Ибо как повела бы себя невинная, честная, любящая жена-королева, когда быпосланный принес ей среди ночи ужасную весть, что супруг ее только что убитневедомыми злодеями? Она вскочила бы, точно ужаленная, как если б крыша пылалау нее над головой. Она кричала бы, бесновалась, требовала бы, чтобы виновныхтотчас схватили. Она бросила бы в тюрьму всякого, на кого пала хоть теньподозрения. Она воззвала бы к сочувствию народа, она просила бы чужеземныхгосударей задерживать на своих рубежах всех беглых из ее страны. Так же какпосле кончины Франциска II, заперлась бы она в своей опочивальне и, не выходяни днем, ни ночью, изгнала бы на долгие недели и месяцы всякое помышление омирских радостях, развлечениях и веселье в кругу друзей, а главное, не знала быни отдыха, ни покоя, пока не был бы схвачен и казнен каждый соучастникзлодеяния, каждый виновный в преступном укрывательстве.
Вот как, казалось бы, должна была проявить себя честная, истинно любящаяжена, на которую нежданно-негаданно обрушилось такое известие. И каким это низвучит парадоксом, примерно эти же чувства, по законам логики, должна была бысимулировать соучастница преступления, ибо ничто так не страхует преступника отподозрений, как вовремя надетая личина невинности и неведения. А между темМария Стюарт выказывает после катастрофы такое чудовищное равнодушие, что этобросилось бы в глаза даже самому наивному человеку. Ни следа того возмущения,той мрачной ярости, в которую ввергло ее убийство Риччо, или меланхолическойотрешенности, которая овладела ею после смерти Франциска II. Она не посвящаетпамяти Дарнлея прочувствованной элегии, вроде той, какую написала на смертьпервого мужа, но с полным самообладанием спустя лишь несколько часов послеполучения страшной вести подписывает увертливые послания ко всем иноземнымдворам, чтобы хоть как-то объяснить убийство, а главное, выгородить себя. Вэтой более чем странной реляции все поставлено на голову, и дело рисуется так,будто убийцы покушались на жизнь не столько Дарнлея, сколько самой МарииСтюарт. По этой, официальной, версии заговорщики якобы находились взаблуждении, полагая, что королевская чета ночует в Керк о’Филде, и толькочистая случайность, а именно то, что королева вернулась на свадебное пиршество,помешала ей погибнуть вместе с королем. Бестрепетной рукой подписывает МарияСтюарт заведомую ложь: королеве-де пока еще неведомо, кто истинные виновникизлодеяния, но она полагается на рвение и усердие своего коронного совета,которому поручено учинить розыск; она же намерена так покарать злодеев, чтобыэто стало острасткой и примером на все времена.
Такая подтасовка фактов слишком бросается в глаза, чтобы обмануть кого-либо.Весь Эдинбург видел, как королева в одиннадцатом часу вечера во главе большойкавалькады, далеко озарившей ночь факелами, возвращалась в Холируд изуединенной усадьбы Керк о’Филда. Весь город знал, что она не ночует у мужа, и,значит, сторожившие в темноте убийцы заведомо не покушались на ее жизнь, когдатри часа спустя взорвали дом. Да и взрыв был произведен лишь для отвода глаз,скорее всего Дарнлея придушили злодеи, заранее проникшие в дом, – очевиднаянесуразность официального сообщения лишь усиливает чувство, что дело нечисто.
