— Да, разумеется, — ответил он на безупречном английском, забывшись на мгновение. — Идемте.
Женщина удивленно моргнула, но послушно пошла за ним следом. Капитан находился на юте, занятый разговором с помощником. Роджер подал женщине знак, чтобы она подождала немного, и она кивнула, скромно притаившись за широкой спиной мистера Маккензи.
Капитан выглядел таким же усталым, как все остальные, и морщины на его лице стали глубже. Люцифер через неделю после того, как очутился в аду и понял, что это вовсе не курорт, подумал Роджер с мрачным удовольствием.
— …попорчено ящиков с чаем? — говорил Боннет, обращаясь к помощнику.
— Всего два, да и те не насквозь промокли, — ответил Диксон. — Кое-что еще можно спасти. Может, продадим его в верхнем течении, в Кросскрике.
— Да, в Эдентоне и Нью-Берне в этом не разбираются. Мы избавимся от него там, и за лучшую цену, еще до того, как доберемся до Велмингтона.
Боннет полуобернулся и заметил Роджера. Его лицо напряглось, но тут же снова расслабилось, когда Боннет услышал просьбу. Не говоря ни слова, он протянул руку и прижал золотое кольцо, которое носил на мизинце, к закрытым глазкам маленького Тибби. Кольцо выглядело очень простым — широкая золотая лента, ничего больше; Роджер подумал, что оно выглядит совсем как венчальное, только маленькое… возможно, это женское кольцо. Неужели суровый и страшный Боннет способен влюбиться? Неужели он обручен? Видимо, так, решил Роджер; тем более что женщины определенного рода наверняка находили скрытую жестокость капитана привлекательной.
— Малыш болен, — заметил Диксон. Помощник показал на заметные красные припухлости за ушами мальчика и на бледные щеки, горевшие лихорадочными пятнами.
— Да это просто молочная лихорадка, — сказала женщина, испуганно прижимая ребенка к груди. — У него, похоже, зубик режется.
Капитан кивнул с безразличным видом и отвернулся. Роджер отвел женщину на камбуз и выпросил для малыша кусочек твердой галеты, чтобы мальчик мог ее грызть, — после чего молодая мать вернулась в носовой трюм к остальным пассажирам.
Но Роджер сразу же и думать забыл о малыше Гибби и о том, что ему нужно что-нибудь жевать; карабкаясь по трапу из трюма назад на палубу, он сосредоточился на услышанном им обрывке разговора.
Значит, до Велмингтона они остановятся в Эдентоне и Нью-Берне. И Боннет наверняка не станет торопиться; он будет стараться повыгоднее продать свой груз и потратит какое-то время на то, чтобы пристроить тех своих пассажиров, которые подписали контракты на работу… господи, да может пройти еще несколько недель, прежде чем они доберутся до Велмингтона!
Нет, это невозможно, думал Роджер. Ведь одному богу известно, куда за это время может попасть Брианна, что может случиться с ней… «Глориана» шла быстро, несмотря на шторм, и с божьей помощью они могут дойти до Северной Каролины всего за восемь недель, если продержится попутный ветер. Роджеру совсем не хотелось тратить драгоценное время на всякую ерунду, без всякого для себя прока болтаясь в северных портах Каролины, тогда как ему нужно как можно скорее попасть в южную часть колонии.
Он сбежит с борта «Глорианы» в первом же порту, в котором они причалят, решил Роджер, и сам будет добираться на юг. Правда, он дал слово не покидать корабль, пока весь груз не окажется на берегу, но ведь он, сбежав, не получит свое жалованье, так что обмен выглядел вполне честным.
Свежий холодный воздух палубы вернул Роджера к окружавшей его реальности.
Он чувствовал себя так, словно его голова была набита влажной ватой, а в горле у него першило от соли. Но ему предстояло еще три часа стоять на вахте; он отправился к бочке, чтобы самому наконец-то выпить черпак воды, и надеясь при этом, что ноги под ним не подломятся.
