Полная победа – все бароны и лорды ее владений тесно сомкнулись вокруг МарииСтюарт, впервые за долгое время Шотландия вновь припала к ногам своего государяи государыни. На какой-то миг уверенность в своих силах так захлестывает МариюСтюарт, что она подумывает, не перейти ли в наступление, не вторгнуться ли вАнглию, где, как она знает, католическое меньшинство с ликованием встретитосвободительницу; трезвые советчики с трудом сдерживают ее разгулявшуюся удаль.Зато учтивостям конец – с тех пор как она выбила из рук противницы все еекарты, в том числе и ту, что Елизавета прятала в рукаве. Брак по собственномувыбору был первой победой Марии Стюарт, разгром мятежников – второй; открыто,уверенно может она теперь смотреть в глаза своей «доброй сестрице» закордоном.
Если положение Елизаветы и раньше было незавидным, то после разгрома еювыпестованных и обнадеженных бунтовщиков ей приходится и вовсе туго.Разумеется, всегда существовал и существует у правителей обычай – в случаепоражения тайно навербованных в соседней стране повстанцев открыто ихдезавуировать, предоставив собственной участи. Но уж если кому не повезет, такне везет до конца. Надо же случиться, чтобы какие-то деньги Елизаветы,предназначенные для лордов, – явная улика – благодаря смелому нападению попалив руки Босуэлу, заклятому недругу Меррея. А тут еще и вторая неприятность:спасаясь от преследования, Меррей, естественно, бежал в страну, где его открытои тайно ласкали, – в Англию. Мало того, у побежденного хватило смелостипожаловать в Лондон. Какой конфуз – попасться в двойной игре, когда до сих порей все сходило с рук! Ведь допустить ко двору опального Меррея – значит заднимчислом благословить мятеж. Если же она отвернется от тайного союзника и Темнанесет ему открытую обиду, чего только оскорбленный не способен наклепать насвою милостивицу, о чем при иностранных дворах и знать не должно. Никогда ещеЕлизавета не попадала в такую ловушку из-за своей двойной игры. Но недаром этовек прославленных комедий, и не случайно Елизавета дышит тем же пряным,пьянящим воздухом, что Шекспир и Бен Джонсон. Природная актриса, она, как ниодна королева, знает толк в театре и эффектных сценах. Хэмптон-корт иВестминстер[84]того времени могли смелопоспорить с «Глобусом» и «Фортуной»[85]почасти эффектных сцен. Едва лишь становится известно о прибытии неудобногосоюзника, как его в тот же вечер призывает к себе Сесил, чтобы прорепетироватьс ним роль, которую тому завтра предстоит исполнить для реабилитацииЕлизаветы.
Трудно выдумать что-либо более наглое, чем эта разыгранная наутро комедия. Укоролевы сидит французский посланник, разговор идет – ведь ему и невдомек, чтоон зван на веселый фарс, – о политических делах. Вошедший слуга докладывает оприбытии графа Мелвила. Королева высоко вздергивает брови. Что такое? Неослышалась ли она? Неужто и вправду лорд Меррей? Да как же он осмелился,презренный мятежник, обманувший ее «добрую сестрицу», явиться в Лондон? И чтоза неслыханная наглость показаться на глаза ей, которая – весь мир это знает –телом и душой предана своей милой кузине. Бедная Елизавета! Она не можетопомниться от удивления и негодования. И лишь после долгих колебаний решаетсяпринять этого «наглеца», но только не с глазу на глаз. Нет, боже упаси! И онане отпускает французского посланника, чтобы заручиться свидетелем своего«искреннего» возмущения.