Но как ни странно, Шотландия молчит; не только безучастность Марии Стюарт вэти дни настораживает мир, настораживает и безучастность страны. Вы подумайте:случилось нечто невероятное, неслыханное даже в анналах этой кровью писаннойистории. Король Шотландский убит в своей столице, мало того, пал жертвоювзрыва. И что же происходит? Содрогнулся ли весь город от ужаса и негодования?Стекаются ли из своих замков дворяне и бароны, чтобы защитить королеву, чьяжизнь будто бы в опасности? Взывают ли проповедники со своих кафедр овозмездии? Предпринимают ли власти необходимые меры для разоблачения убийц?Запирают ли городские ворота, берут ли сотнями под стражу подозрительных лиц ипытают ли их на дыбе? Закрывают ли границы, проносят ли тело убиенного поулицам в траурном шествии всей шотландской знати? Воздвигают ли катафалк наплощади, освещая его свечами и факелами? Созывают ли парламент, чтобы заслушатьдонесение о неслыханном злодеянии и вынести приговор? Собираются ли лорды,защитники трона, на крестное целование, чтобы клятвенно подтвердить своюготовность преследовать убийц? Ничего этого нет и в помине. Странная, зловещаятишина следует за ударам грома. Королева, вместо того чтобы, воззвать к народу,заперлась во дворце. Хранят молчание лорды. Ни Меррей, ни Мэйтленд не подаютпризнаков жизни, притаились все те, кто преклонял перед королем колено. Они неосуждают убийство и не славят его, настороженно затаились они в тени и ждут,как развернутся события; чувствуется, что гласное обсуждение цареубийства импока не по нутру, ведь так или иначе они были во все посвящены. Да и горожанезапираются в четырех стенах и только с глазу на глаз обмениваются догадками.Они знают: маленькому человеку лучше не соваться в дела больших господ, тогогляди притянут за чужие грехи. Словом, на первых порах все идет так, как ирассчитывали убийцы: будто произошло пусть и досадное, но не слишкомзначительное происшествие. В истории Европы, пожалуй, не было случая, чтобывесь королевский двор, вся знать, весь Город с такой постыдной трусостьюстарались прошмыгнуть мимо цареубийства; всем на удивление забывают о самыхэлементарных мерах для прояснения обстоятельств убийства. Ни полицейские, нисудебные власти не осматривают места преступления, не снимаются показания, нетни сколько-нибудь вразумительного сообщения о происшедшем, ни обращения кнароду, проливающего свет на загадочное происшествие, – словом, дело всяческизаминают. Труп убитого так и не подвергается медицинскому и судебномуосвидетельствованию; и поныне неизвестно, был ли Дарнлей задушен, заколот или(труп был найден в саду с почерневшим лицом) отравлен еще до того, как убийцывзорвали дом, поистине не пожалев пороху. А чтобы не было лишних разговоров ичтобы не слишком много людей видело труп, Босуэл самым непристойным образомторопит с похоронами. Лишь бы скорее упрятать в землю Генри Дарнлея, похоронитьвсю эту грязную историю, чтобы не била в нос!
И что каждому бросается в глаза, каждому показывает, какие высокие лицазамешаны в убийстве, – Генри Дарнлея, короля Шотландии, даже не удосужилисьпохоронить как подобает. Тело не только не выставляют на катафалке дляторжественного прощания, не только не провозят по городу в пышном погребальномкортеже, предшествуемом безутешной вдовой, всеми лордами и баронами. Никто непалит из пушек, никто не звонит в колокола; тайком, в ночи, выносят гроб вчасовню. Без всякой помпы, без почестей, в трусливой спешке тело Генри Дарнлея,короля Шотландии, опускают в склеп, как будто он был убийцей, а не жертвойчужой ненависти и неукротимой алчности. А там… отслужили мессу – и по домам!Пусть бесталанная душа не тревожит больше мира в Шотландии! Quos Deus perderevult…
Мария Стюарт, Босуэл и лорды рады бы гробовой крышкой прихлопнуть всю этутемную аферу. Но во избежание лишних вопросов, а также дабы Елизавета невздумала жаловаться, что ничего не предпринято для раскрытия преступления,решено сделать вид, будто что-то делается. Спасаясь от настоящего следствия,Босуэл снаряжает следствие мнимое: этой маленькой уступкой он хочет откупитьсяот общественного мнения, пусть думают, что «неведомых убийц» усердно ищут.Правда, всему городу известны их имена: слишком много понадобилосьсоучастников, чтобы следить за усадьбой, закупить всю эту уйму пороху иперетаскать его мешками в дом. Немудрено, что кого-то и заприметили, да икараульные у городских ворот прекрасно помнят, кого они ночью вскоре послевзрыва впускали в город. Но поскольку коронный совет Марии Стюарт, в сущности,состоит теперь из одного только Босуэла да Мэйтленда – из соучастника иукрывателя, – а им довольно поглядеться в зеркало, чтобы увидеть истинныхзачинщиков, то версия о «неведомых злодеях» остается в силе и даже обнародуетсяграмота: две тысячи шотландских фунтов обещано тому, кто назовет именавиновных. Две тысячи шотландских фунтов – заманчивая сумма длябедняка-горожанина, но каждый понимает, что стоит сказать лишнее слово, ивместо двух тысяч фунтов заработаешь нож в бок. Босуэл же учреждает нечто вродевоенной диктатуры, и его верные приспешники, the borderers, грозно скачут поулицам города. Оружие, которым они потрясают, достаточно внушительно, чтобы увсякого отпала охота молоть языком.