Диксон уже закончил разговор с капитаном и теперь шел по палубе между пассажирами, то и дело останавливаясь, чтобы сказать словечко-другое женщинам с детьми.
Странно, подумал Роджер.
Вообще-то помощник не особо стремился общаться с пассажирами, видя в них несколько необычную и очень неудобную форму груза.
Что-то мелькнуло в уме Роджера при мысли о грузе, что-то неприятное… но он не смог сообразить, в чем тут дело. Некое затаенное воспоминание, саднящее, как заноза, сидело в глубине, в тени переутомления, и он лишь слабо ощущал его присутствие. Но что…
— Маккензи!
Один из матросов окликнул его с юта, маша рукой, — Роджеру следовало поспешить на помощь, матросы уже принялись чинить паруса, порванные во время шторма. Огромные стопки сложенной парусины лежали на палубе, как грязные сугробы, и их свободные края полоскались на ветру.
Роджер застонал и поежился, ощущая боль в каждой мышце. Что бы там ни случилось в Северной Каролине, он будет просто счастлив удрать наконец с этого корабля.
Две ночи спустя Роджер едва успел погрузиться в тревожный сон, когда его разбудили громкие крики. Его ноги сами собой стукнулись в пол и понесли его к сходному трапу, а сердце заколотилось в полную силу, прежде чем он успел сообразить, что проснулся. Он прыгнул к трапу — но тут же получил удар кулаком в грудь и полетел на пол.
— Не лезь сюда, дурак! — прорычал голос Диксона с верхней ступени. Роджер не видел головы помощника, лишь туловище Диксона обрисовывалось силуэтом в квадрате люка, на фоне звездного неба.
— В чем дело? Что там происходит? — Роджер стряхнул с себя кошмарную путаницу сна лишь затем, чтобы очутиться в непонятной путанице происходящего на самом деле.
Рядом с ним в темноте были другие люди, он чувствовал тела, толкавшиеся вокруг, когда он с трудом поднимался на ноги. Но шум доносился только сверху; громкий топот ног по палубе и крики и визг, подобных которым Роджер в жизни не слышал.
— Убийцы! — Женский голос, пронзительный, как звук деревянной дудки, прорвался сквозь шум. — Злобные убий… — Голос внезапно оборвался, на палубу что-то упало со стуком.
— Что все это значит? — Встав наконец, Роджер протолкался через толпу матросов к трапу, крича во все горло Диксону: — Что там такое? На нас напали пираты? — Но его слова были заглушены шумом наверху; это были отчаянные вопли женщин и детей и ругательства мужчин.
В отверстии трапа мелькнул отсвет красного огня. Неужели на корабле пожар? Роджер отшвырнул кого-то и вцепился в трап, мгновенно вскарабкался по нему и схватил Диксона за ногу.
— А ну, исчезни! — Нога резко дернулась, высвобождаясь, и прицелилась в лоб Роджеру. — Сиди там! Какого черта, парень, ты что, хочешь оспу подхватить?
— Оспу? Да какого дьявола, что у вас там творится? — Глаза Роджера к этому времени уже освоились с темнотой, и он вцепился в ногу помощника и мгновенно с силой повернул ее, одновременно делая рывок вниз. Диксон, не ожидавший нападения, потерял равновесие и тяжело рухнул вниз, прямо на головы столпившихся у трапа матросов.
Роджер, не обращая внимания на вопли ярости и удивления, раздававшиеся за его спиной, поспешно поднялся на палубу. Впереди, у носового люка, он увидел группу мужчин. Над их головами висели на такелаже фонари, бросавшие длинные лучи красного, желтого и белого света, словно ножами прорезавшие темноту.
Роджер быстро огляделся по сторонам, ища взглядом другой корабль, но океан вокруг «Глорианы» был пуст и черен. Никаких разбойников, никаких пиратов; все сражение происходило рядом с люком, предназначенным для пассажиров третьего класса, где и собралась половина команды; тесно сгрудившиеся матросы были вооружены ножами и дубинками.
