Поселенческий сионизм, «одолживший» в Талмуде религиозный термин «Эрец Исраэль», отнюдь не спешил адаптировать талмудические границы этой территории. Эти границы были для него чересчур узкими: они отгораживали священное пространство, простиравшееся с севера на юг всего лишь от Акко до Ашкелона; вдобавок талмудическая территория не была непрерывной, как подобает национальной родине. Газа, Бейт-Шеан, Цемах, Кейсария и другие места не входили в «Эрец Исраэль» евреев, которых, согласно традиции, принято именовать «вернувшимися из Вавилонии». Зато границы ранее обетованной богом страны выглядели гораздо соблазнительнее; они несли в себе нешуточный потенциал экспансии, позволявший создать со временем обширную еврейскую страну, обладательницу достойной, заслуживающей литературных суперлативов территории, хотя бы отчасти соответствующей по размеру громадным просторам колониальных империй начала XX века.
В книге Бытия (15: 18) сказано: «В этот день заключил господь с Аврамом союз, сказав: потомству твоему я отдал землю эту, от реки египетской до реки великой, реки Евфрат». Ранние авторы ветхозаветных книг, судя по всему, выходцы из Вавилонии, включили часть территории страны исхода в очерченные теологическим обетованием пределы. Поучительно, что при этом они постоянно апеллировали к естественным границам — рекам. Поскольку другие ветхозаветные сочинения были написаны иными авторами, имевшими, как и следовало предположить, совершенно иное территориальное воображение, Книга книг содержит альтернативные варианты границ. В книге Чисел бог обещает Моисею несколько менее впечатляющую территорию. Ее границы проходят от «реки египетской», то есть от вади[520]Эль-Ариш, через современный Негев до Мертвого моря, оттуда — к современному Амману и далее, по дуге, к Друзской горе (Джебель-Друз) неподалеку от Дамаска (оазис Гута), затем — на запад, упираясь в Средиземное море несколько севернее Тира (в современном Ливане). Разумеется, трудно точно установить, о каких именно ориентирах говорит библейский текст. Одним из примеров такого географического описания являются известные стихи 3–12 из 34-й главы книги Чисел.
В книге Иисуса Навина (1: 3–4) вновь появляется «щедрая» территориальная версия: «Всякое место, на которое ступит стопа ноги вашей, даю я вам, как говорил я Моисею. От пустыни и этого Левана до реки великой, реки Евфрат, всю землю хиттийцев, и до великого моря к заходу солнца будут пределы ваши». Вымышленное царство Давида и Соломона занимало почти всю «обещанную» территорию и доходило до Месопотамии (см., например, начало бо-го псалма)[521].
Когда Генрих Грец сочинял первую протонациональную еврейскую историю, ту самую, в которой он «изобрел» еврея в современном смысле слова, он разместил ее древнейший этап в экзотической, полной чудес ближневосточной стране: «Эта полоса земли называлась Ханаан (ее нынешнее название — Палестина), она лежит к югу от Финикии и примыкает к Средиземному морю»[522]. У этого исследователя-новатора границы страны все еще неопределенны и туманны; то же самое будет еще долгое время происходить и у сионистов, празднично собиравшихся на своих ежегодных конгрессах. «Хов’вей Цион», первые еврейские поселенцы, также не очень-то представляли, сколь далеко простирается их святая страна. Вместе с тем, уже Элиэзер Бен-Йехуда, один из создателей современного иврита, в «Книге Эрец Исраэль», вышедшей в Иерусалиме в 1883 году, «выстраивал» новую страну в соответствии с границами, указанными в Пятикнижии Моисея: «От вади Эль-Ариш до Сайды, от Сайды до Хермона и далее на восток; в древности границей Эрец Исраэль была река Евфрат, однако только во времена Соломона. Эти границы — между 31 и 33 с половиной градусами северной широты и между 52 и 55 градусами восточной долготы[523]; длина страны от северной границы до южной… 250 километров, средняя ширина с запада на восток — около 150 километров, ее площадь — около 33 600 квадратных километров»[524]. В 1897 году Исраэль Белкинд начертил собственную карту Эрец Исраэль: на севере ее границей является Акко, на востоке она простирается до Сирийской пустыни, на юге — до «реки египетской». В любом случае, устанавливает первый «практический» сионист в истории, «река Иордан делит Эрец Исраэль на две неравные части»[525]. Все прочие поселенцы этой эпохи пойдут по его следам. В 1907 году, в выпущенной Организацией учителей-сионистов программе по изучению географии, мы обнаруживаем в «пробной схеме изучения родины» те же самые «щедрые» границы. Эрец Исраэль велика и обширна, и бурная река Иордан стремительно течет в самом ее сердце[526]. В 1918 году, в качестве следующего шага, границы Эрец Исраэль были начерчены несколько более «научно». Давид Бен-Гурион и Ицхак Бен-Цви решили создать «рациональную и взвешенную» карту страны, которая, разумеется, не поместилась на территории маленькой Палестины.
