неподражаемом уменье одухотворять природу, в яркости и сочности красок Блок остается по-прежнему оригинальным мастером. Свое новое царство карликов, кувыркающихся чертенят, попиков в черных рясках и других мохнатых, юродивых существ -- он заливает голубовато-тусклым светом усталого, пресыщенного покоя, на котором вырисовываются затемненные контуры неразгаданного, но в этом расслабленном таянии чувствуется что-то зловещее, холодное, слышится запах тленья. Сквозь болотные травы слабо мерцает облик "Величавой Жены", но в песнях о ней уже нет обычной радости и молитвы, а какая-то тупая безнадежность.
В творчестве Блока мы видим следы драмы весьма наивного свойства; разочаровавшись в вечности, он старается найти на земле точку опоры, которая бы заменила ему утраченную веру (см. "Балаганчик").
Ошибочность такого взгляда налицо: красота идеала -- в недостижимом, и нужно много сил, влюбленности и восторга, чтобы не изменить ему.
Назначение таких поэтов, как Александр Блок, -- не погружаться в засасывающую тину позитивистских исходов действительности, а, наоборот -- одухотворять ее, подыматься над нею силою своего безумного полета и в взлетах своих к источникам Духа черпать новые откровения, новые истины, новые пророчества и бросать их снежно-белыми аккордами в усталые души людские, чтобы не оставляла нас вера в грядущее, чтобы под звуки песен его, зачарованных высшею Тайною, мы приобщались мирам иным, чтобы не оставляло нас блаженство радостного касания искупляющим безднам Вечности.
Верится, что состояние, в котором находится ныне талант Блока, есть лишь временное явление, верится, что мрак рассеется и поэт опять вступит на прежние свои пути Красоты и Истины, к которым влечет неведомая сила его музы -- его таинственная и Прекрасная Дама.
Волошин Максимилиан Александрович
Александр Блок. Нечаянная Радость
Поэт проходит по улицам и площадям реального города, и несомненно, что город этот Петербург, и Петербург наших дней. Толпа толкает, затирает его; он слышит и ружейные залпы, и проповедь агитатора, и гул голосов, и шум фабрик; он присутствует на демонстрациях и митингах, но все это отделено от него тихим лунным туманом, и все происходящее вокруг него он ощущает и переживает не здесь, а в невидимом граде мечты своей. Все, что приходит извне, претворяется сквозь сонный кристалл его сознания.
Андрей Турков
Александр Блок
М., 1969
Л. Д. Блок начинает колебаться. Переписка ее с Белым становится все
интимней и интимней. Ее увлекала бесспорная яркость его индивидуальности.
"Он хорош, хорош. Его любить и глубоко можно", - записывает в дневник Е. П.
Иванов после одного из разговоров с Белым, хотя его собственные симпатии
были всецело на стороне Блока.
Важную роль сыграли и стремление Любови Дмитриевны к самостоятельности,
бунт женщины, долгое время заведомо отводившей себе незначительное место в
новой для нее семье, под наклонности и вкусы которой она старательно
подлаживалась. "Как взапуски, как на пари, я стала бежать от всего своего и
стремилась тщательно ассимилироваться с тоном семьи Блока, который он любил,
- вспоминает она о начале своей семейной жизни. - Даже почтовую бумагу
переменила, даже почерк".
Болезненная любовь матери поэта к сыну, ее нервная неуравновешенность
тоже тяжело влияли на атмосферу молодой семьи. Любовь Дмитриевна чутко
улавливала даже в мирные минуты за дружелюбием матери и тетки Блока ревнивое
отношение к себе, молчаливое неодобрение своего поведения.
Белый импонировал Любови Дмитриевне своей бурной влюбленностью,
восторженным культом, который он продолжал создавать вокруг нее,
многочасовыми монологами и даже статьями, прямо или скрыто адресованными ей
(так, в своих мемуарах он признается, что его известная статья "Луг зеленый"
- письмо к ней "через голову читателей"), и, наконец, тем, что он
восторгался заключенными в ней силами, "разбойным размахом" ее натуры.
Какое-то время Любовь Дмитриевна тревожно металась, не в силах
совершить окончательный выбор. В своих мемуарах Андрей Белый, настрадавшийся
от ее переменчивых настроений, пишет об этих метаниях саркастически:
"Щ. (под этим инициалом скрыта в мемуарах Л. Д. Блок. - А. Т.)
призналась, что любит меня и... Блока; а - через день: не любит - меня и
Блока; еще через день: она - любит его, - как сестра; а меня - "по-земному";
а через день все - наоборот... наконец: Щ. любит меня одного; если она
позднее скажет обратное, я должен бороться с ней ценой жизни (ее и моей)..."
Однако трудно разделить эту иронию, если представить себе, с одной стороны,
истерический тон писем и устных признаний Белого, а с другой - выжидательную
позицию Блока.
Пять лет спустя последний записал в дневнике: "***, не желая принимать
никакого участия в отношении своей жены ко мне (как я когда-то сам не желал
принимать участия в отношении своей жены к Бугаеву), сваливает всю
ответственность на меня (как я когда-то на Бугаева, боже мой!)".
Блок воспринял обрушившееся на него горе с большим мужеством.
Рассказывая в мемуарах про свое объяснение с ним, А. Белый пишет:
"Силится мужественно принять катастрофу и кажется в эту минуту
прекрасным: и матовым лицом, и пепельно-рыжеватыми волосами".