Неужели это мятеж, мелькнуло в голове Роджера, но он тут же отмел эту мысль, не успев еще сделать вперед и шага Голова капитана Боннета возвышалась над толпой — капитан был без шляпы, его светлые волосы посверкивали в лучах фонарей. Роджер врезался в толпу, бесцеремонно расшвыривая матросов — почти все они были намного ниже его ростом.
Визг и крики доносились из люка, внизу, в пассажирском трюме тоже мелькали фонари. Снизу чьи-то руки протянули непонятный узел рваного тряпья, и он тут же исчез, передаваемый из рук в руки, а потом раздался громкий всплеск за кормой. За этим узлом последовал другой.
— В чем дело, что тут происходит? — Роджеру пришлось кричать прямо в ухо боцмана, стоявшего у самого люка с фонарем в руке. Боцман резко обернулся и уставился на Роджера.
— Ты не болел оспой, нет? Так убирайся в кубрик! — Хатчинсон был слишком занят тем, что происходило внизу.
— Я болел. Но при чем тут…
Боцман снова повернулся, явно удивленный.
— Болел оспой? Но у тебя нет рябин! А, ладно… раз так, быстро иди вниз, нам нужны лишние руки!
— Для чего? — Роджер наклонился вперед, вслушиваясь, пытаясь понять причину царившего внизу переполоха.
— Оспа там, вот зачем! — взревел в ответ боцман. Он ткнул корявым пальцем в сторону люка нижней палубы, откуда как раз появился один из матросов, державший под мышкой ребенка, слабо брыкавшего ногами. За матроса цеплялись руки пассажиров, колотили его, и надо всем шумом внизу звенел женский голос, исполненный ужаса.
Женщина вцепилась в блузу матроса и, пока Роджер наблюдал за сценой, начала буквально карабкаться по ногам матроса, как по дереву, пытаясь повалить его вниз, и в то же время старалась дотянуться до ребенка; женщина визжала во все горло и царапала ногтями спину матроса, стараясь разорвать на нем блузу и добраться до кожи.
Мужчина рычал и пинал ее ногами, стараясь вырваться из люка. Трап был хорошо закреплен, однако моряк, державшийся за перекладину одной рукой, заметно пошатывался, и в конце концов ярость матроса сменилась тревогой, когда его нога соскользнула с узкой ступеньки.
Роджер, повинуясь рефлексу, наклонился и схватил ребенка, словно это был тряпичный мяч, — он просто не успел осознать, что делает; матрос как раз в это мгновение выбросил вперед обе руки, в попытке удержаться на трапе и спастись. И тут же оба они полетели вниз — моряк и женщина, охватив друг друга, словно любовники в порыве страсти. Послышался шум удара, крики, потом последовало краткое ошеломленное молчание. Но уже в следующую секунду крики внизу зазвучали снова, как и гул голосов вокруг Роджера на палубе.
Роджер перехватил ребенка поудобнее, пытаясь успокоить его, поскольку малыш непрерывно хныкал и неловко колотил его кулачками.
Малыш был странно расслаблен, его суставы казались ватными, и еще Роджер ощутил сильный жар, исходивший от маленького тела, температура чувствовалась даже сквозь несколько слоев одежды. Рядом с Роджером сверкнул луч света — это боцман поднял фонарь повыше, с отвращением вглядываясь в ребенка.
— Надеюсь, ты и вправду болел оспой, Маккензи, — сказал боцман.
Это оказался малыш Гибби, мальчик с больными глазами, — но за два дня он настолько изменился, что Роджер с трудом узнал его. Гибби стал тощим, как привидение, и его круглое личико вытянулось так, что кожа плотно обтянула скулы. Но саму эту светлую кожу, еще недавно перепачканную лишь обычной грязью, теперь сплошь покрывали крупные гноящиеся шишки, и их было так много, что среди них глаза мальчика казались едва заметными щелками. Голова Гибби безвольно клонилась набок.