Будущему основателю государства Израиль и его коллеге по сочинительству[527]библейские границы представлялись чересчур обширными и, увы, едва ли достижимыми. С другой стороны, талмудические границы земель, где должны исполняться заповеди, «связанные» с Эрец Исраэль, казались им слишком узкими и не соответствующими естественным географическим соображениям, равно как и потребностям большого народа. По мнению этих авторов, следует определить границы Эрец Исраэль объективно, исходя из физических, культурных, экономических и антропологических данных; следующие границы представлялись им желательными:
«На западе — Средиземное море… на севере — река Литани, между Тиром и Сайдой… на юге — идущая с запада на восток по диагонали линия, соединяющая Рафиах с Акабским заливом… на востоке — Сирийская пустыня. Не следует точно устанавливать восточную границу Эрец Исраэль… По мере ослабления разрушительного воздействия пустыни… восточная граница будет смещаться дальше на восток, и площадь Эрец Израэль будет возрастать»[528].
Таким образом, «суммарная» Эрец Исраэль, само собой разумеется, включает и территории к востоку от Иордана — вплоть до Дамаска и будущего Ирака, а также район Эль-Ариша (несмотря на то что он находится, по мнению авторов, вне пределов «турецкой Палестины»). Самое главное: оба берега Иордана представляют собой единый естественный территориальный блок, который не должен быть «расщеплен». Это отнюдь не идеальные (и не максималистские) границы, утверждают авторы, однако они вполне реальны и способны вместить еврейский народ, который вскоре устремится к ним.
И Бен-Гурион, и Бен-Цви были социалистами-революционерами[529], на данном этапе не слишком задумывавшимися о дипломатии. В отличие от них руководители сионистского движения оказались гораздо опасливее и высказывали свои мнения о границах будущего еврейского государства с величайшей осторожностью. Следует тем не менее признать, что территориальные воззрения двух этих «леваков» находились в самом центре формировавшегося национального консенсуса. В том самом году, когда они выпустили свою книгу, Хаим Вейцман написал жене (в частном письме), что он поддерживает идею создания еврейского государства на обоих берегах Иордана. Лишь такое государство — площадью в 60 тысяч квадратных километров и непременно контролирующее истоки Иордана — сможет обеспечить — с экономической точки зрения — существование еврейского населения[530].
В памятке, поданной сионистским движением Лиге Наций в 1919 году (и уже упомянутой выше), территориальные претензии в значительной степени созвучны границам, предложенным Бен-Гурионом и Бен-Цви. И в этом случае Эрец Исраэль включает Заиорданье, правда, лишь до железнодорожной ветки Хиджази (Higazi), иными словами — до линии Дамаск — Амман[531]. Когда Вейцмана сурово атаковали на закрытом заседании Исполнительного комитета сионистского движения за готовность к «территориальным уступкам» и примирение с «узкими границами», лидер, которому через год предстояло стать президентом Всемирной сионистской организации, ответил: «Границы, которые мы предлагаем, дают нам достаточно пространства для маневра; давайте сначала заполним евреями территорию внутри этих границ. Нам потребуется целое поколение еврейской колонизации, чтобы заселенная область дотянулась до рельсов Хиджази. После того как мы доберемся до этой линии, мы сможем ее пересечь…»[532]
Когда Шмуэль Кляйн, отец израильской географической науки, работал в 1937 году над своей важнейшей книгой «История изучения Эрец Исраэль в еврейской и мировой литературе», он, как картограф, с гордостью отмечал, что Ветхий Завет «с почти научной точностью указывает границы страны». Ему, как и его читателям, было ясно, что страна Ханаан — это лишь «западная часть Эрец Исраэль»[533].
