Битва при Лангсайде была короткой, но решающей. Ни долгих колебаний, нипереговоров, как это было в битве при Карберри; в стремительной атаке налетаетконница Марии Стюарт на неприятельские линии. Но Меррей хорошо выбрал позицию;еще до того, как вражеской кавалерии удается штурмовать холм, она рассеянажарким огнем, а потом смята и разгромлена в контратаке. Все кончено вкаких-нибудь три четверти часа. Бросив все орудия и триста человек убитыми,последняя армия королевы обращается в беспорядочное бегство.
Мария Стюарт наблюдала сражение с высокого холма; увидев, что все потеряно,она сбегает вниз, садится на коня и с небольшим отрядом провожатых гонит вовесь опор. Она больше не думает о сопротивлении, панический ужас охватил ее.Сломя голову, не разбирая дороги, несется она через пастбища и болота, по полями лесам – и так без отдыха весь этот первый день, с одной мыслью: только быспастись! «Я изведала все, – напишет она позднее кардиналу Лотарингскому, –хулу и поношение, плен, голод, холод и палящий зной, бежала неведомо куда,проскакав девяносто две мили по бездорожью без отдыха и пищи. Спала на голойземле, пила прокисшее молоко, утоляла голод овсянкой, не видя куска хлеба. Триночи провела я в глуши, одна, как сова, без женской помощи». Такой, в освещенииэтих последних дней, отважной амазонкой, романтической героиней и осталась онав памяти народа. В Шотландии ныне забыты все ее слабости и безрассудства,прощены и оправданы все ее преступления, внушенные страстью. Живет лишь этакартина – кроткая пленница в уединенном замке и вторая – отважная всадница,которая, спасая свою свободу, скачет ночью на взмыленном коне, предпочитаятысячу раз умереть, чем трусливо и бесславно сдаться врагам. Уже трижды бежалаона под покровом ночи – первый раз с Дарнлеем из Холируда, второй раз в мужскойодежде к Босуэлу из замка Бортуик, в третий раз с Дугласом из Лохливена. Триждыв отчаянной, бешеной скачке спасала она свою корону и свободу. Теперь онаспасает только свою жизнь.
На третий день после битвы при Лангсайде достигает Мария СтюартДандреннанского аббатства у самого моря. Здесь граница ее государства. Допоследнего рубежа своих владений бежала она, как затравленная лань. Длявчерашней королевы не найдется сегодня надежного прибежища во всей Шотландии;все пути назад ей отрезаны; в Эдинбурге ее ждет неумолимый Джон Нокс и снова –поношение черни, снова – ненависть духовенства, а возможно, позорный столб икостер. Ее последняя армия разбита, прахом пошли ее последние надежды. Насталтрудный час выбора. Позади лежит утраченная страна, куда не ведет ни однадорога, впереди – безбрежное море, ведущее во все страны мира. Она может уехатьво Францию, может уехать в Англию, в Испанию. Во Франции она выросла, там у неедрузья и родичи и много еще тех, кто ей предан, – поэты, посвящавшие ей стихи,дворяне, провожавшие ее к шотландским берегам; эта страна уже однажды дарила еегостеприимством, венчала пышностью и великолепием. Но именно потому, что еезнали там королевой во всем блеске земной славы, вознесенную превыше всякоговеличия, ей претит вернуться туда нищенкой, просительницей в жалких лохмотьях,с замаранной честью. Она не хочет видеть язвительную усмешку ненавистнойитальянки Екатерины Медичи, не хочет жить подачками или быть запертой вмонастыре. Но и бежать к замороженному Филиппу в Испанию кажется ейунизительным; никогда этот ханжеский двор не простит ей, что с Босуэломсоединил ее протестантский пастора что она стала под благословение еретика.Итак, остается один лишь выбор, вернее, не выбор, а неизбежность: направиться вАнглию. Разве в самые беспросветные дни ее пленения не дошел до нееподбадривающий голос Елизаветы, заверявший, что она «в любое время найдет ванглийской королеве верную подругу»? Разве Елизавета не дала торжественнуюклятву восстановить ее на престоле? Разве не послала ей перстень – верныйзалог, с помощью которого она в любой час может воззвать к ее сестринскимчувствам?