Роджер едва успел увидеть все это, зафиксировав в памяти ужасную картину, — и уже чьи-то руки выхватили у него маленькое, горящее жаром тело. Прежде чем Роджер осознал, что в ладонях у него — пустота, послышался очередной громкий всплеск воды.
Он невольно бросился к поручню, в тщетной попытке что-то изменить, и его руки сжались в кулаки, а ум на мгновение застыл от потрясения, — но почти сразу же Роджер обернулся назад, потому что из люка пассажирского трюма выплеснулась новая волна отчаянного шума.
Пассажиры уже пришли в себя от неожиданного нападения. Вверх по трапу рвались на палубу мужчины, вооруженные всем, что подвернулось им под руки, и нападали на стоявших наверху матросов, в бешеной ярости спихивая их вниз, в трюм.
Кто-то налетел и на Роджера, и он упал и стремительно перекатился вбок, а по тому месту на палубе, где только что была его голова, с силой ударилась ножка табурета. Роджер поднялся на четвереньки — — и тут же получил удар ногой в ребра, вскрикнул и отлетел в сторону, ударился обо что-то спиной, — но, улучив момент, не раздумывая бросился под ноги напавшему на него, не имея ни малейшего представления о том, с кем он дерется — с кем-то из команды или с одним из пассажиров; он просто хотел подняться во весь рост и восстановить дыхание.
Из люка пассажирского трюма поднимались волны вони, оттуда несло рвотой, горячим потом, тухлятиной, застоявшимися нечистотами… Фонари раскачивались на ветру, и полосы света и теней резали безумную картину на части, и Роджер видел то чье-то лицо, с вытаращенными глазами и разинутым ртом, заходящееся в крике, то вскинутую вверх руку, то босую ногу, и все это мгновенно таяло в черной пустоте, чтобы смениться локтем или ножом, зажатым в чьих-то пальцах, или коленом, нацеленным на что-то невидимое… и палуба казалась сплошь усыпанной кусками расчлененных тел.
И столь сильным было охватившее Роджера чувство смятения, что он и сам себе показался разорванным на части; он посмотрел на свою онемевшую левую руку, почти всерьез ожидая, что увидит на ее месте лишь обрубок… Но рука оказалась на месте, и Роджер машинально вскинул ее, отражая удар невидимого кулака, от которого все его тело содрогнулось.
Кто-то схватил его за волосы; Роджер высвободился отчаянным рывком и резко повернулся назад, одновременно с силой двинув кого-то локтем под ребра, и выбросил кулак в пустоту. И тут же обнаружил, что больше на него никто не нападает, а он жадно хватает ртом воздух. Перед ним на палубе корчились две фигуры, у самого поручня; Роджер встряхнул головой, чтобы прийти в себя, — и тут вдруг к нему метнулась фигура человека, повыше него самого ростом.
Роджер отступил назад от удара, вцепившись в атакующего. Они ударились об мачту и вместе свалились на палубу, потом покатились по доскам, слепо колотя друг друга. Роджер, ошеломленный царившим вокруг шумом и сыпавшимся на него градом ударов, совершенно не обращал внимания на отрывочные слова, которые выдыхал ему в ухо напавший на него человек.
Потом Роджера кто-то ударил башмаком — раз, другой, и он ослабил хватку, а в следующее мгновение двое матросов растащили дерущихся в стороны. Кто-то схватил противника Роджера и рывком поставил его на ноги, и во вспышке света боцманского фонаря Роджер узнал высокого, светловолосого мужа Мораг Маккензи, бешено сверкавшего зелеными глазами.
Маккензи выглядел жутко, все его лицо покрывали синяки и ссадины, — как и лицо Роджера, что Роджер обнаружил, проведя ладонью по щеке и ощутив разбитые губы, — но кожа молодого человека была чистой, оспенных нарывов на ней не было.
— Этот в порядке, — коротко бросил Хатчинсон, и пассажира бесцеремонно поволокли к люку.
