Вернемся к центральной, теперь уже грустной, саге о Дэвиде и обо мне и к очень важному повороту событий на этом фронте: к новой настоящей любви. Его звали Кирк. Просто Кирк, без фамилии.
Он был парикмахером и гримером Тодда Рандгрена, кроме прочего, и вот как я встретила его: нас свела вместе подружка Тодда, Биби Бьюелл, в «Мэксес Кэнзес Сити» весной 1974 года, сразу после переезда Дэвида в Нью-Йорк.
Впрочем, познакомил нас Лии Блэк Чайлдерз. Флиртуя за стойкой бара я смеялась и перебрасывалась с ним колкостями, когда Лии вдруг сказал: «Прежде чем влюбляться в эту девочку, Энджи, пощупай у нее между ног».
Я взглянула на него, слегка одурманенная весельем: «Что ты сказал?»
Но Лии уже ушел, так что я испытующе взглянула на юную милашку, которую собиралась охмурить. А она была и впрямь мила: пепельные волосы длиной до плеч, бирюзовые глаза под высокими арками бровей, тонкий нос, пухлые губы, изящный подбородок, идеальный макияж, тугая черная глиттер-рок-н-ролльная кожаная одежка; короче, обольстительна.
Она заговорила: «Что он хотел тебе сказать, я думаю, так это, э-э.., что я – парень.»
Я почти не могла поверить, даже после того, как протянула руку к его ширинке и убедилась сама. Он был таким непередаваемо хорошеньким: единственным мужчиной, который мог сравниться в этом с Дэвидом. И, точно, как Дэвид, он тоже был настолько же сильным и атлетичным, насколько хорошеньким. Мое первое впечатление – хрупкое, изящное сложение – оказалось удивительно далеким от реальности его гибкого, мускулистого тела. Дэвид был обязан своей грациозной силой английской танцевальной сцене; Кирк – серф-танцу своей родной Флориды.
На этом, впрочем, сходство заканчивалось. Когда Кирк влюбился в меня, он счел это своего рода обязательством: он хотел быть моногамным, хотел сделать меня счастливой и хотел поддержать меня в моей карьере. Он был внимателен ко мне, принимал меня всерьез и уделял мне столько душевных сил в наших взаимоотношениях, сколько имел. И он был сильным, нежным, чувствительным, замечательным любовником, который действительно хотел меня.
Ощущать его тепло по отношению к себе было все равно что оказаться на средиземноморском солнышке после холодной темной английской комнаты, и моя лихорадочная любовь к Дэвиду начала таять перед лицом этого нового, более простого и милого очарования. Мои чувства к Дэвиду были по-прежнему очень сильны, особенно моя преданность его искусству и моя забота о его благополучии. Время от времени нам с ним удавалось достичь взаимного тепла, интуитивной связи, не прерывавшейся когда-то ни на миг, но теперь все больше и больше побеждал холод. Дэвида стало почти невозможно любить.
Короче, я влюбилась в Кирка, и влюбилась сильно. В какой-то момент я вдруг поняла, что это настоящая любовь.
Мы с ним были вместе, когда только позволяли наши обязанности, весь 1974-й и 1975-й – если он не был в турне с Тоддом или каким-нибудь другим рокером, нуждавшимся в его гриме, и если я была в Нью-Йорке. Большую часть времени мы с ним проводили в нью-йоркской квартире на Двадцать-первой улице, которую снимала для меня «Мэйн Мэн» – одновременно и близко, и достаточно далеко от всего этого ледяного ужаса, творившегося в доме Дэвида на Семнадцатой. Именно в этой квартире реалистичные поддержка и совет Кирка начали убеждать меня в том, что если моя карьера, моя жизнь и мое будущее действительно оказались в кризисной ситуации, то мне лучше обойтись без Дэвида и «Мэйн Мэн», чем оставаться с ними.
«Я хочу сказать: что они конкретно делают для тебя? – спросил Кирк. – Разве Тони помогает тебе добыть работу в театре? Разве Дэвид дает тебе те любовь и внимание, которые жена в праве ждать от своего мужа? Разве им не наплевать на тебя, пока они не нуждаются в исполнении какого-нибудь задания.»
Во всех трех случаях ответ, должна я заметить, был утвердительный. Тут явно была пища для размышлений. Идея сойти с Боуиевского звездолета – из леденящего холода в тепло и свободу, и к черту с этим так называемым богатством и секондхэнд-статусом поп-звездной жены – стала для меня чертовски привлекательной, и я начала рассматривать ее серьезно.
