Любимая жена Мэтью
Мать нерожденных детей
Мая 1981–27 августа 2007
– Она была действительно милая женщина.
Мужской голос за моей спиной заставил меня стремительно вскочить, блокнот и карандаш снова выпали у меня из рук. Я обернулась, надеясь увидеть живого человека.
– Я вас напугал?
Слова прозвучали невнятно, будто рот говорившего был набит мраморными шариками.
У мужчины, стоявшего по другую сторону ограды, была гладкая кожа, но взгляд его карих глаз выдавал в нем человека пожившего и давно распростившегося с юностью. Лицо у него было круглое, щеки румяные, на том месте подбородка, который обошла бритва, светлела щетина. Волосы были редеющие, но, как я подумала, преждевременно, поскольку я дала бы ему сорок лет с небольшим. Самая заметная черта его был нос. Вместо одной прямой линии он имел несколько расположенных под углом друг к другу, как будто он был неоднократно сломан и сросся неправильно. Мужчина был высокий и плотный, и я подумала, что он, наверное, был боксером или каким-то борцом. Оттого и нос у него теперь такой.
На нем была рубаха с длинными рукавами, застегнутая до шеи, и высоко, не по моде сидящие джинсы. На коленях у него были подкладки, какие надевала моя мать, когда мы работали в саду, а в руках лопата.
– Это от неожиданности, – пролепетала я, спрашивая себя, стоит ли мне его опасаться. Пожалуй, нет. Однако несмотря на улыбку и выражение лица, было в нем что-то отличающее его от всех других людей, но я не могла пока уловить что.
– Вы уронили блокнот, – сказал он и наклонился поднять его.
– Спасибо, – ответила я, удерживая себя от того, чтобы не содрогнуться, посмотрев на его руки. Длинные ожоговые рубцы тянулись от кончиков пальцев до самых запястий, извилистые и толстые, как корни старого дуба. Шрамы были старые, но кожа на них все еще сохраняла местами розовый цвет и облезлость. Я подняла глаза и встретилась с ним взглядом, но он не заметил, как пристально я на него смотрела.
– Я Ава Фразье, – представилась я, не подавая руки, и выжидательно замолчала, приготовившись, что он ответит мне тем же.
Но он снова взглянул на памятник и повторил:
– Она была действительно милая женщина.
– Вот вы где! – По дорожке, вздымая ногами гравий, к нам приближалась Тиш.
Она остановилась и улыбнулась мужчине:
– Привет, Джимми. Рада тебя видеть, – и обняла его.
Мужчина просиял. Его руки висели по сторонам, как будто он не знал, что с ними делать. Тиш повернулась ко мне:
– Так вы познакомились?
– Вроде так. Я Ава Фразье, – повторила я, подсказывая ему.
– Я Джимми, – проговорил он с теплой улыбкой. Несмотря на его странности, было что-то обаятельное в его открытом лице и темных глазах, что заставило меня улыбнуться ему в ответ, как будто мы были с ним друзья не разлей вода.
– Джимми Скотт, – прибавила Тиш. – Лучший ландшафтный дизайнер на острове, если не в целом штате; правда, Джимми?
Джимми покраснел. Краска, выступившая на его лице, походила на цвет его рук.
– Нет, мэм. Но я действительно люблю цветы.
– Он скромничает, – улыбнулась Тиш, и я только сейчас заметила красную тележку, заполненную контейнерами с зеленью и цветами. Цветы свешивались через края, как наряженные на праздник дети. – Ты собираешься поухаживать за своей семейкой?
– Да, мэм. Пора. Я думаю сначала посадить розы на могиле Адриенны. Там не так много солнца, и долго они не продержатся, но ее мама просила меня посадить.
При этих его словах я почувствовала облегчение, сама не зная почему.
Тиш похлопала его по плечу:
– Ты хороший человек, Джимми. Я зайду к тебе на этой неделе поговорить о моем садике. Он что-то заглох, и мне нужен для него новый план.
– Да, мэм. – Он кивнул головой в мою сторону. – Приятно было с вами познакомиться, Ава Фразье.
– А мне с вами, – искренне ответила я и пошла вслед за Тиш по лабиринту тропинок и надгробий. Когда мы отошли достаточно далеко, чтобы он не мог нас услышать, я спросила:
– Кто он такой?
Тиш оглянулась через плечо, чтобы убедиться, что он точно не мог нас услышать.
– Он и правда лучший ландшафтный художник на острове. Все здесь пользуются его услугами. Он прожил здесь всю свою жизнь и стал кем-то вроде местной достопримечательности.
– А он… – начала я и остановилась, не зная, как закончить вопрос.
Тиш махнула рукой.