Но когда правду хотят подавить силой, она отстаивает себя хитростью.Закройте ей рот днем, и она заговорит ночью. Уже наутро после оглашения грамотыо награде находят на рыночной площади афишки с именами убийц, а одну такуюафишку кто-то даже умудрился прибить к воротам Холируда, королевского замка. Влистках открыто называются Босуэл и Джеймс Балфур, его пособник, а также слугикоролевы – Бастьен и Джузеппе Риччо; на других афишках стоят и другие имена. Нов каждой неизменно повторяются все те же два имени: Босуэл и Балфур, Балфур иБосуэл.
Если бы чувствами Марии Стюарт не владел демон, если бы ее разум исоображение не были затоплены грозовой страстью, если бы ее воля не была вподчинении, ей, раз уж голос народа прозвучал так явственно, оставалось одно:отречься от Босуэла. Ей надо было, сохранись в ее затуманенной душе хоть искраблагоразумия, решительно от него отмежеваться. Надо было прекратить с нимвсякое общение, доколе с помощью искусных маневров его невиновность не будетудостоверена «официально», после чего под благовидным предлогом удалить его отдвора. И только одного не следовало ей делать: допускать, чтобы человек,которого чуть ли не вся улица открыто и про себя называет убийцею короля, еесупруга, чтобы этот человек заправлял в шотландском королевском доме, и, уж вовсяком случае, не следовало допускать, чтобы тот, кого общественное мнениезаклеймило как вожака преступной шайки, возглавил следствие против «неведомыхзлодеев». Но что того хуже и нелепее: на афишках рядом с именами Босуэла иБалфура в качестве их пособников назывались двое слуг Марии Стюарт – Бастьен иДжузеппе Риччо, братья Давида. Что же должна была сделать Мария Стюарт в первуюголову? Разумеется, предать суду людей, обвиняемых народной молвой. А вместоэтого – и тут недальновидность граничит с безумием и самообвинением – она тайноотпускает обоих со своей службы, их снабжают, паспортами и срочно контрабандоюпереправляют за границу. Словом, она поступает не так, как диктуют закон ичесть, а наоборот: чем выдать суду заподозренных, содействует их побегу и какукрывательница сама себя сажает на скамью подсудимых. Но этим не исчерпываетсяее самоубийственное безумие! Достаточно сказать, что ни одна душа в эти дни невидела на ее глазах ни слезинки; не уединяется она и в свою опочивальню – насорок дней в одежде скорби (le deuil blanc), хотя на этот раз у нее во сто кратбольше оснований облечься в траур, а, едва выждав неделю, покидает Холируд иотправляется гостить в замок лорда Сетона. Даже простую видимость придворноготраура не соблюдает эта вдова, а главное, верх провокации – это ли не вызов,брошенный всему свету! – в Сетоне она принимает посетителя – и кого же? Да всетого же Джеймса Босуэла, чье изображение с подписью «цареубийца» раздают в этидни на улицах Эдинбурга.