Сходным образом поступали и почти все остальные географы будущего государства Израиль. Еще в 2000 году известный исследователь из Тель-авивского университета, крупный специалист по границам, продолжал использовать этот «ученый» термин, не испытывая ни малейшего неудобства, ибо при этом он [исследователь], по своему глубокому убеждению, тщательно избегал ненужных столкновений с политической филологией[534]и оставался в рамках научной географической терминологии.
Нынешнего израильского читателя не может не удивить то обстоятельство, что с конца XIX века и, самое меньшее, до войны 1967 года термин «Эрец Исраэль» в сионистской традиции всегда распространялся на Заиорданье и Голанские высоты. За этим стояла элементарная географическая логика, ясно сформулированная Бен-Гурионом: «Мнение, которое можно услышать иногда и от сионистов, о том, что Заиорданье не является частью Эрец Исраэль, основывается на абсолютном незнании истории страны и ее природы. Как известно, захват евреями земель к востоку от Иордана предшествовал завоеванию земель к западу от Иордана»[535].
Согласно ветхозаветному мифу, земли к востоку от Иордана были захвачены и заселены двумя с половиной израильскими коленами; позднее этими территориями твердой рукой правили Давид и Соломон. С точки зрения мифологической «еврейской истории» эти территории не уступали по важности землям к западу от реки и уж наверняка — Приморской низменности Ханаана-Палестины, которая, как известно, почти не интересовала древних «сынов Израиля». Кроме того, экономические и стратегические соображения подсказывали, что правильнее всего было бы завладеть источниками воды, находящимися с обеих сторон от реки.
На начальном этапе изобретения национальной территории Иордан рассматривался не как граница, а как водная магистраль, соединяющая две части одной страны. Поэтому во всей сионистской литературе, как научной, так и политической, привились и стали привычными такие термины, как «восточная Эрец Исраэль» и «западная Эрец Исраэль». Иными словами, «цельная» Эрец Исраэль включала обе эти части и была единой географической единицей. Любой отказ от какого-либо куска обеих частей рассматривался как трагическая национальная утрата.
В самом деле, хотя основные попытки колонизации происходили в «западной Эрец Исраэль», относительно более зеленой и плодородной, нашлись энтузиасты, решившие поселиться в Заиорданье, в основном в северной его части. Речь идет прежде всего о христианском сионисте Лоуренсе Олифанте, упомянутом в предыдущей главе, о его «коллеге», также деятельном христианском сионисте Чарльзе Уоррене (Warren), а также, разумеется, о бароне Ротшильде и многих других, отдававшим по разным причинам определенное предпочтение колонизации Заиорданья. Пятая часть приобретенных бароном земель находилась к востоку от реки. Земли здесь были гораздо дешевле и доступнее, местное население — гораздо менее плотным, так что чужеземное заселение привлекало меньше внимания. Уже в 1888 году к востоку от Кинерета возникло первое временное поселение, созданное группой, называвшейся «Бней Йехуда»[536]; в 1891 году была предпринята попытка освоить кусок земли к востоку от Друзской горы. Различные организации начали приобретать землю в основном в южной части Голанских высот и к северо-востоку от Иордана. Лишь изъятие (в 1920 году) Голанских высот из подконтрольной Британии области приостановило попытки обосноваться в этих местах. Исключение Заиорданья из британского мандата на Палестину в 1922 году стало огромным разочарованием для всего сионистского лагеря. Перемены, в результате которых «национальный дом» не включал больше территории к востоку от реки, вызвали шумное возмущение, однако не ликвидировали территориальную жажду, равно как и надежду обрести в итоге большую страну. Поначалу предполагалось, что отделение восточных областей является временным и будет в дальнейшем отменено. В1927 году в Нахараим[537]была построена довольно большая гидроэлектростанция, а рядом с ней — еврейское поселение. В 20-х годах надежды на успешную еврейскую колонизацию «всей Эрец Исраэль» еще не были похоронены[538].