– Не то, что вы думаете. Он очень сообразительный, когда речь идет о чем-то для него важном. Он был моим учеником и блестяще обращается с цифрами. Но он не мог выучить стихотворение или написать связное предложение, даже если бы речь для него шла о спасения собственной жизни. Он изучал садоводство в университете Джорджии и очень преуспевал, хотя должна признать, что в школе я и другие учителя помогали ему с английским и письмом, помогали писать сочинения и все такое прочее. Он не нуждался в помощи с математикой и естественными науками. У него проблемы с речью, что временами затрудняет для него общение, но за этим исключением он вполне нормален – если вообще существуют нормальные люди.
Мы вышли на главную аллею, и у меня камень с души свалился, когда я увидела поблизости церковь.
– Он такой от рождения?
– Да. – Шаги Тиш стали тяжелее, и я заметила капли пота у нее на щеках. Она остановилась и повернулась ко мне лицом. – Хотя если бы его полечили, когда он был моложе, этого бы не было так заметно. Это следствие обращения, какому он подвергался.
– А что такое?..
– Когда ему было пять лет, отец пытался утопить его в ванне. Это сведения не из полиции, но люди так говорят. К счастью, его мать вовремя подоспела, за что ей и пришлось расплатиться. – Тиш покачала головой. – Мэри Энн – его мать – была медсестра, но, я уверена, ей приходилось справляться со многим другим, что никогда так и не выплыло на свет. Один Бог знает, сколько выстрадала эта женщина и ее дети. Флойд Скотт был свирепое животное, и хотя я и знаю, что о мертвых не принято говорить плохо, но это был счастливый день, когда он умер.
– А что у него с руками? У Джимми… Это тоже… его отец?
Мы были на середине дороги между церковью и главными воротами. Тиш взглянула на церковь, как будто стараясь убедиться, что даже Бог ее не слышит.
– В каком-то смысле да. Отец Джимми был пьян и устроил пожар. Джимми пытался спасти мать и двух маленьких сестер – а ему было тогда всего пятнадцать. Вот откуда у него эти ожоги… Но мать и сестры не выжили. Конечно, это была трагедия, но в результате вышло и кое-что хорошее. Джимми выжил, и его взяла другая семья на острове. А тот сукин сын погиб.
Мы подошли к воротам.
– Это МакМахоны взяли его после пожара, верно? – спросила я, связав то, что услышала, с тем, что Джимми я встретила у могилы Адриенны.
Тиш кивнула.
– Они не были знакомы со Скоттами, но они годами брали детей под опеку. Так они в конце концов усыновили Джона и Адриенну – сначала они их опекали. А когда Джимми понадобился кров, они взяли и его. – Она вздохнула. – Я знаю, МакМахоны были к нему очень добры, но Джимми до сих пор тоскует по своей родной матери и маленьким сестрам. Он иногда почти по-настоящему верит, что они живы, и ждет, что они вернутся домой. Я думаю, ему так легче принять их отсутствие.
Оставшийся до машины путь мы прошли молча. Жара была удушающая, и атмосфера на кладбище слишком насыщена историями живых и умерших. Я села в машину и на мгновение закрыла глаза, стараясь вытеснить из памяти руки в шрамах и сломанный нос.
«Навсегда». Я слышала это слово, как будто оно звучало у меня в голове. Когда мы выезжали с парковки, я оглянулась, и передо мной промелькнули три памятника за оградой. «Любимый отец и друг». Уже когда мы отъехали и готический шпиль церкви скрылся, я поняла, что за мысль шевелилась у меня в мозгу. А где же жена и мать? Почему на надгробной плите Джеффри Фразье не было ее имени?
Я смотрела вперед на дорогу, но все еще видела перед собой три надгробия. Отсутствие четвертого воспринималось как тяжесть и сердечная боль.
Глава 9
Ава
Сент-Саймонс-Айленд, Джорджия
Май 2011
Каков на вкус страх? Распространяется ли по стенкам рта острый вкус адреналина? Или всю полость заполняет солоноватый вкус океанской воды, вытесняя воздух, так что становится нечем дышать? Я лежала в постели в затемненном мире меж явью и сном, эти странные мысли затуманивали мозг, и я чувствовала, как мимо проносится старый кошмар, возбуждая мое подсознание.
Но обнаженное тело Мэтью прижалось к моему телу, служа мне опорой. Ужас отступил. Я успокаивалась. Соленый вкус во рту растворялся подобно тому, как рассеивается утром туман. И все же снова заснуть я не могла, сознавая, что я боюсь не самого сна, а только того, что не знаю, откуда взялись слова.