Выход Меррея. Серьезно и добросовестно ведет он свою роль. Уже самое егопоявление говорит о том, что человек пришел с повинной толовой. Смиренно инерешительно, отнюдь не обычной своей горделивой и смелой походкой, облаченныйво все черное, приближается он, склоняет колено, как проситель, и обращается акоролеве на своем родном шотландском языке. Елизавета обрывает его иприказывает говорить по-французски, дабы посланник мог следить за их беседой, –пусть никто не посмеет сказать, что у королевы какие-то секреты с отъявленнымбунтовщиком. Меррей что-то смущенно бормочет, но Елизавета сразу же переходит внаступление: она-де не понимает, как он, беглец и бунтовщик, восставший противее лучшего друга, отважился без зова явиться во дворец. Правда, у нее с МариейСтюарт бывали разногласия, но ничего серьезного. Она всегда видела вшотландской королеве родную сестру и надеется, что так будет и впредь. И еслиМеррей не докажет, что лишь по недоразумению или защищая свою жизнь восстал онпротив своей госпожи, она повелит бросить его в тюрьму и будет судить какизменника. Пусть же Меррей перед ней оправдается.
Натасканный Сесилом, Меррей прекрасно понимает, что волен говоритьрешительно все, кроме правды. Он знает: всю вину ему должно принять на себя,чтобы обелить Елизавету в глазах посланника, доказать ее полную непричастностьк ею же инспирированному заговору, Он должен подтвердить ее алиби. И вместотого чтобы жаловаться на сводную сестру, он превозносит ее до небес. Она свышемеры наградила его землями, осыпала почестями и щедрыми дарами, да и он служилей не за страх, а за совесть, и только опасение, что против него злоумышляют,боязнь за свою жизнь затуманили его разум. К Елизавете же он явился лишь затем,чтобы она, по милости своей, помогла ему исхлопотать прощение у егоповелительницы, королевы Шотландской.
Уже эти слова ласкают слух тайной подстрекательницы. Но Елизавете все ещемало. Не для того она инсценировала комедию, чтобы Меррей в присутствиипосланника принял всю вину на себя, а для того, чтобы, как главный свидетель,он удостоверил, что Елизавета ничего не знала о заговоре. Прожженный политиксолжет – недорого возьмет, и Меррей клятвенно заверяет посланника, чтоЕлизавета «ни сном ни духом не ведала о заговоре, никогда она не наущала ниего, Меррея, ни его друзей нарушить свой верноподданнический долг, возмутитьсяпротив Ее Величества королевы».
Елизавета добилась своего алиби. Она полностью обелена. С чисто актерскимпафосом напускается она на своего сценического партнера: «Вот когда ты сказалправду! Ибо ни я, ни кто другой от моего имени не подстрекал вас против вашейкоролевы. Такое предательство могло бы дурно кончиться и для меня. Ведь,наученные дурным примером, и мои подданные могли бы восстать против меня. Атеперь с глаз долой, бунтовщик!»
Меррей низко склонил голову – уж не для того ли, чтобы скрыть мелькнувшую нагубах улыбку? Он хорошо помнит, сколько десятков тысяч фунтов были всучены емуи другим лордам через их жен от имени королевы Английской, помнит письма изаверения Рандольфа и обещания государственной канцелярии. Но он знает: если онвозьмет на себя роль козла отпущения, Елизавета не изгонит его в пустыню. Да ифранцузский посол с выражением почтительности на лице хранит учтивое молчание;человек светский и образованный, он умеет ценить хорошую комедию. Лишь дома, усебя в кабинете, восседая за конторкой и строча донесение в Париж, позволит онсебе лукавую усмешку. Не совсем легко на душе в эту минуту, пожалуй, только уЕлизаветы; должно быть, ей не верится, что кто-то ей поверил. Но, по крайнеймере, ни одна душа не решится открыто высказать сомнение – видимость соблюдена,а кому нужна правда! Исполненная величия, шурша пышными юбками, покидает она вмолчании зал.
То, что Елизавета вынуждена прибегнуть к таким жалким уверткам, чтобы,потерпев поражение, обеспечить себе хотя бы моральное отступление, – вернейшеесвидетельство сегодняшнего могущества Марии Стюарт. Горделиво поднимает онаголову – все устроилось по желанию ее сердца. Ее избранник носит корону.Восставшие бароны либо вернулись, либо преданы опале и блуждают на чужбине.Звезды благоприятствуют ей, а если от нового союза родится наследник, сбудетсяее заветная, великая мечта: Стюарт станет преемником объединенного престолаШотландии и Англии.