Но тот, чьей руки хоть однажды коснулось несчастье, всегда вытягиваетневерный жребий. Впопыхах, как обычно при ответственных решениях, принимаетМария Стюарт это, самое ответственное; не требуя никаких гарантий, она еще изДандреннанского монастыря пишет Елизавете: «Разумеется, дорогая сестра, тебеизвестна большая часть моих злоключений. Но то, что сегодня заставляет меняписать тебе, произошло так недавно, что вряд ли успело коснуться твоего слуха.А потому я должна со всей краткостью сообщить, что те мои подданные, которым яособенно доверяла и которых облекла высшими почестями, подняли против меняоружие и недостойно со мной поступили. Всемогущему вершителю судеб угодно былоосвободить меня из жестокого заточения, в кое я была ввергнута. С тех пор,однако, я проиграла сражение и большинство моих верных погибло у меня наглазах. Ныне я изгнана из моего королевства и обретаюсь в столь тяжкихбедствиях, что, кроме Вседержителя, уповаю лишь на твое доброе сердце. А потомупрошу тебя, милая сестрица, позволь мне предстать перед тобой, чтобы я могларассказать тебе о моих злоключениях.
Я также молю бога, да ниспошлет тебе благословение неба, а мне – кротость иутешение, которое я больше всего надеюсь и молю получить из твоих рук. А внапоминание того, что позволяет мне довериться Англии, я посылаю ее королевеэтот перстень, знак обещанной дружбы и помощи. Твоя любящая сестра Maria R.»[141].
Второпях, словно не давая себе опомниться, набрасывает Мария Стюарт этистроки, от которых зависит все ее будущее. Потом она запечатывает в письмоперстень и передает то и другое верховому. Однако в письме не только перстень,но и ее судьба.
Итак, жребий брошен. Шестнадцатого мая Мария Стюарт садится в рыбачий челн,пересекает Солуэйский залив и высаживается на английском берегу возленебольшого портового городка Карлайла. В этот роковой день ей нет еще двадцатипяти, а между тем жизнь для нее, в сущности, кончена. Все, чем судьба может впреизбытке одарить человека, она пережила и перестрадала, все вершины земные еюдостигнуты, все глубины измерены. В столь ничтожный отрезок времени ценойвеличайшего душевного напряжения познала она все крайности жизни: двух мужейсхоронила и утратила два королевства, побывала в тюрьме, заплуталась на черныхпутях преступления и все вновь всходила на ступени трона, на ступени алтаря,обуянная новой гордыней. Все эти недели, все эти годы она жила в огне, в такомярком, полыхающем, всепожирающем пламени, что отблеск его светит нам и черезстолетия. И вот уже рассыпается и гаснет костер, все, что было в ней лучшего, внем перегорело; от некогда ослепительного сияния остался лишь пепел и шлак.Тенью былой Марии Стюарт вступает она в сумерки своего существования.
Беглянке свивают петлю
(16 мая – 28 июня 1568)
Известие, что Мария Стюарт высадилась в Англии, конечно, не на шуткувстревожило Елизавету. Нечего и говорить, что непрошеная гостья ставила ее вкрайне трудное положение. Правда, весь последний год она, как монархинямонархиню, из солидарности защищала Марию Стюарт от ее мятежных подданных. Впрочувствованных посланиях – ведь бумага недорога, а изъяснения в дружбе легкостекают с дипломатического пера – заверяла она ее в своем участии, в своейпреданности, своей любви. С пламенным – увы, чересчур пламенным – красноречиемубеждала она шотландскую королеву рассчитывать на нее при любыхобстоятельствах, как на преданную сестру. Но ни разу Елизавета не позвала МариюСтюарт в Англию, напротив, все эти годы она парировала всякую возможностьличной встречи. И вдруг, как снег на голову, эта назойливая особа объявилась вАнглии, в той самой Англии, на которую она еще недавно притязала в качествеединственной законной престолонаследницы. Прибыла самовольно, непрошеная инезваная, и с первого же слова ссылается на то самое обещание поддержки идружбы, которое, как всякому ясно, имело чисто метафорический смысл. Во второмписьме Мария Стюарт, даже не спрашивая, хочет того Елизавета или нет, требуетсвидания как своего неоспоримого права: «Прошу Вас возможно скорее вызволитьменя отсюда, ибо я обретаюсь в состоянии, недостойном не только королевы, нодаже простой дворянки. Единственное, что я спасла, – это свою жизнь: ведьпервый день мне пришлось шестьдесят миль скакать прямиком через поля. Вы самиубедитесь в этом, когда, как я твердо верю, проникнетесь участием к моимбезмерным невзгодам».