Именно с подсказки Кирка и с его горячей поддержкой я добилась участия в шоу Майкла Дугласа в начале 1975 года. На сей раз я появилась не в роли подставного лица или заместителя Дэвида Боуи (хотя я все же выполнила свою работу: его альбом “Yоung Americans” нуждался в раскрутке), но – впервые – как самостоятельная артистка. Я собиралась спеть у Майка “I’ve Got a Crush on You” и использовать все мастерство, которое я успела почерпнуть у своей голливудской преподавательницы вокала, Харриетт Ли. У нас на примете была Бродвейская сцена, так что эта песня была идеальным дебютом певческой карьеры перед национальной теле-аудиторией.
Кирк поехал со мной в Филадельфию на запись и, конечно, же сделал мне потрясающий мэйк-ап и стилизовал прическу. Он был очень горд своей работой, и по заслугам, но на сей раз его эго, по моему мнению, слишком вмешалось в дело. Когда Дугласовская команда захотела подправить мне грим под освещение студии, он обиделся.
Я считала, что они правы, и ему это не понравилось, а мне не понравилось то, что ему это не понравилось, и вскоре у нас вышла небольшая размолвка. Я вышла и спела свою песню (и сделала это очень хорошо, большое спасибо), но на этом наша размолвка не кончилась. Вся эта глупость снова всплыла на поверхность, когда мы вернулись в свой отель. Все это была, конечно, ерунда, но она создала между нами некоторую напряженность, и эта напряженность вылилась в нечто иное. Да еще как.
Искрой послужила статья в «Филадельфия Инквайере», вышедшей в тот день – миленький папараццо-спецсюжет, обрушивший несколько последовавших лет моей жизни. Кирк принес мне газету к нам в номер, и я почувствовала, как мое раздражение перерастает в бешенство, стоило мне увидеть заголовок. Папарацци поймали моего мужа на испанской ривьере в компании нашего сына Зоуи и жены Мика Джэггера, Бьянки.
Я взорвалась. «Этот х..! Е...чий блядун! Мик пишет “Angie” и пытается забраться мне в трусы, поэтому Мистер-Трахну-Все-Что-Движется-Если-Не-Прихватит-Сыпь подцепляет эту зануду на глазах у каждого кровососа с фотоаппаратом в южной Евпропе, просто чтобы чувствовать себя более крутым е...чим козлом, чем Мистер Губастый! И мой сын должен быть этому свидетелем!»
Мне хотелось его убить – не потому что он трахал Бьянку, а потому что делал это перед носом у Зоуи. Я, лично, во всех своих подвигах всегда старалась оградить Зоуи от наиболее декадентской части нашей жизни. В конце концов, он был еще ребенком.
Кирк тут сделал большую ошибку. А может, и не делал: возможно, я была так зла, что все равно сорвалась бы на нем, не важно, что он делал. Короче, он опять принялся за свое:
«Ты должна уйти от него, Энджи, и это лишний пример, почему. Он не может обращаться с тобой подобным образом. Ты заслуживаешь лучшего. Я...»
«Что ты? – взревела я. – Можно подумать, ты чем-то лучше! Все о чем ты думаешь, это твое е...чее искусство, твое е...чее эго и сам ты, и...»
И так далее, и тому подобное. Я совершенно потеряла контроль, сорвалась с цепи, выкрикивая все, что только могло причинить боль – просто лягалась, потому что причинили боль мне, потому что я была зла, а он попался под руку. Я бушевала, пока не наступил мой великий уход со сцены; пока я не вырвалась вон из номера, хлопнув дверью, вон из отеля, подозвала такси и рванула из Пенсильвании обратно на Манхэттен.
Вот уж действительно великий уход, и, по-видимому, он произвел на Кирка огромное впечатление. Он не позвонил, не написал, не отправил телеграммы, даже не послал дюжины красных роз. Я упрямо стояла на своем и тоже не пыталась с ним связаться. Так обстояли дела, когда мое расписание позвало меня обратно в Лондон.
Так они обстояли, и когда я получила трансатлантический звонок от Лии примерно через неделю. Кирк погиб, сказал он. Он пил с парой парней у них дома, на пятом этаже, выпал из проема черного хода и мгновенно убился насмерть.
Может он упал, а может его толкнули. Ходили слухи, что, возможно, эти парни хотели его трахнуть, а он не хотел, те разозлились, и они все были пьяны... или они просто были пьяны... или может...
Не все ли равно? В любом случае, Кирк умер, ушел! Его прекрасная голова разбилась – вся его чудесная, теплая жизнь взорвалась на мостовой этого проклятого города, этой сточной канавы.
Я просто не могу описать поднявшуюся черную волну безнадежности, депрессии и вины, обрушившуюся на меня.