Звезды благоприятствуют ей, благословенная тишина воцарилась наконец встране. Мария Стюарт могла бы теперь вздохнуть, вкусить завоеванное счастье. Ножить в вечной тревоге и порождать тревогу – закон ее неукротимой натуры. Тот, укого своенравное сердце, не знает счастья и мира, идущих извне. Ибо в своембуйстве оно неустанно порождает все новые беды и неотвратимые опасности.
Роковая ночь в Холируде
(9 марта 1566 года)
Если чувство в самой поре, то такова уж его природа, что оно не рассчитываети не скаредничает, не колеблется и не сомневается; когда любит царственнощедрая натура, это – полное самоотречение и саморасточение. Первые неделизамужества у Марии Стюарт только и заботы, как излить на молодого супруга своеблаговоление. Каждый день приносит Дарнлею новую нечаянную радость – то лошадь,то богатый наряд, – сотни маленьких нежных даров любви, после того как онаотдала ему самый большой – королевский титул и свое неуемное сердце. «Чемтолько может женщина возвеличить мужчину, – сообщает английский посол в Лондон,– он взыскан в полной мере… Вся хвала, все награды и почести, какими онарасполагает, – все сложено к его ногам. На каждого она смотрит его глазами, дачто говорить – даже волю свою она отдала ему». Верная своей неистовой натуре,Мария Стюарт ничего не умеет делать наполовину, всему отдается онабезоговорочно, целиком. Когда она дарит свою любовь, то уж без робости, безоглядки, очертя голову, в неудержимом порыве давать и давать без конца и меры.«Она во всем покорна его воле, – пишет дальше Рандольф, – он вертит ею, какхочет». Страстная любовница, она вся растворяется в послушании, в смирении,переходящем в экстаз. Только безграничная гордость может в душе любящей женщиныобратиться в столь безграничное смирение.
Однако великие дары лишь тому во благо, кто их достоин, для недостойного ониопасны. Сильные характеры крепнут благодаря возросшей власти (поскольку власть– их естественная стихия), слабые же гибнут под бременем незаслуженногосчастья. Успех пробуждает в них не скромность, а заносчивость; в каждомсвалившемся с неба подарке видят они по детской наивности собственную заслугу.Как вскоре выясняется, опрометчивая и безудержная щедрость Марии Стюартфатально растрачена на ограниченного, тщеславного мальчишку, которому приличнеебы иметь гувернера, чем повелевать королевой с большой душой и большим сердцем.Ибо стоило Дарнлею заметить, какую силу он приобрел, и он становится нагл изаносчив; Он принимает милости Марии Стюарт, словно причитающуюся ему дань, авеликий дар ее царственной любви – как неотъемлемую привилегию мужчин. Став еегосподином, он считает, что вправе ее третировать. Ничтожная душонка, «heart ofwax»[86], как с презрением скажет о нем самаМария Стюарт, избалованный мальчишка, ни в чем не знающий меры, он напускает насебя важность и бесцеремонно вмешивается в государственные дела. Побоку стишкии приятные манеры, они ему больше не нужны, он пытается командовать в коронномсовете, кричит и сквернословит, он бражничает в компании забулдыг, а когдакоролева как-то захотела увести его из этого недостойного общества, он грубовыругался, и, оскорбленная публично, она не могла сдержать слезы. Мария Стюартдаровала ему королевский титул – только титул, а он и вправду возомнил себякоролем и настойчиво требует равной с ней власти – the matrimonial crown;безбородый девятнадцатилетний мальчишка притязает на то, чтобы правитьШотландией, точно своей вотчиной. При этом каждому ясно: за вызывающейгрубостью не кроется и тени мужества, за похвальбой – ни намека на твердуюволю. Марии Стюарт не уйти от постыдного сознания, что свое первое,прекраснейшее чувство она растратила зря, на неблагодарного балбеса. Слишкомпоздно, как это часто бывает, пожалела она, что не послушалась добрыхсоветов.