Мечте об огромной библейской родине был нанесен тяжелый удар в ходе волнений 1929 года. Еще более сильным потрясением стало большое восстание 1936 года. По следам почти всеобщего восстания «туземцев» Британия, как известно, создала комиссию Пиля, принявшую в 1937 году, невзирая на мощное сионистское давление, решение в пользу раздела Палестины[539]. После отказа в 1922 году от «восточной Эрец Исраэль» утрата значительной часть «западной Эрец Исраэль» была расценена сионистским движением как нестерпимая. Руководители и ведущие интеллектуалы еврейской общины Палестины выступили против рекомендаций комиссии Пиля. Менахем Усышкин, Зеэв Жаботинский, Берл Каценельсон, Ицхак Табенкин, сионистская левая, национально-религиозные круги — все они объединились в борьбе против этих рекомендаций. В то же время прагматические лидеры, такие как Давид Бен-Гурион и Хаим Вейцман, рекомендовали принять план Пиля. Им даже удалось, с оглядкой на тяжелейшее положение евреев Европы, убедить Двадцатый сионистский конгресс, пусть с большой неохотой, утвердить британский план[540].
Логика прагматиков напоминала подход Герцля к дискуссии об Уганде — разумнее получить немедленно хотя бы маленькое еврейское государство, нежели поставить под угрозу все достигнутое в ходе долгой колонизации. Кроме того, у сионистской организации не было настоящего выбора. На этом этапе «национальное предприятие» могло справиться с арабским восстанием лишь при теснейшем сотрудничестве, дипломатическом и военном, с британскими властями. Это восстание продолжалось три года и было направлено одновременно против иностранных колониалистов и постоянно укреплявшегося колониального поселенчества.
Впрочем, из всего этого не следует, что сторонники раздела по Пилю отказались от мечты завладеть всей Эрец Исраэль. Когда Хаима Вейцмана спросили, что будет с территориями, не попавшими под еврейский контроль, он ответил с присущим ему специфическим юмором: «Они не убегут». Бен-Гурион, ставший к этому времени председателем Еврейского агентства (Сохнута), сделал следующее заявление британским газетам: «Спор шел не по вопросу о делимости или неделимости Эрец Исраэль. Ни один сионист никогда не откажется даже от самой малой части Эрец Исраэль. Спор шел лишь о том, какой из двух путей быстрее приведет нас к общей цели»[541].
Точь-в-точь как десятилетием позже, при обсуждении плана раздела Палестины, выдвинутого ООН в 1947 году, возможность добиться (уже в 1937 году) немедленного суверенитета над территорией, населенной еврейским большинством, представлялась — с учетом всех релевантных факторов — более соблазнительной, нежели реализация в далеком будущем широкомасштабного территориального мифа. С конца 30-х годов лидеры «центрального направления» сионистского движения проявляли чрезвычайную политическую осторожность, четко осознав, что предпочтительнее всего «вообще не говорить о границах»[542]. Территориальный миф продолжал направлять сионистскую политику, однако вплоть до 1967 года он — хотя бы — не подменял ее собой. Не следует забывать, что параллельно существовал и развивался другой могущественный, мобилизующий, оттесняющий [территориальную проблематику] этос: формирование «этнически чистого» народа, избавленного от угрозы ассимиляции или даже сосуществования с огромной массой «туземцев», народа, живущего в собственном независимом государстве. Незначительность масштабов «репатриации» в Палестину, вызванная на начальном этапе массовой эмиграцией на Запад, а затем уничтожением нацистами европейского еврейства, на какое-то время остудила территориальный пыл и, соответственно, научила сионистских лидеров проводить более сбалансированную политику.
Готовность принять «узкие» границы была, таким образом, следствием прагматической и гибкой тактики и одновременно — результатом принципиальной «этноцентрической» политики. Эта политика оказалась чрезвычайно эффективной в долгосрочном плане. По существу, «высокая» дипломатия представляла собой лишь изощренную политическую интерпретацию колонизационного принципа «еще один дунам, еще одна коза», направлявшего захват палестинских земель с самого начала еврейского поселенчества. Политика «свершившихся фактов» была генеральной линией сионистского движения с момента его возникновения — и по сей день.