И участие действительно первое чувство Елизаветы. Разумеется, ее гордостьнаходит величайшее удовлетворение в том, что женщина, замышлявшая свергнуть еес престола, сама себя свергла – ей, Елизавете, и пальцем шевельнуть непришлось. Пусть весь мир видит, как она поднимает гордячку с колен и с высотысвоего величия раскрывает ей объятия! Поэтому первое, правильное ее побуждение– великодушно призвать к себе беглянку. «Мне донесли, – пишет французскийпосланник, – что королева в коронном совете горячо заступилась за королевуШотландскую и дала ясно понять, что намерена принять и почтить ее сообразно еебылому достоинству и величию, а не нынешнему положению». Со свойственным ейчувством ответственности перед историей Елизавета хочет остаться верна своемуслову. Послушайся она этого непосредственного побуждения, не только жизнь МарииСтюарт, но и ее собственная честь была бы спасена.
Но Елизавета не одна. Рядом с ней стоит Сесил, человек с холодными,отливающими сталью глазами, политик, бесстрастно делающий ход за ходом нашахматной доске. Нервическая натура, болезненно отзывающаяся на малейшеедуновение ветра, Елизавета недаром избрала себе в советчики этого жестокого,трезвого, расчетливого дельца; недоступный поэзии и романтике, пуританин похарактеру и темпераменту, он презирает в Марии Стюарт ее порывистость истрастность, убежденный протестант, он ненавидит католичку; а кроме того, судяпо его личным записям, он с полным убеждением смотрит на нее как на соучастницуи пособницу в убийстве Дарнлея. Не успела Елизавета расчувствоваться, как оностанавливает ее участливо протянутую руку. Дальновидный политик, он понимает,в какие трудности вовлечет английское правительство возня с этой неугомоннойособой, с этой интриганкой, которая уже много лет сеет смятение повсюду, где нипоявится. Принять Марию Стюарт в Лондоне, оказав ей королевские почести,значит признать ее права на Шотландию, а это наложит на Англию обязанность соружием в руках и с полным кошельком выступить против лордов и Меррея. Но кэтому у Сесил а нет ли малейшей склонности, ведь сам же он подстрекал лордов ксмуте. Для него Мария Стюарт – смертельный враг протестантизма, главнаяопасность, угрожающая Англии, и ему нетрудно убедить в этом Елизавету; снеудовольствием внемлет английская королева его рассказам о том, какпочтительно ее дворяне встретили шотландскую королеву на ее земле.Нортумберленд, наиболее могущественный из католических лордов, пригласилбеглянку в свой замок; самый влиятельный из протестантских лордов, Норфолк,явился к ней с визитом. Все они явно очарованы пленницей, и, недоверчивая и доглупости тщеславная как женщина, Елизавета вскоре оставляет великодушную мысльпризвать ко двору государыню, которая затмит ее своими личными качествами ибудет для недовольных в ее стране желанной претенденткой.