А между тем нет для женщины большего унижения, нежели сознание, что оначересчур поспешно отдалась человеку, не достойному ее любви; никогда настоящаяженщина не простит этой вины ни себе, ни виновнику. Но столь великая страсть,связывающая двух любовников, не может сразу смениться простой холодностью ибездушной учтивостью: раз воспламенившись, чувство продолжает тлеть и толькоменяет окраску; вместо того чтобы пылать любовью и страстью, оно распространяетчад ненависти и презрения. Едва осознав ничтожество этого шалопая, МарияСтюарт, всегда неукротимая в своих порывах, сразу же лишает его своих милостей,делая это, быть может, резче и внезапнее, чем позволила бы себе женщина болееосмотрительная и расчетливая. Из одной крайности она впадает в противоположную.Одну за другой отнимает она у Дарнлея все привилегии, какие в первом увлечениистрасти, не размышляя, без счета дарила ему. О подлинном совместном правлении,о matrimonial crown, которую она когда-то принесла шестнадцатилетнему ФранцискуII, теперь уже и речи нет. Дарнлей вскоре с гневом замечает, что его больше незовут на заседания государственного совета; ему запрещают включить в свой гербкоролевские регалии. Низведенный на амплуа принца-консорта, он уже играет придворе не первую роль, о какой мечтал, а в лучшем случае роль оскорбленногорезонера. Вскоре пренебрежительное отношение передается и придворным: его другДавид Риччо больше не показывает ему важных государственных бумаг и, неспросясь его, скрепляет письма железной печатью (iron stamp) с росчеркомкоролевы; английский посол уже не титулует его «величеством» и не далее как всочельник, всего лишь полгода спустя после медового месяца, сообщает о «strangealterations»[87]при шотландском дворе. «Ещенедавно здесь только и слышно было, что «король и королева», а теперь егоименуют «супругом королевы». Дарнлей уже привык к тому, что в королевскихрескриптах его имя стоит первым, а теперь ему приходится довольствоватьсявторым местом. Были вычеканены монеты с двойным изображением: «Henricus etMaria», но их тут же изъяли из обращения и заменили новыми. Между супругамичувствуется какое-то охлаждение, но поколе это лишь amantium irae[88], или, как говорят в народе, household words[89], этому не надо придавать значения, лишь быдело не пошло дальше».
Но оно пошло дальше! К тем горьким обидам, какие картонный король вынуждентерпеть при собственном дворе, присоединяется тайная и наиболее чувствительная– обида оскорбленного мужа. Что в политике не обойдешься без лжи, к этому МарияСтюарт притерпелась за долгие годы. Не то в сфере чувства: ее глубоко честнойнатуре не свойственно притворство. Едва лишь ей становится ясно, как онапродешевила свое чувство, свою страсть, едва лишь из-за вымышленного Дарнлеяпоры жениховства выступает недалекий, тщеславный, наглый и неблагодарный юнец,как физическое тяготение сменяется гадливостью. Охладев к этому человеку, онане выносит больше его близости.
Едва королева замечает, что беременна, она под всевозможными предлогамиуклоняется от супружеских объятий. То она больна, то устала, вечно у неенаходятся отговорки, чтобы отделаться от него. И если в первые месяцы ихсупружества (разгневанный Дарнлей сам разоблачает эти интимные подробности)именно она была требовательна в своей страсти, то теперь она оскорбляет егочастыми отказами. Так что и в самой интимной сфере, в которой ему сперваудалось завоевать эту женщину, Дарнлей чувствует себя – и это наиболееглубокая, потому что наиболее болезненная обида, – обездоленным иотвергнутым.
У Дарнлея не хватает душевной выдержки, чтобы скрыть свое поражение. Глупои тупо плачется он всем и каждому на свою отставку, он ропщет, вопит, бьет себяв грудь и клянется, что месть его будет ужасна. Но чем громогласнее трубит он освоей обиде, тем нелепее звучат его угрозы; проходит несколько месяцев, и,невзирая на королевский титул, недавний кумир низведен в глазах придворных нароль скучного, озлобленного приживальщика, от которого каждый норовитотвернуться. Никто уже не гнет перед ним спину – какое там, все смеются, когдаэтот Henricus, Rex Scotiae[90], чего-нибудьжелает, или просит, или требует. Но даже ненависть не так страшна длявластителя, как всеобщее презрение.