Убедившись, что мне не уснуть, хотя еще только наступил рассвет, я тихонько выскользнула из постели, накинула футболку и босиком спустилась в кухню. Приготовила кофе и, дожидаясь, пока он заварится, достала блокнот – он попался мне в каком-то из кухонных ящичков – и начала составлять список. «Банки для соли и перца. Тарелки. Тостер». Последнее было подчеркнуто. Микроволновка, занимавшая большую часть столешницы, была, казалось, способна выполнять любые операции, но приготовление тостов в этот перечень не входило. Все, что мне нужно, была знакомая модель с четырьмя отверстиями. Я не умела готовить, но я умела делать превосходные тосты при наличии подходящего оборудования. «Футболка для Мими. Семена для мамы». Поставив точку после последней записи, я зачеркнула ее. Но, секунду подумав, восстановила. Мама жила когда-то на Сент-Саймонсе, однако не выращивала в своем саду в Антиохе растений, которых было так много здесь. Возможно, некоторые из них не прижились бы вдали от побережья, но, мне казалось, она могла бы попытаться. Это было одно из свойств, которое я больше всего ценила у своей матери – ее неспособность удовлетвориться отрицательным ответом. Однажды я спросила ее, не поэтому ли она так старалась родить девочку после нескольких мальчиков. Она нежно положила руку мне на голову с такой осторожностью, словно я была хрупким цветком, и хотела что-то сказать, но внезапно остановилась, убрала руку и велела мне заняться домашней работой. Я много раз думала задать ей тот же вопрос, но у меня не хватало смелости.
Я достала из шкафчика две чашки и наполнила одну из них кофе (левой рукой), одновременно добавив (правой рукой) «кофейные чашки» к списку. Адриенна царила в этой кухне, и, заменив сначала мелкие предметы, я надеялась постепенно выжить ее отсюда, чтобы не чувствовать ее присутствия каждый раз, когда я сюда заходила.
Сунув ноги в шлепанцы на ремешке, которые я стала держать у задней двери – рядом с большими шлепанцами Мэтью, – я вышла во двор. Лето миновало не больше месяца назад, но воздух уже казался пропитанным сыростью, и болота приобрели зеленую окраску. Птиц стало больше, и их крики стали мне настолько привычны, что они уже не будили меня по утрам.
Я отхлебывала кофе, глядя на старый сад, и вспомнила, как Тиш говорила мне, что Адриенна очень любила цветы. Я припомнила также, как она сказала, что у Адриенны не было особой склонности к занятиям акушерством, но что она была вполне компетентна. Желала ли Тиш просто облегчить для меня ситуацию, подумала я, или ее слова означали нечто совсем иное?
Мой взгляд переключился на маленькую постройку – что-то вроде сторожки – с забитыми окнами. Она казалась такой же старой, как и дом, с каминной трубой на одном конце. Она была слишком велика для сарая, но ее расположение рядом с садом делало ее подходящей для моей цели. Поставив пустую чашку на ступеньку, я пошла по разросшейся траве и остановилась перед сторожкой, слыша стрекотание сверчков и в отдалении крик какой-то птицы. Я наклонила голову, словно ожидая, не услышу ли я что-нибудь еще, как будто это строение могло издавать какие-то звуки. Я закрыла глаза, напрягаясь, чтобы услышать… что?
Почувствовав неловкость от собственной глупости, я прошла вперед, поднялась по ступенькам и присмотрелась к щиту, закрывавшему вход. Гвозди, прикреплявшие его к дверному проему, выступали наружу, как будто кто-то, кто их забивал, сделал это второпях и небрежно.
Я взялась руками за щит и тихонько подергала. Потянуть сильнее я опасалась, помня, какое это старое здание и как легко могут треснуть доски дверных косяков или вообще отвалиться.
Ящик с инструментами! Вот что мне нужно. Я видела его в гараже и поспешила за ним. Пока я ходила, ноги у меня намокли от росы в высокой траве. Захватывая цепким концом молотка шляпки гвоздей, я вытащила их с удивительной легкостью, будто это строение только того и ждало, пока я приду и открою его секреты.
Снимать щиты с окон я пока не решилась, а медленно повернула дверную ручку. Дверь была заперта. Я осмотрела ручку. Она была сравнительно новая и дешевая, как те, какие ставят обычно на дверях гаражей. Я знала, что должна дождаться Мэтью и попросить у него ключ, поскольку даже если ручка дешевая и ее можно легко починить, – то, что я могу найти внутри, может и не быть дешевым.
Я бегом вернулась в кухню и, прислушавшись, не проснулся ли Мэтью, снова вернулась к сторожке.
Используя навык, привитый мне моими предприимчивыми старшими братьями, я просунула нож в щель и туда-сюда им подвигала. Услышав, как щелкнул замок, я уронила нож, торопясь войти в домик, и мне повезло, что нож не упал мне на голые пальцы ног. Вспомнив Мими, как она всегда говорила мне, что закрытые двери – это те двери, которые мы еще не открыли, – я шагнула через порог.