Итак, прошло всего несколько дней, а Елизавета уже избавилась от своихчеловеколюбивых побуждений и твердо решила не допускать Марию Стюарт ко двору,но в то же время не выпускать ее из страны. Елизавета, однако, не была быЕлизаветой, если бы она хоть в каком-нибудь вопросе выражалась ясно идействовала прямо. А между тем как в человеческих взаимоотношениях, так и вполитике двусмысленность – величайшее зло, ибо она морочит людей и вносит в мирсмятение. Но тут-то и берет свое начало великая и бесспорная вина Елизаветыперед Марией Стюарт. Сама судьба даровала ей победу, о которой она мечталагодами: ее соперница, слывшая зерцалом рыцарских доблестей, совершеннонезависимо от ее, Елизаветы, стараний выставлена к позорному столбу; королева,притязавшая на ее венец, потеряла свой собственный; женщина, в горделивомсознании своих наследных прав надменно ей противостоявшая, униженно просит унее помощи. Когда б Елизавета хотела поступить как должно, у нее было бы двевозможности. Она могла бы предоставить Марии Стюарт, как просительнице, правоубежища, в котором Англия великодушно не отказывает изгнанникам, и этимморально поставила бы ее на колени. Или она могла бы из политическихсоображений запретить ей пребывание в стране. И то и другое было бы равноосвящено законом. И только одно противоречит всем законам земли и неба:привлечь к себе просящего, а потом насильственно задержать. Нет оправдания, нетснисхождения, бессердечному коварству Елизаветы, тому, что, несмотря на ясновыраженное желание своей жертвы, она не позволила ей покинуть Англию, новсячески ее удерживала – хитростью и обманом, вероломными обещаниями и тайнымнасилием – и загнала этим коварным лишением свободы униженную, побежденнуюженщину гораздо дальше, чем сама намеревалась, – в гибельные дебри отчаяния ивины.
Это заведомое попрание прав в самой подлой, замаскированной форме навсегдаостанется темным пятном в личной биографии Елизаветы, его, пожалуй, еще труднеепростить, чем последующий смертный приговор и казнь. Ведь для насильственноголишения свободы еще нет ни малейшего повода или основания. В самом деле, когдаНаполеон – к этому доказательству от противного не раз обращались, – бежал наборт «Беллерофонта»[142]и там апеллировал канглийскому праву убежища, Англия с полным основанием отвергла это притязаниекак патетический фарс. Оба государства, Франция и Англия, находились всостоянии открытой войны, и сам Наполеон командовал вражеской армией, не говоряуже о том, что он в течение четверти века только и ждал, как бы вцепитьсяАнглии в горло. Но Шотландия отнюдь не воюет с Англией, у них самыедобрососедские отношения, Елизавета и Мария Стюарт искони именуют себязадушевными подругами и сестрами, и когда Мария Стюарт бежит к Елизавете, онаможет предъявить ей перстень, пресловутый «token», знак ее дружескогорасположения, может сослаться на заявление Елизаветы, что «ни один человек насвете не выслушает ее с таким сочувственным вниманием». Она может такжесослаться на то, что Елизавета предоставляла право убежища всем шотландскимбеглецам, что Меррей и Мортон, убийцы Риччо и убийцы Дарнлея, несмотря на своипреступления, находили в Англии приют. И наконец, Мария Стюарт явилась не спритязаниями на английский трон, а лишь со скромной просьбой дозволить ей тихои мирно жить на английской земле, если же Елизавете это не угодно, непрепятствовать ей отправиться дальше, во Францию. И Елизавета, разумеется,прекрасно знает, что она не вправе задержать Марию Стюарт, знает это и Сесил, очем свидетельствует его собственноручная запись На памятном листке (Pro ReginaScotorum)[143]. «Придется помочь ей, – пишетон, – ведь она явилась в Англию по доброй воле и доверясь королеве». Оба вглубине души отлично сознают, что нет у них и ниточки права, из которой можнобыло бы свить эту грубую веревку беззакония. Но зачем же существуют политики;если не для того, чтобы в самых трудных положениях находить увертки и лазейки,превращать «ничто» в «нечто» и «нечто» в «ничто»? Если нет оснований задержатьбеглянку, значит, надо их выдумать; если Мария Стюарт ничем не провиниласьперед Елизаветой, значит, надо взвести на нее напраслину. Но все должно бытьсделано шито-крыто, ведь мир не дремлет, и он следит. Надо втихомолку,крадучись, накинуть на птичку силок и затягивать все туже и туже, пока жертване успела опомниться. Когда же она наконец (слишком поздно) начнет рваться насвободу, каждое, резкое движение, послужит ей к гибели.