Но Шотландия не весь мир, и если лорды, у которых совесть нечиста, еслизапуганные обыватели помалкивают с опаской, делая вид, будто вместе с прахомкороля погребен и всякий интерес к преступлению, то при дворах Лондона, Парижаи Мадрида не так равнодушно взирают на ужасное убийство. Для Шотландии Дарнлейбыл чужак, и, когда он всем опостылел, его обычным способом убрали с дороги;иначе смотрят на Дарнлея при европейских дворах: для них он король, помазанникбожий, один из их августейшей семьи, одного с ними неприкосновенного сана, апотому его дело – их кровное дело. Разумеется, никто здесь не верит лживомусообщению: вся Европа с первой же минуты считает Босуэла зачинщиком убийства, аМарию Стюарт – его поверенной; даже папа и его легат в гневе обличаютослепленную женщину. Но не самый факт убийства занимает и волнует иноземныхгосударей. В тот век не слишком считались с моралью и не так уж щепетильнооберегали человеческую жизнь. Со времен Макиавелли на политическое убийство влюбом европейском государстве смотрят сквозь пальцы[123], подобные примеры найдутся чуть ли не у каждой правящейдинастии. Генрих VIII не стеснялся в средствах, когда ему нужно было избавитьсяот своих жен; Филиппу II было бы крайне неприятно отвечать на вопросы по поводуубийства его собственного сына, дона Карлоса[124]; семейство Борджиа[125]нев последнюю очередь обязано своей темной славой знаменитым ядам. Вся разница втом, что каждый государь, кто бы он ни был, страшится навлечь на себя хотя бымалейшее подозрение в соучастии: преступления совершают другие, их же рукиостаются чисты. Единственное, чего ждут от Марии Стюарт, – это хотя бывидимости самооправдания, и что пуще всего досаждает всем – это ее нелепаябезучастность! С удивлением, а затем и с досадою взирают иноземные государи насвою неразумную, ослепленную сестру, которая и пальцем не шевельнет, чтобыснять с себя подозрение; чем, как это обычно делается, распорядиться повеситьили четвертовать одного-двух мелких людишек, она забавляется игрой в мяч,избирая товарищем своих развлечений все того же архипреступника Босуэла. Сискренним волнением докладывает Марии Стюарт ее верный посланник в Париже онеблагоприятном впечатлении, какое производит ее пассивность: «Здесь на Васклевещут, изображая Вас первопричиною преступления; говорят даже, будто оносовершено по Вашему приказу». И с прямотою, которая на все времена делает емучесть, отважный служитель церкви заявляет своей королеве, что если онарешительно и бесповоротно не искупит свой грех, «то лучше было бы для Васлишиться жизни и всего, чем Вы владеете».
Таковы ясные слова друга. Когда бы эта потерянная душа сохранила хотькрупицу разума, хоть искру воли, она воспрянула бы и взяла себя в руки. Ещенастоятельнее звучит соболезнующее письмо Елизаветы. Удивительное стечениеобстоятельств: ни одна женщина, ни один человек на земле не могли бы так понятьМарию Стюарт в этот страшный час, после ужаснейшего свершения всей ее жизни,как та, что искони была ее злейшей противницей. Елизавета, должно быть, виделасебя в этом деянии, как в зеркале; ведь и она была когда-то в таком положении,и на нее пало ужасное и, по-видимому, столь же оправданное подозрение в порусамого пламенного увлечения ее Дадлеем-Лестером. Как здесь – супруг, так там напути любовников стояла супруга, которую нужно было устранить, чтобы открыть имдорогу к венцу; с ведома Елизаветы или нет свершилось ужасное – мир никогда неузнает, но только однажды утром Эйми Робсарт, жену Роберта Дадлея, нашли убитойтак же, как в случае Дарнлея, «неведомыми убийцами». И тотчас же все взгляды,обвиняя, обратились на Елизавету, как теперь – на Марию Стюарт; да и сама МарияСтюарт, в то время еще королева. Французская, легкомысленно иронизировала надсвоей кузиной, говоря, что та намерена «выйти за своего шталмейстера (master ofthe horses), который к тому и женоубийца». Так же как сейчас в Босуэле, весьмир видел тогда в Лестере убийцу, а в королеве его пособницу. Воспоминания опережитых потрясениях и сделали Елизавету в этом случае лучшей и подлинноискренней советчицей данной ей роком сестры. Ибо мудро и мужественнопоступила, тогда Елизавета, спасая свою честь: она назначила расследование,безуспешное, конечно, но все же расследование. А главное, она обрезала крыльямолве, отказавшись от заветного своего желания – брака с Лестером, который такочевидно для всех запутался. Убийство, таким образом, потеряло всякую связь сее особой; и этой же тактики советует Елизавета придерживаться МарииСтюарт.