Первое, что я ощутила, был запах пепла, к которому примешивался застарелый запах еды. Второе было – чувство, что я уже была здесь раньше и стояла перед большим камином, занимавшим дальнюю стену. Я мигала от света, проникавшего в открытую дверь и щели в забитых окнах, и старалась понять, как место, где я никогда не была, могло казаться мне таким знакомым.
В комнате на поцарапанном голом деревянном полу стояли мольберты, некоторые были открыты, другие прислонены к пестрым стенам. На столе посреди комнаты лежали большие папки с завязками, откуда по краям высовывалась пожелтевшая бумага. В деревянной коробке лежали куски древесного угля и карандаши, а на одном из мольбертов куски картона разных размеров, как и все остальное в комнате, покрытые пылью.
Глядя вокруг, я поняла, что Адриенна здесь не работала, а только хранила свои материалы. Судя по рисункам и наброскам, которые я видела, она устанавливала мольберт на пляже или на утесе над болотом или на пирсе. Я не знала, как она выглядела, но воображала ее себе блондинкой с аквамариновыми глазами, не голубыми и не зелеными, но и не карими, как у меня.
Я подошла к столу и достала из папки рисунок. Это было изображение ребенка, пол нельзя было определить из-за позы, лица не было видно, оно было полуотвернуто. Все, что было видно, это мягкая округлость щеки, голое плечико и пуговка носа.
Я с любопытством достала еще рисунки. Все это были изображения одного и того же ребенка, в разных видах и позах. Были отдельные наброски ручек и ножек. Хотя я просмотрела их все, но не нашла ни одного изображения личика.
Я сложила рисунки в том же порядке обратно и завязала папки. Я не хотела думать, почему я делаю все это тайно, но чувствовала, что мне это необходимо.
Дальше мое внимание привлекла дверь в глубине комнаты. Старая деревянная дверь открылась без особого труда, но петли сердито заскрипели, когда я распахнула ее шире, и она коснулась находившейся за ней лестницы. Я оказалась у подножия ряда узких каменных ступеней. Я колебалась, догадываясь, что комната, в которую вела лестница, должна была быть маленькой и темной, поскольку снаружи домик казался одноэтажным и кроме двух окон в нижнем этаже, других не было видно.
Я поставила ногу на нижнюю ступеньку и тут услышала голос у себя за спиной:
– Что ты здесь делаешь?
Я резко обернулась, как от удара, соскользнув с узкой ступеньки, я уперлась спиной в дверь.
– Мэтью, – выдохнула я, пытаясь обрести равновесие. – Ты меня испугал.
Он подошел ко мне.
– Что ты здесь делаешь? – повторил он.
Я взглянула ему в лицо и увидела лицо незнакомца.
– Я хотела начать разводить сад. Я думала, что здесь можно устроить хороший сарай.
Его прекрасная загорелая кожа пошла пятнами. Глаза стали неузнаваемыми.
– Ты не заметила забитую дверь или того, что она заперта? Как ты попала сюда?
Сначала я не хотела признаться, как мне было трудно это сделать, но потом во мне стал зарождаться гнев.
Я подступила ближе к нему.
– Кроме дорожки, ведущей к заливу и пристани, весь задний двор зарос и одичал. Мне не пришло в голову, что любая часть твоего дома – нашего дома – для меня вне досягаемости.
– За исключением этого места, – отчеканил он, словно бы не слыша моих слов. Взгляд его метнулся от мольбертов к столу, затем к стенам, словно он искал взглядом свою умершую жену. – За исключением этого места, – повторил он.
– А это что? – закричала я, не в силах сдержаться и стараясь причинить ему боль, какую он только что причинил мне. – Ее храм? – Я швырнула папки на грязный пол. Они упали с шумом, который эхом отозвался в пустом помещении. В воздух, как последнее дыхание, поднялся столб пыли.
Шум, казалось, напомнил ему о моем присутствии, и он уставился на меня, как будто не понимая, как я сюда попала.
– Я – твоя жена, Мэтью. Я, Ава. Не Адриенна. Я не против того, чтобы ты развесил ее картины по стенам или даже говорил о ней, если тебе так хочется. Но я не стану жить с ней в одном месте, где ей разрешается запирать двери туда, куда мне не дозволено войти. Я так жить не стану. Я не замужем за вами обоими. – Я почувствовала на своих щеках горячие сердитые слезы и быстро их вытерла, не желая, чтобы он видел, как защита им этого места оскорбила меня.
Он подошел ко мне совсем близко. Вид у него был огорченный.
– Прости, Ава. Я не думал… – он замолчал.
– Что ты не думал? – Голос у меня дрожал, но я смотрела на него, желая, чтобы он сказал то, что нужно, что бы это ни было.