Это запутывание и оплетание начинается со сплошных учтивостей. Двое самыхвидных вельмож Елизаветы – лорд Скроуп и лорд Ноллис – со всей поспешностью(какое нежное внимание!) откомандировываются в Карлайл к Марии Стюарт вкачестве почетных кавалеров. Однако подлинная их миссия столь же темна, скольмногообразна. Им доверено от лица Елизаветы приветствовать знатную гостью,изъявить свергнутой государыне сочувствие в ее невзгодах; им также порученоуспокоить и утихомирить взволнованную женщину, чтобы она не слишком рановстревожилась и не воззвала о помощи к иностранным дворам. Но самое главное исущественное поручение дано им тайно, а оно предписывает строго охранять ту,что, по сути говоря, уже пленница, прекратить всякие посещения, конфисковатьписьма – недаром в тот же день в Карлайл направлены полсотни алебардиров. Крометого, оным Скроупу и Ноллису ведено каждое слово Марии Стюарт немедленносообщать в Лондон. Там только и ждут малейшей ее оплошности, чтобы заднимчислом сфабриковать для уже состоявшегося пленения благовидный предлог.
Лорд Ноллис образцово справился со своей ролью тайного соглядатая, егоискусному перу обязаны мы, пожалуй, самыми выразительными и живыми зарисовкамихарактера Марии Стюарт. Знакомишься с ними и убеждаешься, что эта женщина в тередкие минуты, когда все ее душевные силы мобилизованы, вызывает поклонение ивосхищение даже у очень умных мужчин. Сэр Фрэнсис Ноллис пишет Сесилу: «Что иговорить, это замечательная женщина, она не поддается на лесть, с ней можно обовсем говорить, говорить прямо, и она нимало не рассердится, лишь бы она билауверена в вашей порядочности». Он восхищается ее разумом и красноречием, отдаетдолжное ее «редкому мужеству», ее «liberal heart» – сердечному обхождению. Неукрылась от него и ее неистовая гордость: «Более всего жаждет она победы, и посравнению с этим высшим благом богатство и другие земные приманки кажутся ейпрезренными и мелкими». Нетрудно себе представить, с какими чувствамиподозрительная Елизавета читала эти описания своей соперницы и как быстроотвердевали ее рука и сердце.
Но и у Марии Стюарт тонкий слух. Очень скоро она замечает, что ласковоеучастие и учтивые расшаркивания служат обоим эмиссарам ширмой и они потомурассыпаются перед ней мелким бесом, что хотят что-то скрыть. Исподволь, словноподавая ей горькое лекарство в приторном сиропе комплиментов, ей сообщают, чтоЕлизавета не склонна ее принять, пока она не очистится от всех обвинений. Этупустую отговорку изобрели тем временем в Лондоне, бессердечное, наглоенамерение держать Марию Стюарт как можно дальше и взаперти прикрывают дляприличия фиговым листком морали. Но либо Мария Стюарт не замечает, либопритворяется, что не замечает, сколь вероломна эта проволочка. С горячностьюзаявляет она, что готова оправдаться – «но, разумеется, перед особой, которую ясчитаю равной себе по рождению, лишь перед королевой Английской». Чем скорее,тем лучше, нет, сию же минуту хочет она увидеть Елизавету, «доверчиво броситьсяв ее объятия». Настоятельно просит она, «не теряя времени, отвезти ее вЛондон, дабы она могла принести жалобу и защитить свою честь от клеветническихнаветов». С радостью готова она предстать на суд Елизаветы, но, разумеется,только на ее суд.