Матросы помогли Роджеру подняться и тут же ушли, оставив его — ошеломленного, ничего не понимающего… у него отчаянно кружилась голова, а команда тем временем продолжала свое дело. Сопротивление пассажиров было подавлено очень быстро; хотя третий класс и пылал яростью и отчаянием, все же люди слишком ослабели за шесть недель, проведенных в душном трюме, при постоянной тошноте и слишком скудном питании. Самых сильных отколотили дубинками, тех кто был послабее, просто сбросили назад в трюм, а тех, у кого обнаружили оспу…
Роджер оглянулся на темную морскую гладь, на лунную дорожку, безмятежно лежавшую на волнах. Он схватился за поручень — и его желудок свело судорогой, но наружу пошла лишь желчь, обжегшая его горло и нос. Вода позади корабля была черной и пустой…
Дрожа и пошатываясь от измождения, Роджер медленно пошел по палубе. Матросы, мимо которых он проходил, молчали, но из-под крышки задраенного носового люка доносился одинокий скулящий голос, снова и снова взвывающий на высокой ноте, — бесконечная жалоба, на которую не было и не могло быть ответа.
Роджер почти упал с трапа в кубрик, с трудом добрался до своего гамака, не отвечая на вопросы тех, кто оставался все это время внизу, и натянул одеяло на голову, пытаясь заглушить жалобный вой, звучавший в его ушах… заглушить все до единого звуки…
Но душные складки плотной шерстяной ткани не способны были принести ему забвение и тишину, и Роджер отшвырнул одеяло, чувствуя, что его сердце колотится так, что вот-вот выпрыгнет из груди… ему не хватало воздуха, как будто он тонул, и снова и снова его желудок судорожно сжимался и дергался, и Роджер продолжал глубоко дышать, как будто дышал за тех, кто лишился дыхания навсегда.
— Это только к лучшему, парень, — так сказал ему мимоходом Хатчинсон, проходя по палубе как раз в тот момент, когда Роджера, перегнувшегося через поручень, выворачивало наизнанку. — Оспа распространяется, как лесной пожар, и ни один из тех, кто заболел, все равно не дожил бы до конца рейса, да и вообще мало живых осталось бы, не избавься мы от болезни.
А и вправду, не было ли это лучше, нежели медленное умирание от парши и лихорадки? Но если и лучше, то не для тех, кто остался в трюме; завывания все еще слышались, надрывая ночную тишину, сверля уши и терзая сердце. Мучительные картины вспыхивали в уме Роджера, обрывки видений, выхваченных из тьмы прыгающим из стороны в сторону мистическим лучом: искаженное лицо матроса, летящего в люк… полуоткрытый рот маленького мальчика, даже изнутри покрытый страшными нарывами… капитан Боннет, возвышающийся над разъяренной толпой, Боннет с лицом падшего ангела, отстранение наблюдающий… И темная жадная вода, пустая и мрачная, и равнодушная луна высоко в небе…
Что-то мягко ударилось о корпус корабля, проскользнув мимо… и Роджер сжался в дрожащий комок, не обращая внимания на душную жару, царившую в кубрике, и на стоны матроса, спавшего рядом. Нет, вода не была пустой. Роджер не раз слышал, как моряки говорили: акулы никогда не спят.
— О, Господи! — вслух сказал он. — О, Господи! — Ему бы следовало молиться за погибших, но он был не в силах.
Он снова повернулся набок, ежась, пытаясь отогнать воспоминания, пытаясь заглушить отзвуки тщетных призывов к Всевышнему, наполнявшие его ум… но он продолжал слышать безумные слова, терзавшие его слух в страшные минуты немыслимой схватки с тем человеком…
Во имя милосердия божьего, парень! Так снова и снова повторял светловолосый измученный мужчина. Во имя любви Господа нашего, дай ей уйти!
Роджер вытянулся во весь рост и замер, облившись холодным потом.
Две фигуры в тени. И открытый люк грузового трюма не более чем в двадцати футах от него.