Он не ответил, но продолжал смотреть на меня.
– Ты не думал, что я не захочу делить с ней твой дом?
– Нет, – сказал он спокойно. – Я думал, что после того, как я встретил тебя, ничто больше не имеет значения.
Я дала время его словам дойти до моего разумения.
– Но оно имеет, – сказала я, мой гнев был как скалы на речном дне, суров и непоколебим, даже при сильном течении. – Все имеет значение. – Я отступила на шаг в намерении убрать все, что я разбросала, но не могла заставить себя начать. Я смотрела на наброски безликого малыша, белевшие на полу, как разлитое молоко. – Что здесь такое, что ты не хочешь, чтобы я увидела?
В его глазах мелькнула тень, как привидение, перешедшая мне на шею маленькими ледяными шажками. «Они думают, что я ее убил».
– Почему ты так думаешь? – Голос у него был тихий, почти умоляющий.
Я повела руками, указывая на комнату, куда мне якобы не следовало совать нос. Он взял меня за руку, и как всегда, когда он прикасался ко мне, рассудок мой отключился. Я пыталась сосредоточиться на холодном страхе, пробивающемся сквозь тенета, опутавшие мое сознание…
– Я люблю тебя, – сказал он, привлекая меня к себе. – Больше ничто не имеет значения.
– Имеет, – пыталась выговорить я, но он зажал мне рот губами.
– Пойдем в постель, – сказал он, пытаясь увлечь меня к двери.
– Подожди. – Я повернулась, и моя спина оказалась притиснутой к жесткой стене. – Позволь мне использовать эту комнату на свое усмотрение. Для садоводства мне нужно помещение, а это как раз удобное… Так что пусть оно будет мое, а не ее.
Глаза его потемнели от желания, но мой гнев тоже требовал удовлетворения.
– Докажи мне, что это не имеет значения, Мэтью. Докажи мне, что я твоя жена.
Я прижалась к нему, чувствуя, что он уступает, чувствовала его потребность во мне, как будто мы были единым целым. Я стянула через голову футболку, и наши глаза встретились. Он молча поднял меня, так что мои ноги обвили его бедра, а спина прижалась к гладкой поверхности двери.
Мои руки впились в его плечи, и мы начали двигаться вместе, стирая воспоминания и изгоняя призраков. Мольберты у стен стали свидетелями моей победы над Адриенной.
Глория
Антиох, Джорджия
Май 2011
Старый гамак на задней веранде поскрипывал в предвечернем солнце. Температура всю неделю была за сорок градусов, прабабушкины розы увядали. Их аромат бросался в голову и затуманивал мои мысли, приводя мне на память нашу жизнь в Сент-Саймонсе, когда Генри работал в конторе коронера, и в саду у меня ничего не было, кроме травы. Все быстро изменилось, когда мы переехали в Антиох, и приспосабливаться к новым условиям было нелегко. В конце концов все наладилось, но не так, как мы ожидали. Оса села мне на плечо. Слишком утомленная жарой, я поленилась смахнуть ее и сидела, глядя на нее, ожидая, не укусит ли она меня. Но она соскользнула по моей потной коже и улетела, жужжа, в более прохладное место.
– Чертова жара! – сказала я, уже не в первый раз за эту неделю.
От моего восклицания уголок газеты рядом со мной приподнялся.
– Глория, не ругайся. Почему ты ругаешься?
Ответа он дожидаться не стал. Занавес снова опустился, скрыв от меня моего мужа.
Нахмурившись, я стала рассматривать свои ногти и увидела один сломанный. У Авы были маленькие тонкие руки, как тростинки, мои руки были большие, как бейсбольные перчатки, подходящие для матери пятерых детей. Но ногти у нас были одинаковые, короткие, без маникюра, с неровными надломами в тех местах, где ноготь выдавался за ногтеложе. При мысли о дочери у меня заболела грудь, и я стала обмахиваться веером из рисовой бумаги, привезенным мне моей невесткой Джун из очередной ее миссионерской поездки в Индию. Он был маленький и слишком тонкий и в общем бесполезный, но подарок был сделан с лучшими намерениями, поэтому я им пользовалась. Нахмурившись, я снова взглянула на газету и пробормотала:
– Потому что слишком жарко.
Это осталось без внимания со стороны Генри. Со старой веранды мой взгляд перенесся на деревья магнолии в парадном дворе. Молочно-белые лепестки опадали от жары. Я выходила замуж почти пятьдесят лет назад под такими же магнолиями в моем родном городке, как выходили и моя мать, бабушка, ее мать и все на нашем фамильном древе начиная с Гражданской войны, или Войны между штатами, как называла ее Мими, научившая меня всему, что я знаю. И некоторым вещам, которых я не хотела знать.