Сама колонизация, начавшаяся еще в конце XIX столетия[543]и проходившая под волнующим боевым знаменем «освобождения земли», была на практике осторожным, обдуманным и многоступенчатым предприятием. По аналогии с другими мифологическими понятиями — такими, например, как «Эрец Исраэль», куда еврей может лишь «репатриироваться», но ни в коем случае не эмигрировать, — процесс приобретения земель и их первоначального сельскохозяйственного освоения получил религиозное название «геула» — «освобождение» или «избавление». В еврейской традиции это слово указывало на «спасение» или «рождение заново», на очищение и ритуальную чистоту, а также на галахически предписанный выкуп людей и определенных предметов у нееврейского врага. Этот троякий смысл, несомненно, морально укреплял новых эмигрантов. Теперь поселенцы уже не были простыми крестьянами — мелкий буржуа, даже совершенно нищий, ни в коем случае не хочет превращаться в крестьянина, — они стали «избавителями земли», превратившейся в безжизненную пустыню после насильственного изгнания их праотцев 1900 лет назад.
Немногочисленные эмигранты-колонисты, начавшие прибывать в Палестину в 80-е годы XIX века, представляли собой пеструю смесь традиционных евреев и молодых людей, успевших привыкнуть к атмосфере радикального народничества, чрезвычайно популярного в России того времени. Обе эти группы охотно освоили термин «избавление земли» и окутывавшие его мистические фантазии — он стал общепринятым. Уже в конце 80-х годов возникла небольшая группа, называвшая себя «Гоалей Цион» («Избавителями Сиона»). В программе «Хов’вей Цион», составленной в 1887 году, отмечалось, что «сущность освобождения Эрец Исраэль состоит в приобретении земель и избавлении их от неевреев»[544].
Этот термин быстро укоренился и среди эмигрантов, прибывших в ходе последующих волн, в основном среди идеалистически настроенной молодежи. Освобождение порабощенного крестьянина, идеал русского романтического народничества, было подменено сионистским освобождением самой земли. Земля стала для «первопроходцев» объектом мистической — а иногда и сексуальной — страсти[545]. Земля считалась метафорически «пустой» вплоть до долгожданного момента появления освобождающих ее героев. Метаобраз заброшенной страны стал неотъемлемым элементом процесса освобождения. Пустыня была пространственной средой обитания, девственной и лишенной границ, с нетерпением ожидавшей еврейского «заселения», которое ворвется в нее и ее оплодотворит. Покинутая земля представляла собой — вплоть до исторического момента появления на ней еврейских первопроходцев — жалкое соединение пустыни и болот[546]. Даже если на еврейских землях и проживали «иностранные» феллахи, они не могли заставить эту пустошь зацвести, ибо по природе своей были отсталыми и ограниченными людьми; кроме того, они не любили эту страну по-настоящему — так, как способны любить одни только сионисты.
Всем без исключения сионистским лидерам, как и большинству философов движения, было гораздо удобнее рассматривать себя не как завоевателей чужой земли, а как избавителей «Эрец Исраэль», во все времена принадлежавшей только им. Аарон Давид Гордон, один из центральных идеологов сионистского рабочего движения, в письме 1912 года превосходно определил формирующийся сионистский этос:
«Что мы собираемся делать в Эрец Исраэль? Освобождать землю (в широком или в узком смысле слова — в данном случае не имеет значения) и возрождать[547]народ. Однако это не две отдельные задачи, а две стороны одной. Невозможно освободить землю, не возродив народ, но не может быть и возрождения народа без освобождения земли. Приобретение земли за деньги — это еще не ее освобождение в национальном смысле слова — до тех пор, пока ее не обрабатывают еврейские руки»[548].
Новая концепция, связывавшая «освобождение земли» с ее обработкой, отражала появление в Палестине, начиная с 1905 года, нового поколения эмигрантов-социалистов. Она [концепция] включала косвенную критику практики колонистов, живших в поселениях, основанных бароном Ротшильдом (да и других более ранних колонистов), нанимать нееврейских, в первую очередь сезонных арабских рабочих. Жесткая критика такого рода экономической политики постепенно стала частью идеологического консенсуса сионистского поселенчества; быть может, она явилась одним из залогов успеха этого предприятия: не может быть «освобождения», основанного на арабском труде.
Колониальные процессы Нового времени породили различные формы контроля над территориями. Многие исследователи предусмотрительно разделили формы европейской колонизации на несколько типов: 1) колонии, опирающиеся почти исключительно на военное завоевание (например, Индия и обширные территории в Африке); 2) колонии, в которых колонизаторы смешиваются с местным населением (Латинская Америка); 3) колонии, [экономически] базирующиеся на плантационном хозяйстве (юг Соединенных Штатов, Южная Африка, Алжир, Кения); 4) колонии, заселенные колонизаторами, добивающимися «этнической чистоты» (пуританский север Соединенных Штатов, Австралия и Новая Зеландия). Разумеется, речь идет только об архетипах. В реальности эти модели во все времена была достаточно несовершенными; кроме того, существовали и промежуточные колониальные формы[549].