Это как раз те слова, которые Елизавете хотелось услышать. Принципиальноесогласие Марии Стюарт оправдаться дает Елизавете в руки первую зацепку длятого, чтобы постепенно втянуть женщину, ищущую в ее стране гостеприимства, всудебное разбирательство. Конечно, необходима осторожность, этого нельзясделать внезапным наскоком, чтобы и без того встревоженная жертва непереполошила до времени весь мир; перед решительной операцией по лишению МарииСтюарт чести надо сперва усыпить ее обещаниями, чтобы спокойно, несопротивляясь, легла она под нож. Итак, Елизавета пишет письмо, которое моглобы обмануть нас своим взволнованным тоном, если бы мы не знали, что советомминистров давно принято решение о задержании беглянки. Отказ ее личновстретиться с Марией Стюарт словно обернут в вату.
«Madame, – пишет она со змеиным лукавством, – лорд Херрис сообщил мне оВашем желании оправдаться лично передо мной в тяготеющих на Вас обвинениях. ОMadame, нет на земле человека, который радовался бы Вашему оправданию больше,чем я. Никто охотнее меня не преклонит ухо к каждому ответу, помогающемувосстановить Вашу честь. Но я не могу ради Вашего дела рисковать собственнымпрестижем. Не стану скрывать от Вас, меня и так упрекают, будто я более склоннаотстаивать Вашу невиновность, нежели раскрыть глаза на те деяния, в коих Вашиподданные Вас обвиняют». За этим коварным отказом следует, однако, еще болееизощренная приманка. Торжественно ручается Елизавета «своим королевскимсловом» – надо особенно подчеркнуть эти строки – в том, что «ни Ваши подданные,ни увещания моих советников не заставят меня требовать от Вас того, что моглобы причинить Вам зло или бесчестие». Все настойчивее, все красноречивее звучитписьмо. «Вам кажется странным, что я уклоняюсь от встречи с Вами, но прошуВас, поставьте себя на мое место. Если Вы очиститесь от обвинений, я приму Васс подобающим почетом, до тех же пор это невозможно. Зато потом, клянусьСоздателем, Вы не найдете человека, более к Вам расположенного, встреча с Вами– самая большая для меня радость».
Утешительные, теплые, мягкие, расслабляющие душу слова, но они прикрываютсухую, жесткую, правду. Ибо посланцу, привезшему письмо, поручено наконецразъяснить Марии Стюарт, что ни о каком оправдании перед Елизаветой не можетбыть и речи, что имеется в виду настоящее судебное расследование шотландскихсобытий, пусть пока еще под стыдливым названием «конференция».
Но от таких слов, как дознание, судебное расследование, приговор, гордостьМарии Стюарт взвивается на дыбы, как от прикосновения раскаленным железом. «Нету меня иного судьи, кроме предвечного, – вырывается у нее с гневными рыданиями,– и никто не вправе меня судить. Я знаю, кто я, и знаю все преимущества,принадлежащие моему сану. Я и в самом деле по собственному почину и со всемдоверием предложила королеве, моей сестре, выступить судьею в моих делах.Однако как же это возможно, раз она отказывается меня принять?» С угрозойпредрекает она (и дальнейшее подтвердит ее слова), что Елизавете не будет прокуот того, что она задержала ее в своей стране. И тут она берется за перо. «HélasMadame![144]– восклицает она в волнении. – Гдеже это слыхано, чтобы кто-нибудь укорил государя за то, что он преклонил свойслух к словам жалобщика, сетующего на бесчестное обвинение!.. Оставьте мысль,будто я прибыла в эту страну, спасая свою жизнь. Ни Шотландия, ни весь прочиймир от меня не отвернулись, а прибыла я сюда, чтобы отстоять свою честь и найтиуправу на ложных обвинителей моих, а не для того, чтобы отвечать им, какравным. Среди всех друзей избрала я Вас, ближайшую родственницу и лучшего друга(perfaicte Amye), чтобы бить Вам челом на моих хулителей, в надежде, что Вычестью для себя почтете восстановить добрую славу королевы». Не чаяла она,убегая из одной тюрьмы, быть задержанной «quasi en un autre»[145]. И запальчиво требует она того, чего ни один человек еще немог добиться от Елизаветы, а именно: ясных, недвусмысленных поступков, либопомощи, либо свободы. Она готова de bonne voglia[146]оправдаться перед Елизаветой, но только не перед своимиподданными на суде, разве что их приведут к ней со связанными руками. С полнымсознанием лежащей на ней неотъемлемой благодати отказывается она бытьпоставленной на одну доску со своими подданными: лучше ей умереть.