Я всегда представляла себе, как Ава выйдет замуж под этими деревьями, в заднем дворе дома, где она выросла, в старинном свадебном платье, в котором выходила я. Я воображала ее себе стоящей в солнечном свете под сенью магнолий в блестящем ореоле вуали, произносящей свои обеты.
Мои сыновья женились в городах, где жили их жены, в чужих церквях или в садах, не имевших для меня никакого значения. Но здесь деревья были совсем другие, мы с Мими посадили их, когда Ава была младенцем, отмечая каждый фут ее роста как драгоценный подарок, слишком хрупкий, чтобы держать его крепко, и в то же время слишком твердый, чтобы его хранить.
Я потянулась через спинку качалки и положила руку на плечо Генри.
– Что нам делать?
Газета не шевельнулась.
– Что делать с чем?
– По поводу Авы.
Медленно и методично, как он делал все, Генри сложил газету и положил ее на пол.
– Я думаю, что нам там делать нечего.
Я склонила голову на его плечо, зная, что он прав, но все равно сопротивляясь. Не в моей натуре – и не в натуре Авы – было примириться с естественным ходом событий, если он не совпадал с нашим представлением о том, каким он должен был быть. Мы боролись с садовыми паразитами, засухой и наводнениями, ухаживая за растениями, как мать ухаживает за детьми, чтобы убедиться, что они выживут.
– Я не могу с этим смириться.
Он погладил мне волосы.
– Впервые в твоей жизни, Глория, тебе придется. И Ава счастлива. Счастливее, чем я ее когда-либо видел.
Я подняла голову и заглянула ему в глаза.
– Откуда ты знаешь?
Вид у него был смущенный.
– Мэтью звонил несколько раз. Он не был уверен, что твоих кратких разговоров с Авой было достаточно, чтобы дать нам знать, как хорошо обстоят у них дела.
Я снова опустила голову ему на плечо.
– Я жалею, что она не вышла за Фила.
С минуту он молчал. Цепи гамака скрипели, когда мы покачивались взад-вперед.
– Мы не всегда выбираем, кого нам любить.
Закрыв глаза, я дала его словам проникнуть в мое сознание, как стакану ледяного чая в желудок. Я понимала их справедливость, но не желала их слышать.
– Мэтью – хороший человек, – продолжал Генри, – и он любит Аву, и она любит его. Давай предоставим им быть счастливыми.
– Но как они могут быть счастливы? Что, если… – Больше сказать я ничего не могла. Страх тяжестью лег мне на сердце.
Он похлопал меня по плечу:
– Никаких «если», помнишь? Мы с тобой сошлись на этом.
Я опять посмотрела в его глаза, взгляд их был спокойный, разуверяющий. Это напомнило мне, почему я влюбилась в него. И почему он с таким успехом руководил похоронным бюро. Он умел принести душевный покой, не произнося ни единого слова.
– А разве ты не боишься? – спокойно спросила я.
– Я не позволяю себе бояться, – сказал он, как будто эмоциями можно было управлять. Как будто мать могла забыть, каково ей было держать ручки ребенка в своих руках.
Я покачала головой:
– У Мими снова приступ головной боли. Это всегда значит, что близится буря. – Я подняла глаза в чистое небо, где в приближающейся темноте зажигались звезды, и месяц словно улыбался нам знающей улыбкой. – Она никогда не ошибается.
– Мы подумаем об этом, если это нам будет необходимо. Так мы всегда поступали.
– Но сейчас речь об Аве, – сказала я, как будто это объясняло прошедшие тридцать четыре года.
Солнце опустилось глубоко за горизонт, последние его лучи падали сквозь лепестки магнолии и ложились на ступеньки веранды. Цикады завели свой последний дневной хор, и светлячки замелькали им в унисон. Я нежно поцеловала Генри в щеку и, резко оттолкнувшись, поднялась с гамака. Он закачался как пьяный мне вслед.
Я стояла, вздыхая, чувствуя, как он бьется о мои ноги. Я вошла в дом, дверь захлопнулась за мной, и листы газеты, что читал Генри, затрепетали, как мотыльки в сгущающемся сумраке.
Глава 10
Ава
Сент-Саймонс-Айленд, Джорджия
Май 2011
Я притормозила на парковке возле аптеки, которую заприметила по дороге на работу, надеясь приобрести не только садовые инструменты, но и найти фотоателье. В эти дни цифровых камер проявка исчезала, как и виниловые пластинки.
Я устала, но была приятно возбуждена после первого дня на новой работе. Это был обычный день. Я встретилась с коллегами и несколькими пациентками, выполнила кое-какую бумажную работу и узнала, где находятся комнаты отдыха. Хорошо было заставить мозги работать в другом направлении и – со временем – снова помогать младенцам входить в этот мир. Моя профессия всегда была для меня более чем карьера; она определяла мою личность. Я старалась теперь не думать, что Мэтью женился на двух акушерках и даже поощрял первую жену заняться этой деятельностью.