Я не оправилась, я просто отвергла этот факт. Я пила свой фруктовый сок с ПМА в своем милом доме со своими милыми друзьями и мило проводила время. И все было просто замечательно. Мой муж видел мое выступление в шоу Майкла Дугласа, как он мне сказал, и написал для меня новую песню: “Golden Years”. Он спел ее мне по телефону – точно, как много лет назад “The Prettiest Star”.
И это возымело похожий эффект. Я купилась. Даже если Дэвида нет со мной, думала я, мы всегда будем вместе – точно, как в этой песне. Мне очень нужно было почувствовать, понимаете, что все хорошо.
И я не предприняла никаких действий. Осталась на своем посту в качестве миссис Боуи.
Но все было отнюдь не хорошо. Все шло к черту. В прямом смысле.
Я поняла это, опять же, из трансатлантического звонка. На сей раз звонил Дэвид, вернее, то существо, в которое Дэвид превратился – оскорбляющее друзей, попирающее чувства, охочее до денег – законченный Скоростной Вампир. Как и все кокаинисты и до него, и после, он научился путешествовать далеко и быстро, чтобы поддерживать свой ум непрерывно вертящимся в узком плотном кружке, даже оставаясь идеально неподвижным, чтобы обеспечить себе существование почти полностью избегающее дневного света, чтобы усвоить взгляд на мир с вершин беспредельной паранойи (в данном случае без особого напряжения) и чтобы постепенно высосать жизнь из всех близких.
Он звонил мне из Лос-Анджелеса – всего в какой-то половине мира от Оукли-стрит – но по тому, как он звучал, он с таким же успехом мог быть в какой-нибудь ужасной холодной черной дыре, где-то там, в безвременной бесконечности, далеко за пределами достижения простого земного человеческого тепла.
Он сказал, что очутился в лапах у дьявола, или почти очутился. Он находился в каком-то доме – он не знал, где точно, только, что это Эл-Эй – и трое человек, колдун и две ведьмы, удерживали его для каких-то ужасных сатанинских целей, которые он очень путано пытался объяснить. Он хочет выбраться отсюда, сказал он, но у него нет денег, и он не знает, где находится, и в любом случае ведьмы не выпустят его. Он звучал туманно и бессвязно и обезумел от страха – он прямо нагонял жуть.
Я слыхала Дэвида говорящим из очень холодных и странных мест – и по телефону, и во плоти, – но на сей раз все звучало гораздо хуже того, что мне доводилось слышать раньше. Я испугалась и стала настаивать, чтобы он дал мне номер телефона, по которому звонит, убеждая, что он не может держать его в секрете, если хочет выбраться оттуда. Это показало, насколько ему было страшно – то что он дал мне номер телефона, прежде чем повесить трубку, или прежде чем кто-то повесил трубку за него.
Дрожа от страха, я немедленно позвонила в Лос-Анджелес и, к своему великому облегчению, сразу дозвонилась до Майкла Липпмана, нового менеджера, с которым Дэвид перестраивал все свои дела.
Мне следует, я думаю, познакомить вас с обстоятельствами прихода Майкла на сцену и печальной историей окончательного разочарования Дэвида в Тони Дефризе, но только не во всех утомительных подробностях. Вкратце, Дэвид устал от отсутствия доступа к собственным деньгам, особенно с тех пор как часто стал нуждаться в больших суммах наличными и без бумажного объяснения цели этих трат. Тони, со своей стороны (как я предполагаю) устал от того, что Дэвид непрерывно отвергал его советы, и от его типично бесконтрольного наркотического поведения – параноидного, маниакального, оскорбительного и иррационального. И тут Майкл Липпман, устроивший аферу с «Чудо-женщиной», увидел для себя возможности, открывшиеся в карьере Дэвида. Эти совпадения работали навстречу друг другу, пока окончательно не слились, когда Дэвид (где-то в январе 1975-го) послал телеграмму из Лос-Анджелеса в нью-йоркский офис «Мэйн Мэн», заявлявшую Тони, что в его услугах больше не нуждаются, и инструктировавшую его передать дальнейшие детали Майклу Липпману.
Майкл, каким я его видела, был умным, надежным, порядочным и честолюбивым парнем. Он занимался карьерой Дэвида в крайне сложный, мягко говоря, ее период и не продержался долго (да и кто бы продержался с этим параноиком Дэвидом?), но я думаю, он вел себя хорошо. Со МНОЙ, по крайней мере, он вел себя гораздо лучше, чем Тони, и я вполне честно могу сказать, что он мне нравится. Он нормально пережил, кстати, свой Дэвидовский икспириенс, и сейчас он – менеджер Джорджа Майкла.