Лишь к середине полувахты на следующий день, около шести часов вечера, Роджер улучил время, чтобы спуститься в грузовой трюм. Он не прилагал никаких усилий к тому, чтобы остаться незамеченным; он слишком хорошо знал, что ничто не привлекает внимания людей быстрее и надежнее, чем попытка что-либо скрыть.
Если бы его спросили, он бы сказал, что слышал какой-то шум, вроде ударов, и подумал, что, может быть, какие-то из находившихся в трюме предметов переместились, и надо их укрепить. В общем, это даже было похоже на правду.
Роджер спрыгнул в трюм, не спуская лесенку, — просто повис на руках, ухватившись за край люка, а потом упал вниз. Вздумай кто-нибудь последовать за Роджером, у него будет небольшая фора, пока опустят трап. Он ухнул в темноту и приземлился весьма жестко, так что все его косточки завибрировали от удара. Если в трюме кто-то прятался, он наверняка слышал поднятый Роджером шум, — а если кто-то еще явится сюда таким же образом, его услышит Роджер.
Он немного постоял на месте, приходя в себя после энергичного спуска, потом осторожно пошел между едва видными в полумраке темными глыбами груза. Все казалось расплывчатым и нечетким. И дело было не только в слабом, неверном свете, подумал Роджер; все предметы, находившиеся в трюме, слегка дрожали, отзываясь на дрожание корпуса корабля, режущего волны. Стоило Роджеру чуть прислушаться, и он услышал ее, низкую ноту корабельного голоса… судно словно тихо пело, наслаждаясь движением.
Он осторожно двигался по узким проходам между рядами ящиков, между пузатыми боками бочонков с водой. Он сдерживал дыхание, прислушиваясь; воздух был полон запахов влажного дерева, чайных листьев… В трюме слышалось множество странных звуков, что-то шуршало, потрескивало, — но никаких признаков присутствия человека Роджер не замечал. И все же он был уверен, что кто-то здесь прячется.
Но зачем, зачем он пришел сюда, спрашивал себя Роджер. Что, если и в самом деле один из этих несчастных из третьего класса спрятался здесь? Если он затаился тут между грузами, то скорее всего потому, что подхватил оспу; Роджер ничем не смог бы ему помочь… так зачем заниматься поисками?
А причина была в том, что он просто не мог не выяснить этого. Он вовсе не собирался заниматься спасением пораженных оспой пассажиров; им ничто не помогло бы в таком случае, и, пожалуй, быстрая смерть в воде была на самом деле не столь ужасна, как медленная агония болезни. Роджеру хотелось верить в это.
Но он так и не смог уснуть; события прошедшей ночи наполнили его таким ужасом и таким чувством тошнотворной беспомощности и бесполезности, что он не находил покоя. И независимо от того, в состоянии ли он помочь в данном случае, он чувствовал, что должен сделать хоть что-то.
Что-то маленькое шевельнулось в глубокой тени прохода. Крыса, подумал Роджер и машинально повернул в ту сторону, чтобы прибить мерзкое животное. Движение спасло его; какой-то тяжелый предмет просвистел рядом с его головой и с плеском упал в воду, скопившуюся на дне трюма.
Роджер пригнулся и устремился в ту сторону, откуда прилетело это нечто; он выставил вперед плечо в ожидании удара Там был тупик, из которого некуда было убежать и в котором невозможно было спрятаться. Роджер снова засек движение, метнулся вперед и схватился за чью-то одежду. Дернув ее на себя, он сжал в руках чье-то тело. В темноте раздался жалобный вскрик, приглушенный и слабый, и Роджер обнаружил, что он прижимает к трюмной переборке исхудавшую Мораг Маккензи.
— Какого черта? — изумленно воскликнул он, когда женщина с силой лягнула его в голень. Не обращая внимания на боль, Роджер схватил концы шейного платка женщины и потащил ее вперед, на относительно освещенное место в проходе. — Что вы тут делаете?