Письмо от 24 февраля 1567 года замечательно еще и тем, что это поистинеписьмо Елизаветы, письмо женщины, письмо человека. «Madame, – восклицает она всвоем прочувствованном послании, – я так встревожена, подавлена, так ошеломленаужасным сообщением о гнусном убийстве Вашего покойного супруга, а моегобезвременно погибшего кузена, что еще не в силах писать об этом; но как нипобуждают меня мои чувства оплакать смерть столь близкого родича, скажу посовести: больше, чем о нем, скорблю я о Вас. О Madame, я не выполнила бы долгаВашей преданной кузины и верного друга, когда бы постаралась сказать Вам нечтоприятное, вместо того чтобы стать на стражу Вашей чести; а потому не станутаить слухов, какие повсюду о Вас распространяют, будто Вы расследование деланамерены вести спустя рукава и остерегаетесь взять под стражу тех, кому обязаныэтой услугой, давая повод думать, что убийцы действовали с Вашего согласия.Поверьте, ни за какие богатства мира не вскормила бы я в своем сердце мыслистоль чудовищной. Никогда бы я не приютила в нем гостя столь зловещего,никогда бы не решилась так дурно помыслить о государыне, особливо же о той,которой желаю всего наилучшего, что только может подсказать мне сердце или чегосами Вы себе желаете. А потому призываю Вас, заклинаю и молю: послушайтесьмоего совета, не бойтесь задеть и того, кто Вам всех ближе, раз он виновен, ипусть никакие уговоры не воспрепятствуют Вам показать всему миру, что Вы такаяже благородная государыня, как и добропорядочная женщина».
Более честного и человечного письма эта лицемерка, пожалуй, никогда неписала; выстрелом из пистолета должно было оно прозвучать в ушах оглушеннойженщины и наконец пробудить ее к действительности. Снова ей перстом указуют наБосуэла, снова неопровержимо убеждают, что малейшее снисхождение обличит еесамое как соучастницу. Но состояние Марии Стюарт в эти недели – приходится ещеи еще раз подчеркнуть это – состояние полной порабощенности. Она так«shamefully enamoured», постыдно влюблена в Босуэла, что, как доносит в Лондонеодин из соглядатаев Елизаветы, «по ее же словам, готова все бросить и в однойсорочке последовать за ним на край света». Она глуха к увещаниям, ее разум ужене волен над бурлением крови. И поскольку сама она себя забывает, ей кажется,что и мир забудет ее и ее деяние.