Тони тоже не сплошал, оставив за собой «Мэйн Мэн» и, в отличие от Дэвида, отнюдь не оказался в положении финансовой несостоятельности или даже стесненности после разводного процесса. Насколько я знаю, он до сих пор получает увесистый кус с гонораров Дэвида за сочинительство и звукозапись.
Но вернемся в Лос-Анджелес, где мы оставили Дэвида все еще в плену у ведьм в неопределенном месте, а меня – звонящей Майклу Липпману и передающей ему номер телефона, который дал мне Дэвид. Поскольку Майкл одновременно был и в хороших отношениях с Дэвидом, и находился в том же городе, возможно, сказала я, ему следует позвонить по этому номеру; возможно, он сможет лучше составить себе картину ситуации, чем я. Он согласился, а я повесила трубку и осталась ждать.
Когда он перезвонил мне, он тоже был обеспокоен. Ему не понравилось, как Дэвид звучал, сказал он, так что он посоветовал ему просто выйти на улицу, где бы он ни находился, поймать такси и отправляться прямиком домой к Липпману в Холливуд-хиллз, чтобы Майкл мог заплатить водителю и отвадить ведьм, если они увяжутся. Дэвид согласился.
Молясь, чтобы Дэвид последовал совету Майкла, и настроенная убедить его уйти оттуда, если он не последовал этому совету, я позвонила по ведьминскому номеру. Ответила какая-то женщина, но я не могла добиться от нее никакого толку – не скажу даже, говорила ли она по-английски и вообще на каком-то членораздельном языке – и я слышала, как на заднем плане дико хохочет какая-то толпа. Я послушала тарабарщину, долетавшую до меня через Атлантику из этого калифорнийского дома, и, почувствовав настоящий ужас, решила тут же сесть на самолет. Долг, явно неизбежный, требовал моего присутствия.
Я перезвонила исключительно благоразумному Майклу Липпману, прося обеспечить чек. Он был обеспокоен. Это нехорошо. Он думал, что мне нужно быть в Калифорнии как можно быстрее.
Я вылетела той же ночью. Глядя на уплывающие огни Хитроу, я знала, что прощаюсь с цивилизацией или, по крайней мере, с жизнью в утонченном обществе и отправляюсь неизвестно куда – к черту на рога (к черту на рога?) – в Голливуд.
Я бы не сказала, что Нечистый был непривычным явлением на Голливудских холмах. Если скапливается концентрация честолюбивых, исключительно аморальных эгоманьяков, запертых в условиях непрерывной грызни-соперничества друг с другом – и это самое подходящее описание Лос-Анджелесской кино-«коммуны», какое я могу придумать, – то какой-нибудь гений неизбежно должен подумать об обеспечении карьеры через Сатану. Тебе абсолютно ГАРАНТИРОВАННО нужно, чтобы такой-то и такой-то в «Парамаунте» прочел твой сценарий? Используй всесильный стук раздвоенного копыта! Хочешь, чтобы твой соперник за право нарисовать новый Диснеевский персонаж (прорыв в карьере!) вышел из игры, откинулся? Вперед, укокошь девственницу!
Честно, я вовсе не шучу. Голливую, судя по всему, – самое оккультное место на планете вот уже несколько десятилетий. Искусство черной магии развилось до степени закоренелости, а в середине 70-х оно процветало, как никогда до того или после. Оккультных лавок там было почти столько же, сколько магазинчиков здоровой пищи.
Я это знала, так что была не слишком удивлена, когда, межконтинентально переместившись в дом Майкла и Нэнси Липпманов, услышала Дэвидовские объяснения того, что произошло между ним и теми ведьмами (от которых он улизнул точно, как советовал Майкл, – просто выйдя на улицу и поймав такси).
Насколько можно было судить по рассказам Дэвида, это были не обычные черные делишки, а весьма утяжеленный вариант. Дело, сказал он, заключалось в том, что этим людям нужна была его сперма. Они хотели удержать его и заколдовать (я не шучу!), так чтобы он смог оплодотворить одну из ведьм в ритуальной церемонии на кануне дня Всех Святых и, таким образом, привести в мир сына Сатаны.
Ну-ну, подумала я. Прямо удивительно, на что пара граммов кокаина может вдохновить человека! Дэвидовская история была весьма красочна и еще более грандиозна, но, как и все кокаиновые фантазии, она была лишена настоящего блеска, настоящего воображения; это было просто какое-то раздутое и перегретое второсортное коровье дерьмо! Смотрите «Ребенка Розмари», потом проводите два дня, вдыхая трехдюймовые дорожки каждые пятнадцать минут в компании какого-нибудь гондона-дилера и его кокаиновых шлюх – возможно, с одобрения своей компании, но необязательно – и пожалуйте! Теперь вы – бедная-несчастная протестующая Миа Фэрроу и великий сатанист в одном лице, причем все вертится вокруг исключительно интересного варианта извержения Лэнса оф Лав. Даже в параноидных фантазиях Дэвидом управлял его х...