Жестокое разочарование, постигшее Марию Стюарт в ее втором браке, помимочеловеческой, имеет еще и политическую сторону. Она надеялась, что, опираясь намолодого, преданного ей душой и телом супруга, избавится наконец от опекиМеррея, Мэйтленда и баронов. Но вместе с медовым месяцем миновали и этииллюзии. Ради Дарнлея оттолкнула она Меррея и Мэйтленда и теперь более чемкогда-либо чувствует себя одинокой. Как бы ни было велико постигшее ееразочарование, Мария Стюарт с ее открытой душой должна кому-то верить;неустанно ищет она помощника не за страх, а за совесть, на которого можно былобы целиком положиться. Лучше уж приблизить к себе человека низкогопроисхождения, пусть у него не будет представительности Меррея или Мэйтленда,лишь бы он обладал достоинствами куда более необходимыми при шотландском дворе,неотъемлемыми достоинствами всякого доброго слуги – безусловной преданностью инадежностью.
Случай привел к ней такого человека. Маркиз Моретта, савойский посол, привезв Шотландию среди своей многочисленной свиты молодого смуглого пьемонтца (invisage very black) Давида Риччо, лет двадцати восьми, черноглазого, с румянымигубами, весьма искусного певца (particolarmente era buon musico). Как известно,поэты и музыканты – самые желанные гости при романтическом дворе Марии Стюарт.От матери и отца унаследовала она горячую любовь к изящным искусствам, и ничтотак не утешает и не радует молодую королеву в ее сумрачном окружении, каквозможность послушать прекрасное пение, насладиться звуками скрипки или лютни.В то время придворной капелле как раз требовался бас, и, поскольку сеньор Дейви(как именовали итальянца в кругу друзей) не только хорошо пел, но и умелперекладывать стихи на музыку, королева попросила посла отдать ей своего «buonmusico» в личное услужение. Моретта не возражал, да и Риччо улыбалось место,обещавшее шестьдесят пять фунтов в год. То, что его провели по книгам как«Davide le chantre»[91]и зачислиликамердинером по штату придворной челяди, нисколько его не принижает – вплоть довремени Бетховена музыканты, будь то даже полубоги, занимают при княжескихдворах положение челядинцев. Еще Вольфганг Амадей Моцарт и седовласый Гайдн,хоть слава их гремит по всей Европе, едят не за княжьим столом вместе сдворянством и высшей знатью, а на голых досках, с конюшими и камеристками.
Однако у Риччо не только сладкозвучный голос, но и прекрасная голова, ясный,живой ум и тонкий вкус. Латынь он знает не хуже, чем английский и французский,к тому же у него пребойкое перо – один из сохранившихся его сонетовсвидетельствует о подлинном поэтическом даровании и чувстве формы. ВскореРиччо представляется случай покинуть лакейскую. Доверенный секретарь королевыРоле не проявил должной стойкости в отношении свирепствующей при шотландскомдворе эпидемии – английского подкупа. Пришлось весьма поспешно с нимрасстаться. И вот на опустевшее место в кабинете королевы пролезает расторопныйРиччо; с этой минуты он быстро поднимается по чиновной лестнице. Изобыкновенного писца он становится доверенным писцом королевы. Мария Стюарт ужене диктует пьемонтцу-секретарю свои письма, он набрасывает их сам, по своемуусмотрению. Спустя несколько недель его влияние дает себя знать в шотландскихделах. Скоропалительный союз с католиком Дарнлеем – в значительной мере егодетище, а ту необычайную твердость, с какой королева отказывается помиловатьМеррея и других бунтовщиков, опальные вельможи не зря относят за счет егоинтриг. Был ли Риччо агентом папы при шотландском дворе, сказать трудно,возможно, это только подозрение; но, ярый приверженец католичества и папы, онвсе же с большей преданностью служит Марии Стюарт, чем ей когда-либо служили вШотландии. А настоящую преданность Мария Стюарт умеет ценить. Тот, на чьюверность она может рассчитывать, вправе рассчитывать на ее милости. Открыто,слишком открыто поощряет она Риччо, дарит ему дорогое платье, доверяеткоролевскую печать и государственные тайны. Оглянуться не успели, а Давид Риччоуже один из первых вельмож; нимало не смущаясь, садится он за стол вместе скоролевой и ее подругами; как в свое время Шателяр (зловещее родство судеб!),он в качестве доброхотного maître de plaisir, министра пиров и увеселений,помогает устраивать при дворе концерты и другие изящные развлечения, из слугивсе больше превращаясь в друга. На зависть придворной челяди, низкорожденныйиноземец засиживается в покоях королевы до глубокой ночи, беседуя с нею с глазуна глаз; одетый по-княжески, недоступно надменный, он поставлен очень высоко, адавно ли нищим проходимцем в потертой лакейской ливрее явился ко двору – толькочто песни петь горазд! Теперь же ни одно дело в Шотландии не делается без еговедома и спроса. Но и вознесенный над всеми, Риччо остается преданнейшим слугоюсвоей госпожи.