Юридически под точку зрения Марии Стюарт не подкопаешься. У королевыАнглийской нет суверенных прав в отношении королевы Шотландской; не ее дело –расследовать убийство, происшедшее в другой стране, вмешиваться в тяжбучужеземной государыни с ее подданными. И Елизавета это прекрасно знает,потому-то она и удваивает льстивые старания выманить Марию Стюарт с ееукрепленных, неприступных позиций на зыбкую почву процесса. Нет, не как судья,а как сестра и подруга хочет она разобраться в злополучной тяжбе – ведь этоединственное препятствие на пути к ее заветному желанию наконец-то встретитьсясо своей кузиной и вернуть ей престол. Чтобы оттеснить Марию Стюарт с еебезопасной позиции, Елизавета не жалеет обещаний, делая вид, будто ни на минутуне сомневается в невиновности той, кого так злостно оклеветали; разбирательствуякобы подлежат не поступки Марии Стюарт, а крамола Меррея и прочих смутьянов.Ложь ложью погоняет: Елизавета клянется, что на дознании и речи не будет о том,что может коснуться чести Марии Стюарт («against her honour»), – дальнейшеепокажет, как было выполнено это обещание. А главное, она заверяет посредников,что, чем бы дело ни кончилось, Мария Стюарт так или иначе останется королевойШотландии. Но пока Елизавета дает эти клятвенные обещания, ее канцлер Сесилгнет свою линию. Желая успокоить Меррея и расположить его в пользу процесса, онклянется, что ни о каком восстановлении на троне его сводной сестры не можетбыть и речи, из чего следует, что чемодан с двойным дном не являетсяполитическим изобретением нашего века.
От Марии Стюарт не укрылись все эти закулисные плутни и подвохи. ЕслиЕлизавета не верит ей, то и у Марии Стюарт не осталось никаких иллюзий насчетистинных намерений ее любимой кузины. Она обороняется и противится, пишет тольстивые, то возмущенные письма, но в Лондоне уже не отпускают захлестнутуюпетлю, наоборот, ее стягивают все туже и туже. Для усиления психическоговоздействия принимаются меры, долженствующие показать, что в случаесопротивления, спора или отказа там не остановятся и перед насилием.Мало-помалу ее лишают привычных удобств, не допускают к ней посетителей изШотландии, разрешают выезжать не иначе как под эскортом из сотни всадников,пока однажды не огорошивает ее приказ оставить Карлайл, стоящий у открытогоморя, где хотя бы взор ее свободно теряется вдали и откуда однажды ее можетувезти спасительное судно, и переехать в Йоркширское графство, в укрепленныйБолтонский замок – «a very strong, very fair and very stately house»[147]. Разумеется, и эту горькую пилюлю густообмазывают патокой, острые когти все еще трусливо прячутся в бархатныхрукавичках: Марию Стюарт уверяют, что лишь из нежного попечения, из желанияиметь ее поближе и ускорить обмен письмами распорядилась Елизавета о переезде.В Болтоне у нее будет «больше радостей и свободы, там ее не достигнут проискиврагов». Мария Стюарт не так наивна, чтобы поверить в эту горячую любовь, онавсе еще барахтается и борется, хоть и знает, что игра проиграна. Но что ейостается делать? В Шотландию нет возврата, во Францию путь ей заказан, а междутем положение ее день ото дня становится все более постыдным: она ест чужойхлеб, и даже платье Елизавета дарит ей со своего плеча. Совсем одна, оторваннаяот друзей, окруженная только подданными противницы, Мария Стюарт не в силахустоять: сопротивление ее становится все неувереннее.