Я не знала, смеяться ему в лицо или плакать в уголке. Сама идея того, что кому-то приходится ЗАСТАВЛЯТЬ Дэвида пустить в дело своего Лэнса, казалась ужасно забавной, с другой стороны, духовная деградация, продемонстрированная этой историей (настоящей или выдуманной) была очень печальным фактом. Так что я просто взяла себя в руки и выполнила свою работу. Энджи все уладит: она будет сиделкой, поварихой, голосом разума, и все будет окей вплоть до следующего раза. Так вот все и происходило. Не смотря на то, что я не подходила в качестве наркотического спутника, Дэвид вдруг начинал считать меня вполне приемлемой или даже необходимой, когда доходил до ручки и сам себя запугивал.
Я поняла, что первая моя задача – затолкнуть в него хоть немного еды, и это затормозит его настолько, что, возможно, ему придет в голову даже еще более блестящая идея хоть немного поспать. Но я должна была купить и приготовить еду самолично, поскольку, как объяснил Дэвид, Майкл и Нэнси непременно отравят его, представься им такой случай. Высказав изречение на эту наиважнейшую тему, он удалился в комнату для гостей – еще немного «подбодриться». Я отправилась в супермаркет.
Когда я вернулась, нагруженная всеми его любимыми деликатесами, он находился в состоянии глубочайшей паники, потому что я так долго отсутствовала. Я успокоила его, и тут же слелала ложный шаг:
«Бэби, я думаю, было бы неплохо, если бы ты хоть ненадолго повременил с кокаином. Ты же знаешь, что он совсем убивает твой аппетит, а тебе нужно поесть, так что, может быть, подождешь, пока не поешь?»
Чертова глупая ошибка! «Не указывай мне, что мне делать! – завопил он. – НИКОГДА не говори мне, что мне делать!», и бросился в свою комнату, хлопнув дверью. Полышались втягивающие звуки.
К полудню он не вышел из комнаты. В конце концов, после бесконечных наших с Майклом уламываний и уговоров из-за двери, он приоткрыл ее. Очень скоро он пожалел, что это сделал.
Проблема заключалась в нашей с Дэвидом фотографии, снятой в Париже в более счастливые времена (он – в белом костюме, я – в белом платье), висевшей на стене передней, которую Майкл и Нэнси использовали под домашний офис.
Дэвид бросил взгляд на эту фотографию, и тут же спятил. Он стоял, белый, как смерть, окостенев и дрожа всем телом, указывая на фотографию с выражением абсолютного ужаса на лице. Потом стало еще хуже: он задрожал еще сильнее, и я начала впадать в панику. В волне внезапного страха мне вдруг пришло в голову, что с Дэвидом случился вызванный кокаином эпилептический припадок, который может его убить. В таких состояниях люди умирают, буквально затрясшись до смерти; их головы так сильно болтаются, что ломаются шеи.
К счастью, до этого не дошло. Мы с Майклом и Нэнси требовали, чтобы он объяснил, что произошло, и Дэвиду как-то удалось совладать с собой. На этой фотографии, объяснил он нам, дрожа от ужаса, моя рука, обнимающая его талию, ЧЕРНАЯ!
Ну, в общем, так оно и было, вернее, она была темной. И, хотя никто, кроме него, не придавал этому значения – это была тень, каприз экспозиции или печати, какая разница? – для Дэвида это означало поцелуй смерти. По ЕГО трактовке, то, что моя обнимающая его рука была черной, означало, что ведьмы собираются убить меня, чтобы добраться до него. Более того, это означало, что их колдовство проникло в его ближайшее окружение. Так что он рванул обратно к себе в комнату, снова захлопнув дверь.
Теперь требовался какой-то творческий подход. В моей записной книжке имелся адрес Уолли Элмларк, очень уважаемой белой колдуньи, которую мы с Дэвидом встретили в Лондоне, когда она работала с Робертом Фриппом над каким-то странноватым экстрасенсорным альбомом. Уолли была просто замечательна: она хорошо знала свое дело и даже выглядела подходяще – очень бледная и готическая, с цыганско-славянскими скулами. Мне ужасно повезло; она оказалась дома. Я объяснила ей ситуацию, и она мне выписала рецепт по телефону: ритуальное разбрасывание по дому лекарственных растений, сказала она, вместе с чтением определенных отрывков из «Тибетской Книги Мертвых» (которую Дэвид всегда держал под рукой со времен своего предполагавшегося монашества) должны помочь.