Есть у нее и второй надежный столп ее самостоятельности – не толькополитическая, но и военная власть отдана ею в верные руки. Опорою ей и на этотраз становится новое лицо – лорд Босуэл; протестант, он уже в юности отстаивалинтересы ее матери, Марии де Гиз, против протестантской конгрегации и от гневаМеррея бежал из Шотландии. После падения своего смертельного врага он вернулсяи отдал себя и своих приверженцев в распоряжение королевы, а это нешуточнаясила. Безоглядно смелый, готовый на любое приключение рубака, железный воин,равно горячий в ненависти и любви, Босуэл ведет за собою своих borderers –пограничников. Да он и сам по себе представляет несокрушимую армию. БлагодарнаяМария Стюарт дает ему звание генерал-адмирала, зная, что он схватится с любымврагом, чтобы защитить ее и ее право на престол.
Опираясь на этих верных паладинов, двадцатитрехлетняя Мария Стюарт можеткрепко натянуть поводья власти – политической и военной. Наконец-то она рискуетправить одна против всех – нет такого риска, на который не отважилась бы этабезрассудная душа.
Но всякий раз как монарх в Шотландии вздумает править самовластно, лордывстают на дыбы. Ничто так не поперек души этим ослушникам, как королева,которая не заискивает и не трепещет перед ними. Из Англии рвутся домой Меррей идругие опальные вельможи. Они ведут подкупы и подкладывают мины, в том числесеребряные и золотые, но Мария Стюарт проявляет неожиданную твердость, и гневдворян обрушивается в первую голову на временщика Риччо: тайный ропот ивозмущение распространяются по замкам. С негодованием чуют протестанты, что вХолируде плетется тончайшая сеть дипломатических интриг макиавеллиевскойчеканки. Они не столько знают, сколько догадываются, что Шотландия включилась вобширный тайный заговор контрреформации; быть может, Мария Стюарт в сговоре скатолическим союзом и связала себя какими-то обязательствами. Первым в ответеза это чужак Риччо, проходимец, которого так жалует королева, а между тем придворе у него не найдется ни одного доброжелателя. Поистине удивительно, какумных людей всегда подводит собственное неразумие. Вместо того чтобы скрытьсвою силу, Риччо – вечная ошибка всякого выскочки – тщеславно выставляет еенапоказ. Но едва ли не больше всего страдает самолюбие у гордых вельмож, когдаони видят, как прощелыга лакей, приблудный шарманщик без роду и племенипроводит долгие часы в покоях государыни рядом с ее опочивальней, услаждаясердце задушевной беседой. Все больше терзает их подозрение, что эти тайныебеседы клонятся к тому, чтобы с корнем вырвать Реформацию и утвердить в странекатолицизм. И дабы своевременно расстроить эти гнусные замыслы, несколькопротестантских лордов вступают в тайный заговор.