У входа в магазин я взяла небольшую тележку. Она могла мне понадобиться, если случится найти горшки для цветов – я намеревалась поставить их на ступенях у парадной и задней дверей. Несмотря на большое количество зелени, окружавшей дом, он выглядел унылым и заброшенным без цветов и кустарников в непосредственной близости. Хотя я обычно считала, что душистые цветы во дворе неуместны, я не могла отделаться от маминых наставлений. И мне захотелось, чтобы яркие оттенки многолетних растений украсили старый дом. Я старалась убедить себя, что это не имеет никакого отношения к рисунку Адриенны на стене в гостиной, где дом был изображен в его теперешнем виде. Как и с кухней, я испытывала потребность сделать его своим, насколько возможно отличающимся от того, каким его знала Адриенна. Получалось так, словно я хотела, чтобы ее призрак, не узнав дома, покинул его.
Я стояла в фотоателье, доставая из сумки катушки с пленками, когда я услышала, как кто-то меня окликнул. Я обернулась и увидела Джона МакМахона у кассы недалеко от выхода. Он подошел ко мне с упаковкой крема после бритья и двумя пачками фотобумаги.
Я неуверенно улыбнулась, вспомнив, как я видела его на вечеринке у Тиш, когда он сказал мне на прощание: «Будьте осторожны, Ава. Он не тот, за кого вы его принимаете».
– Привет, Джон. Как поживаете?
– Я полагаю, мне следовало бы задать вам этот вопрос.
– Пожалуйста, не надо, – сказала я, поворачиваясь к нему спиной. – Он мой муж, и какие бы у вас ни были с ним разногласия, это дело вас двоих.
Он помолчал немного:
– Простите. Вы правы. Я не хочу, чтобы мой конфликт с ним помешал моей дружбе с вами.
Я снова повернулась к нему:
– Я надеюсь, мы можем быть друзьями. И надеюсь, что вы и Мэтью уладите свои отношения.
Он присмотрелся ко мне с задумчивым видом.
– Я тоже, – сказал он, посмотрел на кучу катушек на прилавке передо мной. – Вы по-прежнему пользуетесь обычной камерой? – спросил он, широко раскрыв глаза.
– О нет, – покачала я головой. – Эти пленки… я их коллекционирую.
Он приподнял бровь.
– Это мое хобби. Я нахожу их на гаражных распродажах и проявляю. Я знаю, это глупо, но это меня занимает.
– Это вовсе не глупо. Это действительно здорово. У каждого человека есть своего рода страсть к подсматриванию за чужой жизнью.
Я смутилась:
– Я не подсматриваю, это просто…
– На самом деле вы этим самым и занимаетесь. Это свойственно всем людям в той или иной форме. – Я заметила, какими темными казались его зрачки на фоне голубовато-зеленой радужки, придавая особенную остроту его взгляду.
Я покраснела и испытала облегчение, увидев подошедшего к прилавку приемщика. Пока я написала на конвертах всю полагающуюся информацию и оторвала квитанции, я заметила, что Джон отошел к кассе. Я надеялась, что он уйдет, помахав мне на прощание, и мне не придется с ним больше разговаривать. Независимо от того, что я сказала о возможности для нас стать друзьями, я не думала, что Мэтью будет склонен увидеть это в том же свете.
Я поблагодарила служащего и покатила тележку, отыскивая вход в отдел садоводства. И как раз снимала с полки большущий горшок из глины, когда вновь появился Джон.
– Позвольте мне вам помочь, – быстро подошел он ко мне, взял горшок из моих рук и осторожно водрузил его в лоно тележки.
– Спасибо, – чуть улыбнулась я, отряхивая руки. Возможно, мне не удалось бы поставить эту посудину так же бережно, как это сделал он. Скорее всего, я бы вообще его кокнула, бока у него были такие гладкие, что скользили в руках… Было бы очень жалко – горшок именно такой, какой и нужен. И все же присутствие Джона вызывало у меня чувство неловкости.
– Вы на меня сердитесь? – спросил он. Его необычные глаза просветлели.
– Нет, разумеется нет, – поспешила ответить я, избегая его взгляда и опуская в тележку лопату и два маленьких горшка в придачу к большому.
– Хорошо. Потому что я собирался попросить вас показать мне фотографии, когда их проявят. Я ведь тоже фотограф. – Он слегка потряс пакетом с фотобумагой. – Хотя то, чем я занимаюсь сейчас, это сканирование старых снимков и воспроизведение их в разных размерах. Искусства здесь особенного не требуется, но это весьма любопытно.