Новость, что у меня есть план от Уолли, уже сами по себе понравилась Дэвиду, и он начал потхоньку успокаиваться. Он даже согласился поесть, но только при условии, что никто, кроме меня, не притронется к его еде. Я отправилась на кухню, поставила блюда на поднос и отнесла ему в комнату.
Сначала я не заметила. Дэвиду пришлось специально обратить мое внимание. В нежный голливудский ранний вечер у него за окном разразилась гроза: дождь, гром, молнии – все дела. Вид из всех других окон этого дома был совершенно солнечным и умиротворяющим.
Я стояла и глядела на это, слегка оцепенев, но потом встряхнулась, снова вошла в свою Энджи-все-уладит-роль, и предложила успокоительный доклад на тему эксцентричности калифорнийского климата и обманчивой топографии Голливудских холмов.
Я постаралась на славу, но все же потребовалось много времени, чтобы утихомирить Дэвида после этого последнего явления. Он не мог уснуть в тот вечер допоздна, да и я сама перед сном никак не могла справиться с мыслью, то мои объяснени были не столь убедительны, как мне бы того хотелось. Эта гроза была просто жуткой. От нее над представлением, что кокаиновая паранойя была единственным врагом Дэвида, нависала постоянная дрожащая тень.
Следующее явление еще больше углубило мои сомнения. Оно означало, кажется, что Нечистый действительно пробрался к нам.
В доме на Дони-драйв, где обосновались мы с Дэвидом, Зоуи и его няней Мэрион, царил типичный для того времени ритм. В начале 70-х, когда химические перепады настроения были скорее правилом, чем исключением среди элиты музыкального бизнеса (тогда в буквальном смысле все кругом были обдолбаны и, по крайней мере, половину времени полубезумны), многие рок-н-ролльные дома по всему миру функционировали наподобие дворов чокнутых королей.
Распорядок был сам по себе шизофреничен. Король (рок-звезда/кормилец семьи/наркуша) восседал на троне в своих палатях, принимая вассалов, эмиссаров, а иногда и других венценосных особ (членов разных групп, роудиз, групиз, дилеров и рок-звезд) и управлял делами государства (то есть приобретал наркотики и потреблял их). А тем временем в других частях дворца, вне досягаемости слуха и зрения Его Величества, королева и ее придворные занимались разными мелочами: бизнесом, семьей, выживанием. Последнее было особенно непросто, поскольку король был безумен и часто вел себя иррационально, саморазрушительно и опасно. Таким образом королева и ее окружение, включая ее детей, учились тому, что лучший шанс на выживание – это избегать попадаться на глаза.
Это приводило к тому, что под одной крышей образовывалось как бы два разных двора, и, хотя в эмоциональном плане это обычно бывало очень неприятно, с практической точки зрения – вполне возможно. Королеве часто незачем было появляться при дворе короля для выполнения деловых задач; помогало и то, что большинство наркоманов живут по ночам, в то время как большинство матерей, домохозяек и бизнесменов работают днем.
В основном, это и описывало ритм нашей жизни на Дони-драйв. Дэвид вставал обычно далеко за полдень и проводил вечер и ночь за приемом наркотиков. Временами он занимался музыкой или бизнесом, но любимым его занятием было принимать роудиз знаменитых групп, которые приходили с толстыми пачками лучшего перуанского порошка в своих кожаных сумках ручной работы, а уходили с еще более толстыми пачками его денег, после чего он отрезал дорожки и вдыхал их до самого рассвета или еще дольше вместе со своими ближайшими подхалимами и прочими полузнаменитыми кокаиновыми шлюхами от шоу-бизнеса. Я вставала спозаранку и отправлялась заниматься своими и Дэвидовскими делами, пока Его Величество еще изволили почивать, а потом старалась не попадаться ему под ноги, когда наши расписания совпадали под вечер.
В частности, один слушок особенно распространился со времен его пребывания на Дони-драйв и снова выплыл в портрете-интервью с Дэвидом 1992 года в голливудском ежемесячнике «Мувилайн». В статье задавался вопрос: неужели Дэвид действительно хранил свою «телесную жидкость» в холодильнике?
Полагаю, настал момент истины, верно? Кому и знать лучше, чем мне (кроме Дэвида, который на такие вопросы не отвечает и предпочитает играть с интервьюером в кошки-мышки)? Сказать – не сказать?