Некоторое время – весь март месяц – пассивность Марии Стюарт как будто бысебя оправдывает. Вся Шотландия молчит, ее вершители суда как бы ослепли иоглохли, а Босуэл – поистине беспримерный случай – при всем желании бессиленнайти «неведомых злодеев», хотя в каждом доме и на каждом перекрестке горожанешепотом сообщают друг другу их имена. Все знают и называют их, и никто нерискует ценою собственной жизни добиваться обещанной награды. Но вот раздаетсяголос. Отцу убитого, графу Леноксу, одному из влиятельнейших вельмож в стране,нельзя же отказать в ответе, когда он справедливо ропщет, что по истечениистольких дней никаких серьезных мер не принято для поимки и наказания убийц егосына. Мария Стюарт, которая делит ложе с убийцей и чьей рукой водит укрывательМэйтленд, отвечает, разумеется, уклончиво; она, конечно, сделает все от неезависящее и поручит расследование парламенту. Но Ленокс прекрасно знает ценутакому ответу и повторяет свое требование. Пусть для начала, заявляет он,арестуют тех, чьи имена были названы в афишках, расклеенных по всему Эдинбургу.На требование, так ясно сформулированное, ответить уже труднее. Мария Стюартснова увиливает; она охотно бы так и сделала, но в афишках указывались стольмногие и столь различные имена, никак друг с другом не связанные, – пустьЛенокс сам скажет, на кого он держит подозрение. Очевидно, она надеется, что изстраха перед всемогущим диктатором, учредившим в стране террор, Ленокс нерешится произнести опасное имя Босуэла. Но Ленокс тем временем заручилсяподдержкой и укрепился духом: он снесся с Елизаветой и поставил себя под еезащиту. Ясно и недвусмысленно, недрогнувшей рукой выписывает он, к всеобщемузамешательству, имена всех тех, против кого требует учредить следствие. Первымв списке стоит Босуэл, за ним Балфур, Дэйвид Чармерс и кое-кто помельче излюдей Марии Стюарт и Босуэла – господа давно постарались сплавить их заграницу, чтобы они на дыбе не сболтнули лишнего. И тут обескураженной МарииСтюарт наконец становится ясно, что играть комедию, вести следствие «спустярукава» ей больше не удастся. За упорством Ленокса он угадывает Елизавету совсей присущей ей энергией и авторитетом. Тем временем и Екатерина Медичи ввесьма резком тоне уведомляет Марию Стюарт, что отныне считает ее обесчещенной(dishonoured) и что Шотландии нечего рассчитывать на дружбу Франции, доколеубийство не будет искуплено добросовестным и беспристрастным судебнымследствием. Единственное, что остается Марии Стюарт, – это круто повернуть изаменить комедию «тщетных» розысков другой комедией – гласногосудопроизводства. Она вынуждена дать согласие на то, чтобы Джеймс Босуэл –мелкими людишками можно будет заняться позднее – предстал перед судом дворян.28 марта граф Ленокс получает официальное приглашение в Эдинбург с тем, чтобы12 апреля он предъявил Босуэлу свои обвинения.
Однако Босуэл не из тех, кто в покаянной одежде, смиренно и робко спешитпредстать перед судьями. И если он не отказывается явиться на вызов, то лишьпотому, что намерен всеми средствами добиваться не осуждения, а оправдательногоприговора – cleansing. Энергично берется он за приготовления. В первую очередьон побуждает королеву передать под его команду все крепости страны. Всеналичное оружие и боевые припасы теперь в его непосредственном ведении. Онзнает: сильный всегда прав; к тому же он созвал в Эдинбург всю банду своихborderers и снарядил их словно для битвы. Не ведая стыда и сраму, с присущейему бесцеремонностью и цинизмом этот повадливый на все дурное человекустанавливает в Эдинбурге самый настоящий режим террора. «Дайте мне толькодознаться, – заявляет он во всеуслышание, – чьи людишки разбросали по городуподметные грамоты, и я омою руки в их крови», – серьезнейшее предупреждениеЛеноксу. Он так и ходит, держа руку на кинжале, и точно так же, угрожаякинжалами, шатаются по городу его люди, недвусмысленно заявляя, что они непозволят, чтобы предводителя их клана, словно преступника, таскали по судам.Пусть только Ленокс посмеет сунуться сюда и оговорить его! Пусть только судьипопробуют осудить его, диктатора Шотландии!
Эти приготовления так афишируются, что у Ленокса не остается сомнений насчеттого, что его ждет. Никто не возбраняет ему приехать в Эдинбург и предъявитьБосуэлу свои обвинения, но уж после этого Босуэл не выпустит его из городаживым. И снова обращается он к своей заступнице Елизавете, и та без колебанийшлет Марии Стюарт весьма энергичное письмо, предупреждая ее, пока не поздно, немирволить столь явному беззаконию, дабы не навлечь на себя подозрения всоучастии.