Еврейское поселенчество началось в 80-х годах XIX века как колонизация смешанного типа: отчасти как «плантационная», отчасти как придерживающаяся «этнически чистой» модели. Ранние поселения старались поначалу не иметь дела с местным населением, однако жизнь постепенно заставляла их опираться на него все сильнее. Это поселенческое предприятие с некоторых точек зрения напоминало различные этапы европейской колонизации Алжира, находившейся в то время в самом разгаре; последнее обстоятельство позволило Эдмонду де Ротшильду органично в него вписаться. Однако если в самом начале финансовая поддержка французского барона и спасала висевшее на волоске повседневное существование еврейских поселенцев, в дальнейшем он — поневоле — обусловил продолжение финансовых вливаний повышением эффективности и ростом производительности труда, вынудив поселенческие хозяйства стать наконец прибыльными. Вследствие этого многие земледельческие отрасли попали в зависимость от дешевого труда «туземцев», с которыми эмигранты-первопроходцы оказались не в состоянии конкурировать. Немалой части поселенцев пришлось из-за этого покинуть Палестину и эмигрировать на Запад.
Решение в конечном счете нашлось; его принесла новая волна молодых эмигрантов-радикалов, по существу — щепок, разлетевшихся во все стороны под действием мощных центробежных сил, порожденных русской революцией 1905 года. Представители этой волны понимали, что «освобождение земли» должно сочетаться с «завоеванием труда». Это сочетание и породило «этнически чистые» колонии, базировавшиеся, с одной стороны, на национальном этноцентрическом мифе, а с другой — на осознанной необходимости продвигать колонизацию экономическими средствами.
Гершон Шапир, израильский исследователь, перебравшийся со временем в Соединенные Штаты, тонко проанализировал, а затем детально и квалифицированно представил основные данные, относящиеся к этому новому, оригинальному виду поселенчества[550]. Наряду с коллективистским этосом, принесенным эмигрантами из российского революционного вулкана, чрезвычайно важную роль в его формировании сыграла прусская поселенческая сельскохозяйственная модель, успешно осуществленная во второй половине XIX века в восточногерманских землях. Эмиграция значительного количества немецкоязычных крестьян в Соединенные Штаты привела к тому, что их места стали понемногу занимать крестьяне польского происхождения. Это серьезно встревожило правительство Второго рейха, начавшее в ответ финансировать переселение «более немецких» земледельцев в определенные «этнически проблемные» области.
Франц Оппенгеймер, известный немецкий социолог еврейского происхождения, сделал из этой истории правильные выводы. Посетив Палестину в 1910 году, Оппенгеймер пришел в восторг от «новой еврейской расы господ», недавно появившейся в этой стране и уже научившейся обращаться с арабами с достойной восхищения решительностью[551]. Поскольку сионистская организация не располагала неограниченными материальными средствами, находившимися в распоряжении германских властей, он рекомендовал своим сионистским друзьям адаптировать этнокоммунальную модель возвращения к труду на земле, которую он считал общим решением проблем и противоречий, порождаемых ничем не ограниченным развитием капитализма.
В период перед Первой мировой войной сионистское движение находилось в почти полной стагнации, так что национально-кооперативный проект немецкого социолога был воспринят с немалым воодушевлением. Идея создания коллективных поселенческих хозяйств вызвала немалое любопытство, и сионистские учреждения довольно быстро ее адаптировали. Несмотря на первые неудачи, на ее базе стала укрепляться (правда, медленно) новая поселенческая инфраструктура, превратившаяся позднее в знаменитое «киббуцное движение». Киббуц, высшая форма «освобождения земли», был не только реализацией эгалитаристского идеализма, ввезенного из России и ставшего источником ментальной энергии, порождавшей жертвенность и готовность к сверхусилиям, но и функциональным историческим инструментом, решавшим двойную экономическую задачу: 1) создания производительных отраслей, закрытых для конкурирующего труда [низкооплачиваемых арабских рабочих]; 2) коллективной колонизации земли в условиях, когда традиционное семейное [фермерское] поселенчество чрезвычайно затруднительно (из-за наличия относительно плотного, вдобавок нередко враждебного местного населения).