— Ничего! Уйдите! Уйдите отсюда, прошу вас! Я умоляю, сэр… — Она даже не пыталась освободиться, да и смысла в этом не было бы, она ведь весила наполовину меньше, чем Роджер. Мораг просто сложила перед собой руки и быстро-быстро заговорила, и ее горячечный полушепот звучал гневно и отчаянно: — Ради вашей собственной матери, сэр, ради всего, что вы любите… Вы не можете это сделать, пожалуйста, вы не можете его убить, прошу вас, не убивайте его, пожалуйста…
— Я не собираюсь никого убивать. Бога ради, успокойтесь же! — сказал Роджер и слегка встряхнул женщину.
Из-за якорной цепи, из тени, что казалась чернее черного, послышался высокий, жалобный плач испуганного младенца.
Женщина судорожно вздохнула и бешено уставилась на Роджера.
— Они услышат его! О Господи, парень, пусти меня к нему! — И так велико было ее отчаяние, что она вдруг вырвалась из рук Роджера и метнулась на звук, с легкостью перебравшись через огромные ржавые звенья якорной цепи, не обращая ни малейшего внимания на грязь.
Роджер последовал за ней, но далеко не так быстро; ей ведь некуда было сбежать… да и незачем. Он нашел мать и дитя в самом темном углу; женщина прижалась к одному из подкосов, скреплявших корпус корабля. Между грубой древесиной корпуса и горой железных звеньев якорной цепи оставалось пространство не более фута, но женщина как-то втиснулась в него, и на фоне адской тьмы казалась просто еще более темной тенью, маленькой, как точка.
— Я ничего вам не сделаю, — мягко произнес Роджер. Тень вроде бы отшатнулась от него и не произнесла ни звука.
Глаза Роджера понемногу привыкли к густому полумраку; даже в этот угол все же просачивался свет, лившийся в трюм через открытый люк. Роджер рассмотрел белое пятно — грудь женщины была обнажена, она кормила младенца. Слышны были тихие чмокающие звуки.
— Какого черта вы тут делаете? — спросил Роджер, хотя уже и сам все прекрасно понял. Его желудок сжало судорогой, и совсем не из-за тяжелого гнилостного запаха трюмной воды. Роджер осторожно присел на корточки рядом с женщиной, с трудом втиснувшись в крохотное пространство.
— Я прячусь! — яростно бросила она. — Уж наверное, вы это видите, так зачем спрашивать?
— Ваш ребенок болен?
— Нет!
Она прижала к себе младенца, обхватив его руками, и как можно дальше отодвинулась от Роджера, прижавшись спиной к шершавым доскам обшивки.
— Но тогда…
— У него всего несколько пятнышек! Это часто бывает у младенцев, так моя мама говорит! Это просто от жары! — В этом горячем отрицании Роджер услышал глубоко спрятанный страх.
— Вы уверены? — спросил он так мягко, как только мог. И осторожно протянул руку к младенцу, казавшемуся просто сгустком тени в руках матери.
Женщина неловко, одной рукой, ударила его, и Роджер отпрянул, зашипев от боли.
— Черт побери! У вас что, нож?
— А ну, держитесь от меня подальше! Да, у меня кинжал мужа! — предупредила женщина. — Я вам не позволю его забрать, я скорее убью вас, клянусь, убью!
Роджер поверил. Прижав руку к губам, он ощутил вкус крови, сладкой и соленой одновременно. Конечно, это был всего лишь небольшой укол, но он поверил женщине. Она действительно была готова его убить… или умереть самой, что было куда более вероятно, если ее нашел бы кто-нибудь из команды корабля.
Впрочем, нет, тут же подумал он.
Женщина стоит денег. Боннет не станет убивать ее… просто вытащит ее на палубу и заставит смотреть, как младенец, вырванный из ее рук, тонет в волнах… Роджер вспомнил темные тени, скользившие в воде вокруг корабля, и содрогнулся от охватившего его холодного ужаса.