Конечно, скажу. Насколько я знаю, Дэвид не хранил никакой «телесной жидкости», а по-просту говоря, мочи, в холодильнике. В доме на Дони-драйв было всего два холодильника, и, как вы можете догадаться, я наведывалась туда достаточно часто и ни разу не видела никаких горшков, банок или склянок с мочой или чем-то ее напоминающим.
Впрочем, в этом слухе есть своя логика. Дэвид определенно боялся, что какие-то телесные выделения – кровь, моча или фикалии, – или же обрезанные волосы и ногти могут быть использованы ведьмами для наведения порчи. К тому же моя мать-полька всегда учила МЕНЯ сжигать волосы, оставшиеся на расческе, и Дэвид знал об этом. И потом, у него имелись горы книг по оккультной практике, некоторые из которых он даже, наверное, прочел, так что он знал, как уберечься от преследования ведьм. Не знаю... Может, у него были какие-нибудь тайные склады своих «телесных соков» (а он был очень изобретателен по части припрятывания разных вещей)... А может быть, он просто писал в большой ночной горшок, а потом выливал его в саду в ночной тиши. Хотя растения в саду явно чувствовали себя вполне хорошо, чего никак не могло бы быть, если бы он поливал их еженощно своей мочой – разве такая насыщенная кокаином моча может быть безвредна для растений?! А как насчет вот этого: может быть, эти Грэйтфул-Дэдовские роудиз уносили ее с собой в своих кожаных сумках, чтобы личная суперпсиходелическая белая ведьма Джерри Гарсии поработала над ней!
Тут столько всяких возможностей, верно? И я не могу исключить ни одну из них. Так что, как увидите Дэвида, спросите у него сами.
Вернемся, впрочем, на место преступления, в сам дом. Он был просто снят внаем и довольно хорошо нам подходил. Мне пришлось выбирать дом быстрее, чем мне бы того хотелось, потому что я не в силах была оставаться у Липпманов с Дэвидом в таком нелепом состоянии. Майкл и Нэнси были с нами очень радушны, но вы просто не можете так злоупотреблять гостеприимством людей. Дэвид заартачился и не пожелал переезжать в идеальный дом, который я не без труда подыскала для нас. То было прекрасное поместье на шесть акров в стиле арт-деко, роскошное приобретение всего за 300.000 долларов, но он обратил внимание на предмет обстановки, который я упустила из виду – гексаграмму, нарисованную на полу овальной комнаты бывшей хозяйкой, цыганкой Роуз Ли, – и впал в истерику. Ну вот, теперь уже даже Энджи заодно с Сатаной. Зачем еще тогда ей заманивать его в такой силок?
Бесконечные нежные утешения и заверения помогли нам пережить этот очередной кризис, и я нашла дом на Дони-драйв. Построенный в конце 50-х или начале 60-х, он представлял собой белый куб с внутренним бассейном, к которому из большинства комнат вели раздвижные стеклянные двери. Дэвиду понравилось это место, хотя я считала, что оно слишком тесно для наших нужд, особенно если мы собирались поселиться там надолго, к тому же мне не нравился внутренний бассейн. По моему опыту, с такими бассейнами одни проблемы.
И этот не стал исключением, хотя явно не в обычном смысле. Его проблема была из числа таких, с какими мне не приходилось сталкиваться, не приходилось даже слышать или видеть чего-то подобного: в нем поселился Сатана. Своими собственными глазами, сказал Дэвид, он видел Его вылезающим из воды как-то ночью.
Я бросилась обратно к Уолли Элмларк, на сей раз с важным заданием: Дэвид хотел изгнать беса.
Лос-Анджелесская православная церковь сделала бы это для нас – там был священник, готовый к такого рода услугам, как сказали мне тамошние люди, – но Дэвид не захотел. Никаких посторонних, сказал он. Так мы и остались в более чем интересную ночку всего лишь с инструкциями Уолли и книжками, талисманами и прочими голливудскими оккультными побрякушками стоимостью в несколько сотен долларов.
Я говорю «мы», однако в главных событиях я не участвовала: моя задача, заключавшаяся в том, чтобы купить ему всю необходимую парафеналию во внешнем мире, куда он боялся и нос показать, была выполнена. Теперь я осталась просто наблюдателем. А нужное активное содействие ему должны были оказывать те подхалимы и кок-шлюхи, которые подвернулись под руку в эту ночь.
И вот он стоял, затравленный и готовый на все; подобающие книжки и безделушки разложены на большом старинном аналое, необходимые мегадорожки кокаина высыпаны на бильярдном столе рядом с ним; все приготовлено. Я позволила себе заметить, что перед лицом неприятеля, с которым он, по его мнению, должен столкнуться, ему бы лучше не обдалбываться в дым, но это прозвучало ни к селу ни к городу. Если бы его взгляд мог убить, я бы точно была убита на месте.