Исходная схема, набросанная Оппенгеймером, неплохо реализовалась. В самом деле, земля, обрабатывавшаяся киббуцами, изначально не была частной — она принадлежала фонду «Керен кайемет ле-Исраэль»[552], действовавшему под эгидой Всемирной сионистской организации, заведомо (согласно уставу фонда) не могла быть продана неевреям и предназначалась исключительно для передачи в аренду «сынам Израиля». Начиная с 1908 года этот исполнительный орган, сосредоточивший в своих руках большую часть приобретенных сионистским движением земель, превратился в «министерство колонизации Палестины», управлявшееся узким Исполнительным комитетом сионистской организации. Во главе «министерства» встал Артур Рупин, талантливый и энергичный человек, внесший больший, нежели любой другой сионистский лидер, вклад в преумножение земельных владений «нации»[553].
Киббуцное движение, всегда бывшее «коллективом избранных», стало после Первой мировой войны (и в особенности после создания в 1920 году Гистадрута — «Всеобщей организации еврейских рабочих в Эрец Исраэль») ударным отрядом молодого поселенческого общества. То обстоятельство, что киббуцы проявили себя как наиболее динамичные «освободители земли», превратило их членов едва ли не в «правящую прослойку», которой они оставались даже через много лет после создания государства Израиль. Исполняемые киббуцами как пограничными военными форпостами исключительные оборонные функции добавили немало важных штрихов к их и без того исключительному образу и укрепили особое положение движения в еврейском обществе. Вплоть до войны 1967 года сливки израильских политической, культурной и военной элит состояли почти сплошь из выходцев из киббуцев, небесталанно защищавших свой статус и достижения. Киббуцы были (увы, почти совершенно) выброшены в мусорный ящик истории лишь после того, как выполнили свою историческую задачу; колониальные мероприятия, имевшие место после 1967 года, опирались уже на совсем иную идеологию и, главное, на прямую финансовую поддержку государства.
Следует помнить как то, что однажды приобретенная евреями земля уже не могла, согласно сионистским правилам, ни при каких обстоятельствах вернуться в нееврейские руки, так и то, что киббуцы, тщательнейшим образом поддерживавшие полное равенство и эгалитарно-общинный образ жизни, не соглашались принимать «туземцев» в свои ряды. Араб, опять-таки, ни при каких обстоятельствах не мог вступить в киббуцный коллектив; мало того, когда, несколько позднее, отдельные свободомыслящие киббуцные девушки решали жить с «палестино-израильскими» партнерами, им чаще всего приходилось покинуть свои киббуцы[554]. Коллективный сионистский социализм стал, таким образом, одним из самых эффективных инструментов сохранения «этнической чистоты» колониального общества, причем не только своей эксклюзивной практикой, но и благодаря статусу «моральной модели», влиявшему на весь еврейским социум.
Борьба за вытеснение арабского труда с сионистского рынка рабочей силы не сводилась исключительно к формированию коммунальных производительных коллективов. Все прочие сионистские поселения, как городского типа, так и сельскохозяйственные, были созданы исключительно для евреев. Параллельно с целенаправленной политикой организационной сегрегации развернулось мощное идеологическое и практическое мероприятие под лозунгом «За еврейский труд!». На всех без исключения работодателей во всех без исключения секторах оказывалось сильнейшее давление с целью заставить их ни при каких обстоятельствах не нанимать работников-арабов. В те самые годы, когда в Германии шумная пропаганда яростно требовала увольнения евреев с занимаемых ими должностей и закрытия еврейских магазинов (Juden raus[555]), в подмандатной Палестине широкая общественная кампания призывала бойкотировать все экономические контакты с местным населением. В обоих случаях пропагандистские мероприятия увенчались фантастическим, сверх ожиданий, успехом: в 30-е годы в Палестину прибыло множество эмигрантов из Германии, а в самой библейской Святой земле образовались две практически изолированные рыночные экономики — еврейская и арабская[556].