Случившееся даже казалось Блоку подтверждением сложившихся у него
представлений об участи истинного поэта:
Чем больней душе мятежной,
Тем ясней миры.
Бог лазурный, чистый, нежный
Шлет свои дары.
Шлет невзгоды и печали,
Нежностью объят.
Но чрез них в иные дали
Проникает взгляд.
("Моей матери")
Личная драма была для Блока крушением прежних, романтических, надмирных
иллюзий. Но она имела своим следствием в этом смысле не только трагическую,
все развенчивающую иронию "Балаганчика", но и иной, более трезвый и
человечный взгляд на мир. Развенчание романтических представлений о жизни
влечет за собой признание земной, реальной действительности.
Поверь, мы оба небо знали:
Звездой кровавой ты текла,
Я измерял твой путь в печали,
Когда ты падать начала.
Мы знали знаньем несказанным
Одну и ту же высоту
И вместе пали за туманом,
Чертя уклонную черту.
Но я нашел тебя и встретил
В неосвещенных воротах,
И этот взор - не меньше светел,
Чем был в туманных высотах!
("Твое лицо бледней, чем было...")
По внешности обращенное к "незнакомке", стихотворение это явно связано
с другими, более поздними стихами, по мнению исследователей, посвященными Л.
Д. Блок (например, "Перед судом"). Дело тут не в сугубо биографическом
истолковании этого стихотворения. Не столь уж важно, какая женская тень
рисовалась тут поэту. Та, к кому он простирает здесь руки, как влюбленный
Пьеро, - олицетворение жизни, простой, не задрапированной высокими
вымыслами, полной подлинной, все более открывающейся поэту красоты:
И этот взор - не меньше светел,
Чем был в туманных высотах!
Тоска по подлинному чувству и горькое сознание фантастичности его в
окружающем буржуазно-прозаическом мире с поразительной силой выразились в
знаменитом стихотворении "Незнакомка", написанном все той же драматической
весной, в апреле 1906 года.
Видение прекрасной женщины, явившееся в низменной обстановке
вокзального ресторана, среди "пьяниц с глазами кроликов", напоминает о
какой-то иной красоте, сказочной и таинственной:
И каждый вечер, в час назначенный
(Иль это только снится мне?),
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
И медленно пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна.
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка,
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука.
И странной близостью закованный,
Смотрю за темную вуаль
И вижу берег очарованный,
И очарованную даль.
Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено...
Это видение зыбко, как отражение "друга единственного" (то есть самого
поэта) в стакане вина. В нем причудливо воскресают "древние поверья" -
теперь уже древние, отделенные хотя и немногими, но бурными годами от
настоящего! - призрачное видение Прекрасной Дамы.
"О, читайте сколько хотите раз блоковскую "Незнакомку", - писал поэт
Иннокентий Анненский, - но если вы сколько-нибудь петербуржец, у вас не
может не заныть всякий раз сладко сердце, когда Прекрасная Дама рассеет и
отвеет от вас, наконец, весь этот теперь уже точно тлетворный дух... О, вас
не дразнит желание. Нет, нисколько. Все это так близко, так доступно, что
вам хочется, напротив, создать тайну вокруг узкой руки и девичьего стана,
отделить, уберечь как-нибудь от кроличьих глаз, сказкой окутать... Пусть
жизнь упорно говорит вам глазами самой дамы - "если хотите, я ваша", пусть
возле вас ворчит ваш приятель - "ведь просил тебя, не пей ты этого Нюи,
сочинил какую-то незнакомку. Человек, что, у вас Гейдзик Монополь есть?
Похолоднее. Ну где же она?.. Эх ты... сочинитель".
В ту пору один из критиков как-то назвал Блока "поэтом Невского
проспекта". Было бы вернее добавить: поэт _гоголевского_ Невского проспекта,
своего рода художник Пискарев из гоголевской повести, чудесно преображающий
своей фантазией увиденную на Невском незнакомку:
"Все, что остается от воспоминания о детстве, что дает мечтание и тихое
вдохновение при светящейся лампаде, - все это, казалось, совокупилось,
слилось и отразилось в ее гармонических устах... Он не чувствовал никакой
земной мысли; он не был разогрет пламенем земной страсти, нет, он был в эту
минуту чист и непорочен, как девственный юноша, еще дышавший неопределенною
духовною потребностью любви... Он не сомневался, что какое-нибудь тайное и
вместе важное происшествие заставило незнакомку ему ввериться..."
Глухие тайны мне поручены,
Мне чье-то солнце вручено...
И так же, как у Блока, в его сновидении о незнакомке присутствует
пошлейшая светская или чиновная чернь: подошедший к ней камергер "довольно
приятно показывал ряд довольно недурных зубов и каждою остротою своею вбивал
острый гвоздь в его (Пискарева. - А. Т.) сердце".
Среди канав гуляют с дамами
Испытанные остряки.
Но тут сходство кончается и начинается различие. Гоголевский художник,
завороженный своим видением, почувствовал отвращение к реальности:
"...Глаза его без всякого участия, без всякой жизни, глядели в окно,
обращенное во двор, где грязный водонос лил воду, мерзнувшую на воздухе, и
казенный голос разносчика дребезжал: _старого платья продать_".
На Блока же "вседневное и действительное" в эту пору действует совсем
по-другому, смыкаясь с его личной драмой, оттеняя ее драматический аспект;
исчезают нотки высокомерного отношения к обыденной жизни, и, напротив, она
становится объектом заинтересованного, грустно-сочувственного внимания.