Веками повелось, что шотландское дворянство знает одно только средство длярасправы с неугодным противником – убийство. Лишь когда паук, ткущий невидимуюпаутину, будет раздавлен, когда увертливый, неуязвимый итальянский искательприключений будет убран с дороги, только тогда удастся им вновь захватитьвласть и Мария Стюарт станет сговорчивей. План извести Риччо, видимо, довольнодавно засел в голове у шотландской знати; за много месяцев до убийстваанглийский посол сообщает в Лондон: «Либо Господь приберет его до времени, либоим уготовит ад на земле». Но заговорщики долго не решаются выступить открыто. Уних еще поджилки трясутся при воспоминании, как быстро и решительно пресеклаМария Стюарт их недавний бунт, им вовсе не улыбается разделить участь Меррея ипрочих эмигрантов. Не меньше страшатся они железной руки Босуэла, зная, как онскор на расправу, и понимая, что надменный временщик не унизится до того, чтобывступить с ними в тайный сговор. Поэтому они только ворчат да стискивают кулакив карманах, пока у кого-то не возникает план – поистине дьявольская выдумка –изобразить убийство Риччо не актом крамолы, а наоборот, вполне законным иистинно патриотическим деянием, для чего воспользоваться Дарнлеем какприкрытием, поставив его во главе заговора. На первый взгляд нелепая затея!Властитель королевства вступает в заговор против собственной супруги, корольпротив королевы! Но психологически она вполне оправдана, ибо сильнейшимстимулом у Дарнлея, как у всякого слабого человека, является неудовлетворенноетщеславие. Да и Риччо слишком вознесся, чтобы отвергнутый Дарнлей не кипелзлобой и ненавистью на своего бывшего приятеля. Приблудный бродяга ведетдипломатические переговоры, о которых он, Henricus, Rex Scotiae, даже неставится в известность; до часу, до двух ночи просиживает у королевы, отнимая усупруга его законные часы, и власть фаворита прибывает со дня на день, в товремя как его собственная власть на глазах у всего двора с каждым днем идет наубыль. Нежелание Марии Стюарт сделать его соправителем, передать емуmatrimonial crown, Дарнлей, быть может и справедливо, приписывает влияниюРиччо, а ведь одного этого достаточно, чтобы разжечь ненависть в обиженномчеловеке, не отличающемся особым душевным благородством. Но бароны подливаютеще злейшего яду в отверстые раны его тщеславия, они растравляют в Дарнлеесамое чувствительное место – его оскорбленную мужскую честь. Они пробуждают внем ревность, всячески давая понять, что королева делит с Риччо не толькотрапезы, но и ложе. И хотя доказательств у них нет, Дарнлей тем легче клюет наэту наживку, что Мария Стюарт в последнее время то и дело уклоняется отвыполнения супружеского долга. Неужто – жестокая мысль! – она предпочла емуэтого чумазого музыканта? Ущемленное честолюбие, у которого не хватает мужествадля открытых, членораздельных обвинений, легко склонить к подозрительности:человек, который сам себе не верит, не станет верить и другим. Лордам неприходится долго подзуживать Дарнлея, чтобы довести его до исступления ибезумия. Вскоре Дарнлей уже не сомневается, что «ему причинена злейшая обида,какую можно нанести мужчине». Так невозможное становится фактом: корольсоглашается возглавить заговор, обращенный против королевы, его супруги.
Был ли черномазый музыкант Риччо действительно любовником королевы, так иосталось неразрешимой загадкой. То открытое благоволение, которым Мария Стюартдарит своего доверенного писца на глазах у всего двора, скорее красноречивоопровергает это подозрение. Если даже допустить, что духовная близость женщиныи мужчины отделена от физической лишь незаметной чертой, которую инаявзволнованная минута или неосторожное движение могут легко стереть, то все жеМария Стюарт, уже носящая под сердцем ребенка, так уверенно и беззаботноотдается дружбе с Риччо, что трудно счесть это искусной личиной неверной жены.Находясь со своим секретарем в предосудительной связи, для нее было быестественно избегать всего, что наводит на подозрение: не засиживаться ситальянцем до утра за музыкой или за картами, не запираться с ним в своемрабочем кабинете для составления дипломатических депеш. Но и здесь, как вслучае с Шателяром, Марию Стюарт подводят как раз наиболее располагающие еечерты – презрение к пересудам, поистине царственное нежелание считаться снаговорами и сплетнями, искренняя непосредственность. Опрометчивость и мужествообычно соединены в одном характере, подобно добродетели и наивности, являя двестороны одной медали; только трусы и сомневающиеся в себе страшатся дажеподобия вины и действуют с оглядкой и расчетом.