Во главе борьбы за «еврейский труд» стояла, как нетрудно догадаться, Всеобщая организация еврейских рабочих (уже упомянутый выше Гистадрут). Гистадрут изначально предназначался исключительно для евреев; он начал принимать палестино-израильтян только в 1966 году, то есть совершенно в других условиях, через 18 лет после образования независимого Израиля. Следует помнить, что Гистадрут отнюдь не был «всего лишь» профессиональным союзом, скорее уж — формирующимся «государством в миниатюре»: он создал огромный конгломерат принадлежащих ему предприятий, проводил общественные работы, предоставлял медицинские, банковские и другие услуги. В его рамках возник «Рабочий концерн» («Хеврат а-овдим»), служивший политической опорой левых сионистских партий вплоть до 70-х годов XX века[557]. С годами Гистадрут стал настоящим государством в государстве.
Следует помнить, что оба крыла «сионистской левой», как политическое, так и профсоюзное, в отличие от «европейской левой», появились на свет отнюдь не в ходе конфликта между капиталом и трудом; они обязаны своим возникновением проблемам и нуждам колониального завоевания территории в ходе формирования национальной колонии «этнически чистого» типа. Поэтому внутри сионистской общины, да и позднее в Израиле так и не возникло [инклюзивное] социал-демократическое движение, опирающееся на широкие массы трудящихся. Моральные концепции «сионистской левой» во все времена распространялись лишь на одну-единственную, четко очерченную группу населения, поэтому они могли апеллировать к ветхозаветным лозунгам и схемам без малейших колебаний — и без цензуры. По правде говоря, эта «левая» никогда не признавала глубоких универсальных традиций (даже социальных); судя по всему, именно поэтому еврейское израильское общество с такой легкостью рассталось с принципами социального равенства сразу после крушения политической гегемонии сионистской «левой» в начале последней четверти XX века.
Отличительной особенностью сионистской колонизации (от других колониальных проектов) было то фундаментальное обстоятельство, что она осуществлялось национальным движением, не зависевшим (на начальном, догосударственном этапе) от политической и экономической поддержки своей империалистической метрополии[558]. До 1918 года захваты земли производились без поддержки местных (турецких) властей, а иногда и вопреки их воле. Лишь переход Палестины под британский мандат привел к созданию своеобразного политического и военного «зонтика», прикрывавшего сионистскую колонизацию и способствовавшего ей — хотя по-прежнему с немалыми ограничениями. Тем не менее центральный мотив сионистской колонизации отличался от мотивов других поселенческих предприятий, прежде всего тем, что первая, в отличие от последних, не была подстегиваема задачей немедленного извлечения экономической прибыли. Палестинские земли были дороги и постоянно дорожали по мере того, как сионистское движение их — постоянно и поэтапно — приобретало. Самый факт приобретения земель был проблемным и необычным — прочие колониальные предприятия разворачивались по иным схемам[559]. Многие из палестинских земель не были в полном смысле частными — они находились в собственности деревенских коллективов (musha[560]). Относительно «удобными» для приобретения были крупные поместья, принадлежавшие богатым эфенди, чаще всего не проживавшим в них. Однако покупка этих земель была связана с изгнанием тех, кто их обрабатывал и на них жил; именно так почти всегда и происходило (уже Ицхак Эпштейн вскрыл «практику изгнания» и выступил против нее).
Ползучая «аграрная реформа», происходившая в Палестине между 1882 и 1947 годами, действительно, как и в других местах, передала землю из рук немногих в руки относительно многих; однако на деле речь шла о переходе земельной собственности от автохтонного населения к общинам колонизаторов. В результате к 1947 году здесь возникло 291 процветающее еврейское сельскохозяйственное поселение. Тем не менее масштаб колонизации оставался ограниченным: до 1937 года сионистские учреждения приобрели лишь около пяти процентов частных земель подмандатной Палестины, пригодных для сельскохозяйственной обработки. Через десятилетие, к моменту провозглашения «плана раздела» страны в 1947 году, они владели лишь 7 % обрабатываемых земель (и примерно 11 % общей площади страны).
Накануне принятия резолюции ООН о разделе Палестины Давид Бен-Гурион писал в своем личном дневнике:
«Арабский мир, арабы Эрец Исраэль при поддержке одного арабского государства или при поддержке нескольких арабских государств, возможно, даже всех… могут напасть на нашу поселенческую структуру… необходимо… сохранить поселенческую структуру и населенные пункты и завоевать страну, всю или ее значительную часть, и удержать завоеванное до наступления авторитетного политического урегулирования»[561].
Этот прагматический политик пророчествовал скорее о реал<