— Я не стану забирать его у вас. Но если это оспа…
— Нет, это не оспа! Клянусь святой Бригиттой! — Маленькая худощавая рука выскользнула из темноты и схватила Роджера за рукав. — Говорю же вам, это простая молочница, от нее тоже бывают красные пятнышки, я уже видела такое, поверь, парень… я сотни раз такое видела! Я старшая в семье, нас всего девять, сестер и братьев, я это хорошо знаю, и мама так говорила, я же видела грудных младенцев, у них всегда бывает молочница, когда зубки режутся!
Роджер колебался какое-то время, но потом все в его уме встало на свои места. Если у ребенка все-таки оспа, мать все равно уже заразилась, скорее всего; возвращать ее в пассажирский трюм значило распространить болезнь среди других бедолаг третьего класса. А если она права — ну, Роджер не хуже самой женщины понимал, что любая сыпь покажется подозрительной матросам, и никто не станет разбираться, заразно это или нет; ребенок в любом случае будет обречен.
Роджер чувствовал, как дрожит женщина, она уже была на грани истерики. Ему хотелось дотронуться до нее, чтобы успокоить, но он понимал, что лучше этого не делать. Она ему не доверяет, и удивляться тут нечему.
— Я не стану выгонять вас отсюда, — негромко сказал он. Ответом ему было насыщенное подозрением и страхом молчание.
— Но вы нуждаетесь в пище, правда? И в свежей воде. Иначе у вас просто пропадет молоко, и что тогда будет с вашим маленьким?
Он слышал дыхание женщины — судорожное, со всхлипами. Она явно была нездорова, но это совсем не обязательно должна была быть оспа; почти все пассажиры третьего класса страдали кашлем и насморком, духота и сырость трюма отнюдь не улучшали их здоровье.
— Покажите его мне.
— Нет! — Глаза женщины сверкнули в темноте, наполненные страхом и злостью, как глаза загнанной в угол крысы, а губы раздвинулись, обнажив маленькие белые зубы.
— Клянусь, я не стану забирать его у вас. Но мне все равно нужно посмотреть, чтобы знать, чем он болен.
— Чем вы можете поклясться?
Роджер стремительно перебрал в памяти кельтские клятвы, выбирая что-нибудь подходящее к случаю, и наконец медленно произнес:
— Клянусь жизнью моей женщины и жизнями моих еще нерожденных сыновей.
Роджер видел, что женщина еще немного сомневается, но потом ее напряжение слегка ослабело; он просто почувствовал это, поскольку ее колени касались его ног из-за тесноты угла, в который они оба поневоле втиснулись. И тут же среди звеньев якорной цепи послышался шорох и тихий писк. На этот раз звуки издавала действительно крыса.
Конечно, женщина тоже услышала это. Она кивнула в ту сторону, откуда раздался звук, и сказала:
— Я не могу оставить его тут одного, чтобы пойти и стащить что-нибудь поесть; они же его просто сожрут заживо, они уже и меня-то покусали, пока я спала, грязные паразитки!
Роджер протянул руки к ребенку, одновременно прислушиваясь к звукам, доносившимся сверху, с палубы. Вряд ли кому-то могло прийти в голову спуститься в трюм прямо сейчас, но ведь скоро кто-нибудь может заметить его отсутствие…
Женщина все еще колебалась, но в конце концов приложила палец к груди и осторожно оторвала жадные губки младенца от соска, причем малыш издал громкое «поп!» и тихонько захныкал. Роджер взял ребенка.
Ему не слишком часто приходилось держать в руках грудных детей, и он был поражен до глубины души тем, что ощутили его руки, сжавшие грязный сверток: это было нечто расслабленное, но живое, мягкое — и в то же время плотное.
— Головку держите!
— Держу, держу… — Осторожно подложив ладонь под теплый шарик младенческой головы, Роджер отступил на несколько шагов назад, туда, где было светлее.
Щеки ребенка были покрыты красноватыми нарывами с белыми верхушками — на взгляд Роджера, это ничем не отличалось от оспенной сыпи, и он почувствовал, как задрожали его руки.