Служба началась, и, хотя я не имела ни малейшего представления, что в ней говорилось, и на каком языке она произносилась, да и вообще сомневалась в эффективности действа, каждые несколько минут прерываемого неожиданной рысцой по направлению к бильярдному столу, сопровождавшейся громкими пылесосными звуками, я все же не могла справиться с овладевшим мной странным леденящим чувством, пока Дэвид продолжал бубнить монотонным голосом.
Нет никакого окольного пути сказать об этом, так что я скажу прямо. В какой-то момент ритуала бассейн начал кипеть. Очень сильно, лучше даже сказать, бурлить, причем никакие воздушные фильтры такого вызвать не могли.
Поскольку Дэвид взирал на это в полном ужасе, я постаралась казаться беспечной: «Ну вот, дорогой, какой ты умный, ведь, кажется, сработало. Что-то изменилось, верно?» Но я не могла продолжать в том же духе. Это было очень, очень странно: даже после всех недавних моих впечатлений я с трудом могла поверить собственным глазам.
Так что я сама подкрепилась солидной дорожкой с бильярдного стола (моя новая политика: не слишком давить на Дэвида, облегчая свое порицание небольшой понюшкой тут и там), и это, похоже, прогнало из моего мозга испарения страха, которые уже готовы были затопить меня. Я решила вмешаться.
Я обогнула дом, бросая взгляд из всех стеклянных дверей, из каждой комнаты, чтобы рассмотреть всю эту безумную штуку под разными углами. Но ничто не изменилось; бассейн абсолютно точно бурлил какой-то энергией, и этому не находилось никаких физических объяснений.
Минут через пятнадцать – к этому времени Дэвид успел вдохнуть еще один грамм кокаина и довести до конца свои ритуальные песнопения – вода начала успокаиваться. Вскоре это снова стал обычный внутренний голливудский бассейн.
Я не сводила с него глаз в течение минут сорока, но ничего необычного не происходило, так что, с сердцем ушедшим в пятки, я открыла одну из стеклянных дверей и, игнорируя Дэвидовские панические вопли, подошла к краю бассейна и заглянула внутрь.
Я увидела то, что я увидела. И ничто это не изменит. На дне бассейна лежала огромная тень или пятно, которого там не было до начала церемонии. Оно походило по форме на какого-то адского зверя; оно напомнило мне тех мучительно изломанных в молчаливом крике химер на крышах средневековых соборов. Оно было безобразно и шокирующе; оно напугало меня.
Я отошла от края, чувствуя себя очень странно, направилась через вход к Дэвиду и рассказала ему о том, что увидела, стараясь звучать равнодушно, но не слишком в этом преуспела. Он так побледнел, что я подумала, сейчас он умрет на месте, но он умудрился оправиться, остаться с нами и даже оживиться настолько, чтобы провести остаток ночи за дальнейшим приемом кока. Впрочем, к бассейну он и близко не подходил.
До сих пор не знаю, что и подумать об этой ночи. Она полностью идет вразрез с моим прагматизмом и повседневной верой в цельность «нормального» мира и очень смущает меня. Что мне больше всего докучает, так это то, что если вы назовете это пятно клеймом Сатаны, то я не смогу с вами спорить.
Дэвид, само собой, потребовал, чтобы мы немедленно уехали из дома, и мы так и сделали, но из надежных источников (от Майкла Липпмана, например, и от агента-распорядителя этого дома) я слышала, что последующие владельцы не смогли вывести это пятно. Хотя бассейн перекрашивали снова и снова, тень всегда возвращалась.
Канун Всех Святых прошел без дальнейших инцидентов, и Дэвид начал освобождаться от своей зацикленности на всех этих сатанинских делах. Когда я нашла новый дом, казалось, нам больше не грозят проблемы со стороны демонов, колдунов и ведьм.
Лично для меня, впрочем, это ничего не изменило; в области наших отношений все становилось только хуже и хуже. Всего через неделю-две после экзорцизма наш дом постигло новое бедствие в лице режиссера Николаса Роуга, приехавшего поработать с Дэвидом над «Человеком, упавшим на Землю». Он принес с собой свою темную, израненную алкоголем душу и распутное буйство Кэнди Кларк (его звезды-любовницы того периода). В то же самое время возникла и настоящая опасность: эта ужасающая Коринн Шваб заявила исключительные права на душу и тело Дэвида Боуи.
Мои проблемы с ведьмами, может, и закончились, но вот мои проблемы со стервами только начинались.