Его открытая улыбка и непринужденная манера смягчили меня. Я подумала – была ли Адриенна такая же?
– Вы профессиональный фотограф? – спросила я.
– Нет – это просто хобби. Но мне это нравится. Вообще-то я – продавец страховых полисов. – Он усмехнулся, и на его правой щеке образовалась глубокая ямочка. – Нужно же бывает о чем-то поговорить на вечеринках…
Я засмеялась:
– Да, пожалуй. Вы один из этих пуристов, кто не доверяет цифровым камерам?
– О нет, хотя я люблю мой старый аппарат. Мне нравится экспериментировать со старыми фотографиями. Сейчас я хочу сделать подарок моим родителям к годовщине их свадьбы и…
Он остановился, как будто вспомнив, с кем он говорит, и не желая сказать лишнего.
Будучи младшей из пяти, я привыкла высказываться громко и откровенно, иначе бы меня никогда не услышали. Скрывать свои чувства – это было для тех, кто пользовался вниманием по праву рождения или положения. Мать часто говорила мне, что такое поведение не подобает леди. Мими говорила мне, что это надежный способ добиться желаемого.
Словно не заметив его колебаний, я спросила:
– Какой подарок?
Его улыбка была такой натянутой, что казалось, вот-вот порвется.
– У меня есть маленькая фотография моей сестры, четыре на шесть. Я хочу переделать ее в шесть на восемь. У меня дома есть сканер, но небольшой, и я подумал, что у них здесь получится лучше. В любом случае мне нужно, чтобы она вошла в большую раму, которую я купил в антикварном магазине в Саванне. Это их любимая ее фотография.
Я через силу продолжала держать улыбку.
– Прекрасная мысль. Я уверена, это будет иметь для них большое значение. – Я вспомнила выцветшую фотографию моего деда в военной форме, перед тем как его отправили в Италию во время Второй мировой войны. Она стояла у Мими на ночном столике. На фотографии он облокотился на старую машину, обнимая одной рукой невероятно молодую Мими. Они смотрели друг на друга, смеясь. У Мими было полно фотографий в старой коробке из-под обуви, но это была единственная, которую она держала у своей кровати.
– Да, я надеюсь. – Он заглянул в пакет. – Хотите посмотреть?
На мгновение я онемела, соображая, как бы мне отказаться. Но отказаться было уже невозможно.
– Мне бы очень хотелось. – Я скорчила любезную мину. На самом деле вовсе мне не хотелось знать, как выглядела Адриенна. Гораздо легче бороться с абстрактным образом и вытеснять из своей жизни призрак, а не конкретную личность с определенной внешностью.
Джон сунул руку в пакет, достал потертый конверт и загорелыми пальцами вытянул фотографию и дал ее мне.
Сначала я не заметила на снимке воду. Женщина в центре приковывала внимание, затмевая все остальное. Я знала, что между ними не было родства, но они с Джоном так походили друг на друга, что их можно было легко принять за родственников. Как и Джон, она была очень светлая блондинка, глаза у нее были ярко-зеленые. Она была прекрасна, с великолепной кожей, замечательные черты лица, но было и еще что-то помимо этого. Если харизма могла в таком виде предстать на бумаге, трудно было вообразить, насколько она могла быть изумительна в реальной жизни.
Она смотрела на фотографа с улыбкой Моны Лизы, но в ее взгляде не было робости. Я пристально посмотрела на ее глаза. На первый взгляд они казались мне такими же, как у Джона, но я ошиблась. Его взгляд можно было прочитать, его эмоции легко различимы. Но глаза Адриенны отличались даже по цвету: на ярко-зеленый фон ложились тени. Я держала снимок за уголок и думала, что, если пригляжусь поближе, смогу различить что-то, что она желала скрыть.
– Она прекрасна, – сказала я, ненавидя это слово, зная, что это было все равно что называть цунами волной. Я заставила себя перевести взгляд на остальное на снимке и увидела, что она стоит на палубе парусной яхты, держа веревку с уверенностью, свидетельствующей о том, что она знала, что делает. Она обернулась через плечо взглянуть на окликнувшего ее фотографа.
– Кто ее снимал? – спросила я, неохотно возвращая Джону фотографию.
Он смотрел на конверт, в который вкладывал фотографию.
– Мэтью, – ответил он невыразительным тоном. – Они собирались следующей весной участвовать в гонке в Чарльстоне, так что часто выходили на этой яхте.
– Они выиграли?
Он смотрел на меня мгновение, прежде чем ответить.
– До участия дело не дошло. В конце августа она умерла.
Я пожалела, что уже отдала ему фотографию. Я хотела снова ее увидеть и понять, не затуманивало ли ее глаза знание, что ей оставалось жить всего неско