И наконец, как правильно рассчитал Сесил, она совершает величайшую ошибку,которую с таким нетерпением подкарауливала Елизавета: в минуту душевнойслабости она соглашается на судебное расследование. Изменив своей исходнойточке зрения, заключающейся в том, что Елизавета не вправе ни судить ее, нилишать свободы, что, как королева и гостья, она неподсудна чужеземномутретейскому суду, Мария Стюарт совершает самую грубую, самую непростительнуюошибку в своей жизни. Но Мария Стюарт способна лишь на короткие бурные вспышкимужества, вечно ей не хватает стойкости и выдержки, необходимых государыне.Чувствуя, что теряет почву под ногами, она все еще силится что-то спасти,ставит задним числом какие-то условия и, позволив выманить у себя согласие,хватается за руку, сталкивающую ее в бездну. «Нет ничего такого, – пишет онадвадцать восьмого июня, – чего бы я не сделала по одному слову Вашему, тактвердо уповаю я на Вашу честь и Вашу королевскую справедливость».
Но кто отдался на милость противника, тому не помогут ни просьбы, ниуговоры. У победителя свои права, и всегда они оборачиваются бесправием дляпобежденного. Vae victis[148].
Петля затягивается
(июль 1568 – январь 1569)
Как только Мария Стюарт неосмотрительно дала исторгнуть у себя согласие на«нелицеприятное дознание», английское правительство пустило в ход все имеющиесяу него средства власти, чтобы сделать дознание лицеприятным. Если лордамразрешено явиться лично, во всеоружии обвинительного материала, то Марии Стюартдозволено прислать лишь двух доверенных представителей; только на расстоянии ичерез посредников может она предъявить свои обвинения мятежным лордам, тогдакак тем не возбраняется вопить во всеуслышание и втихомолку сговариваться –этим подвохом ее сразу же вынуждают от нападения перейти к обороне. Всеобещания одно за другим летят под стол. Та самая Елизавета, которой совесть недозволяла встретиться с Марией Стюарт до окончания процесса, без колебанийпринимает у себя мятежника Меррея. Никто и не думает о о том, чтобы щадить«честь» шотландской королевы. Правда, намерение посадить ее на скамьюподсудимых пока хранится в тайне – что скажут за границей! – и официальноподдерживается версия, будто лордам надлежит «оправдаться» в поднятой смуте.Но, лицемерно призывая к ответу лордов, английская королева, в сущности, ждетот них одного объяснения: почему они подняли оружие против своей, королевы? Аэто значит, что им придется переворошить всю историю убийства и тем самымобратить острие процесса против Марии Стюарт. Если обвинения будут веские, вЛондоне не замедлят подвести под арест Марии Стюарт юридическую базу, инеобоснованное лишение свободы предстанет перед миром как обоснованное.
Однако псевдоразбирательство, именуемое конференцией – только с рискомоскорбить правосудие можно назвать это судом, – превращается в комедию совсеминого сорта, чем желали бы Сесил и Елизавета. Хотя противников посадили закруглый стол, чтобы они предъявили друг другу свои обвинения, ни та, ни другаясторона не обнаруживает большого желания побивать друг друга актами и фактами,и это, конечно, неспроста. Ибо, обвинители и обвиняемые здесь – таковакурьезная особенность этого процесса, – по сути дела, соучастники одногопреступления: и тем и другим было бы приятнее молчаливо обойти неприглядныеобстоятельства убийства Дарнлея, в котором равно замешана и та и другаясторона. Если Мортон, Мэйтленд и Меррей могут предъявить ларец с письмами и сполным правом обвинить Марию Стюарт в пособничестве или по меньшей мере вукрывательстве, то и Мария Стюарт может с таким же правом изобличить лордов:ведь они были во все посвящены и своим молчанием потакали убийству. Буде лордывздумают положить на стол неблаговидные письма, как бы это не заставило МариюСтюарт, конечно же знающую от Босуэла, кто из лордов обменялся с ним «бондом»,а может быть, имеющую в руках и самый «бонд», сорвать маску с этих запоздалыхвоителей за своего короля. Отсюда естественное опасение наступить противнику нагорло, отсюда и общий интерес – покончить грязное дело миром и не тревожитьпрах бедняги Дарнлея в его гробу. «Requiescat in pace!»[149]– благочестивый клич обеих сторон.