«Madame, я не позволила б себе беспокоить Вас этим письмом, – пишет она вкрайнем раздражении, – когда б меня не приневолила к тому заповедь,предписывающая нам возлюбить ближнего, не приневолили слезные просьбынесчастных. Мне известно, Madame, Ваше распоряжение, коим разбирательство поделу лиц, подозреваемые в убийстве Вашего супруга, а моего почившего кузена,назначено на 12-е сего месяца. Чрезвычайно важно, чтобы событию этому непомешали тайные козни и коварные происки, что вполне возможно. Отец и друзьяпокойного смиренно молят меня воззвать к Вам, чтобы Вы отложили судебноеразбирательство, так как известно стало, что некие бессовестные люди стараютсясилою добиться того, чего им не удается достичь честным путем. Поэтому я ивынуждена вмешаться, как из любви к Вам, которой это касается ближе всего, таки для успокоения тех, кто неповинен в столь неслыханных злодеяниях, ибо дажеесли б Вы не ведали за собой вины, одного такого попустительства было быдостаточно, чтобы Вас лишили королевского сана и отдали на поругание черни. Ночем быть подвергнутой такому бесчестию, я бы пожелала Вам честно умереть».
Такой повторный выстрел в упор по нечистой совести должен был бы пробудить кжизни даже онемевшие, окаменелые чувства. Но нет никакой уверенности в том, чтоэто предостережение, сделанное буквально в последнюю минуту, было своевременнополучено Марией Стюарт. Ведь Босуэл начеку, этому сумасбродно смелому,неукротимому малому не страшен ни бог, ни черт, а уж на английскую королеву емуи вовсе наплевать. Чрезвычайного посланца Елизаветы, прибывшего с ее письмом,задерживают у ворот клевреты Босуэла и не пропускают во дворец: королева-депочивает и не может его принять. В полном недоумении бродит гонец, привезшийодной королеве письмо от другой, по улицам города, не зная как быть. Наконец онпопадает к Босуэлу и вручает ему письмо, и временщик тут же нагло вскрываетего, прочитывает на глазах у посланца и равнодушно сует в карман. Передал ли онписьмо Марии Стюарт, неизвестно, а, впрочем, это и неважно. Порабощеннаяженщина давно уже ни в чем не перечит своему господину. Она даже, как потомговорили, позволила себе помахать Босуэлу из окна, когда тот в сопровождениисвоих конных головорезов отправился в Толбут, словно хотела пожелать заведомомуубийце успеха в предстоящей комедии правосудия.
Но если даже Марию Стюарт миновало последнее предостережение Елизаветы, тоотсюда не следует, что никто другой ее не остерег. За три дня до суда к нейнаведался ее сводный брат Меррей; уезжая в длительное путешествие, он пришелпроститься. У Меррея явилось внезапное желание проехаться во Францию и Италию,«to see Venice and Milan»[126]. Мария Стюартдолжна бы знать по неоднократному опыту, что столь поспешное исчезновениеМеррея с политической арены предвещает перемену погоды, что он хочет своимдемонстративным отсутствием заранее опротестовать позорную пародию на суд.Впрочем, Меррей и не скрывает истинной причины своего отъезда. Он рассказываетнаправо и налево, что пытался задержать Джеймса Балфура как одного из главныхучастников убийства, но ему помешал Босуэл, всячески выгораживающий своихсообщников. А неделю спустя он открыто заявит в Лондоне испанскому послу деСильва, что «считал оскорбительным для своей чести дальнейшее пребывание встране, где подобные чудовищные злодеяния остаются безнаказанными». Кто говоритоб этом так широко, тот, верно, не станет таиться от сестры. И действительно,когда Мария Стюарт прощалась с братом, многие видели на ее глазах слезы.Однако она не находит в себе сил удержать Меррея. Она больше ни на что ненаходит в себе сил, с тех пор как телом и душой предалась Босуэлу. Она можеттолько плыть по течению, безвольная игрушка в его руках, ибо королева в нейотдалась во власть пылающей и покоренной женщины.