Но стоит кому-либо пустить молву о женщине, хотя бы самую нелепую ивздорную, как ее уже не остановишь. Переносясь из уст в уста, она ширится ирастет, раздуваемая ветром любопытства. Целых полвека спустя клевету этуподхватит Генрих IV[92]; в насмешку надИаковом VI, сыном Марии Стюарт, которого она тогда носила во чреве, он скажет:«Ему правильнее было бы называться Соломоном[93], ведь он тоже «Давидов сын». Так репутация Марии Стюартвторично терпит тяжкий ущерб и опять не по ее вине, а исключительно поопрометчивости.
Заговорщики, натравливавшие Дарнлея, сами не верили в свою выдумку – этоявствует уже из того, что два года спустя они торжественно провозгласят мнимогобастарда королем. Вряд ли стали бы надменные лорды присягать на верностьнезаконному отпрыску заезжего музыканта. Ослепленные ненавистью, обманщики итогда уже знали правду, и клевещут они лишь затем, чтобы пуще растравить вДарнлее обиду. А он уже и без того не владеет собой; у него уже и без тогокакой-то ералаш в голове из-за вечно грызущего чувства неполноценности – ивспыхнувшее подозрение его ослепляет: огненной волной накатила ярость, как бык,устремился он на красный лоскут, которым размахивали у него перед носом, и,унося его на себе, ринулся в расставленную западню. Не задумываясь, дает онсебя вовлечь в заговор против собственной жены. Проходит день-другой, и Дарнлейбольше всех жаждет крови Риччо, своего бывшего друга, с которым он делил хлеб ипостель, да и короной он в немалой степени обязан приблудному итальянскомумузыкантишке.
Политическое убийство подготовляется шотландской знатью обстоятельно, какнекое долгожданное торжество. Никакой спешки и горячности под впечатлениемминуты: партнеры заранее обмениваются письменными обязательствами – на честь исовесть здесь надежды плохи, для этого они слишком хорошо знают друг друга, –скрепляя их по всей форме подписью и печатью, словно это не рыцарское дело, анотариальный акт. При всех таких злодейских начинаниях, словно при торговойсделке, пишется на пергаменте контракт, так называемый «covenant», или «bond»,в котором вельможные бандиты клянутся в верности друг другу до гробовой доски,ибо только скопом, только как банда или клан дерзают они подняться на своихвластителей. На сей раз, впервые в истории Шотландии, заговорщики удостоилисьневиданной чести: на их «бондах» стоит подпись короля. Между Дарнлеем и лордамизаключены два честных, добропорядочных контракта, в коих отставленный король иобойденные бароны пункт за пунктом обязуются отнять у Марии Стюарт власть. Впервом «бонде» Дарнлей при любом исходе гарантирует заговорщикам полнуюбезнаказанность (shaithless), обещая лично ходатайствовать за них и защищать ихперед самой королевой. Далее он изъявляет согласие на возвращение изгнанныхлордов и на отпущение им всех провинностей (faults), как только он получиткоролевскую власть, ту самую matrimonial crown, в которой Мария Стюарт такупорно ему отказывала; кроме того, он обязуется оберегать «кирку» от малейшихпосягательств. В свою очередь, заговорщики обещают во втором «бонде», или, каквыражаются коммерсанты, во взаимном обязательстве, признать за Дарнлеем всюполноту власти, более того, в случае смерти королевы (из дальнейшего видно, чтоне наобум предусмотрели они эту возможность) сохранить за ним власть. Но заясными, казалось бы, словами сквозит нечто, что не доходит до ушей Дарнлея, авот английский посол слышит то, что в тексте и за текстом, – намерение вообщеизбавиться от Марии Стюарт и с помощью «несчастного случая» обезвредитькоролеву заодно с ее итальянцем.