Наглым вызовом начинается двенадцатого апреля судебная комедия, и таким женаглым вызовом кончается она. Босуэл отправляется в Толбут, в здание суда,словно в атаку – с мечом на боку, с кинжалом за поясом, окруженный своимиприсными – около четырех тысяч числом, по явно преувеличенному, впрочем,подсчету; Леноксу же на основании указа, давно уже сданного в архив, разрешеновзять с собой при въезде в город не более шести провожатых. Уже в этомсказалась пристрастность королевы. Однако явиться в суд и сразу же наткнутьсяна ощетинившиеся клинки Ленокс не решается; зная, что Елизавета послала МарииСтюарт письмо с требованием отложить процесс, и чувствуя за собой такую опору,он ограничивается тем, что посылает в Толбут одного из своих ленников длязачтения протеста. Отчасти запуганные, отчасти подкупленные землями, золотом ипочестями, судьи с великим облегчением усматривают в неявке жалобщика удобныйповод избавиться от неудобного судоговорения. После якобы обстоятельногосовещания (на самом деле все предрешено заранее) Босуэлу единодушно выноситсяоправдательный приговор – он-де непричастен «in any art and part of the saidslauchter of the King»[127]– с постыдной,впрочем, ссылкою на «отсутствие обвинения». И этот шаткий приговор, которым ниодин честный человек не удовлетворился бы, Босуэл превращает в свой триумф.Бряцая оружием, то и дело выхватывая меч из ножен и потрясая им в воздухе,разъезжает он по городу, громко вызывая на единоборство всякого, кто и теперьосмелится бросить ему обвинение в убийстве короля или хотя бы в пособничествеубийству.
И вот уже колесо с головокружительной быстротой мчится под уклон – в бездну.Смущенные обыватели потихоньку ропщут и сетуют на беспримерное попраниеправосудия, а друзья Марии Стюарт только переглядываются с сокрушением (withsore hearts) и бессильно разводят руками. Эту безумную и остеречь нельзя.«Больно было видеть, – пишет лучший ее друг Мелвил, – как эта добрая государыняочертя голову несется навстречу гибели, и никто не может ни остеречь ее отопасности, ни удержать». Нет, Мария Стюарт никого не хочет слушать, ей не нужныникакие предостережения; охваченная темным соблазном, подмывающим на любоебезрассудство, стремится она все вперед и вперед; не оглядываясь, не спрашивая,не слушая, мчится все дальше и дальше на свою погибель эта одержимая страстьюменада. Вскоре после того достопамятного дня, когда Босуэл бросил вызов городу,она наносит оскорбление всей стране, предоставив этому закоренелому злодеювысшую почесть, какою располагает Шотландия, – совершая свой торжественныйвыход в день открытия парламентской сессии, она поручает Босуэлу нести вперединее национальные святыни – корону и скипетр. Теперь уже никто не сомневается,что тот самый Босуэл, который сегодня держит корону в своих руках, завтравозложит ее себе на голову. И в самом деле, Босуэл – и это каждый раз особенновосхищает нас в неукротимом кондотьере – не из тех, кто долго таится. Нагло,напористо и открыто добивается он заветной награды. Презрев стыд и совесть,заставляет он парламент «за выдающиеся заслуги», «for his great and manifoldgud service», преподнести ему самый укрепленный замок страны – Данбар, и, благолорды собрались все вместе и послушны его воле, он, взяв их за горло, вырываету них и последнее: согласие на его брак с Марией Стюарт. Вечером, по окончаниипарламентских занятий, Босуэл, как великий вельможа и военный диктатор,приглашает всю братию отужинать в таверне Эйнслея. После дружных возлияний,когда большинство перепилось – вспоминается знаменитая сцена из«Валленштейна»[128], – он предлагает лордамподписать «бонд», по которому те обязуются не только защищать Босуэла от любогоклеветника, но также рекомендовать оного благородного могущественного лорда –«noble puissant lord», в супруги королеве. Поскольку Босуэл признан невиновнымвсеми пэрами страны, а рука ее величества свободна, говорится в пресловутойграмоте, то ей, «ревнуя к общему благу, следовало бы снизойти до брака с однимиз ее подданных, а именно с названным лордом». Они же «как перед богомклянутся» поддержать указанного лорда и защитить его против всех, кто захочетпомешать или воспрепятствовать этому браку, не щадя для этого ни крови своей,ни достояния.