Всякое дерево, или Подпорка для безработицы

Оглавление

 

Атеист. 4

Жертва. 5

Аргументы и факты.. 9

Покровские летуны.. 11

Светлый кот. 13

Техпомощь. 14

Зимнее тепло. 17

Всякое дерево, или Подпорка для безработицы.. 20

Давид-крестителъ. 22

Губернатор острова Мицубиси. 25

Выдумка. 28

Песня про гробы.. 30

Пельмень. 32

Бананы на березе. 34

Бивис, Батхед и прикладная химия. 36

Словно блаженная Ксения. 39

В миге от ада. 42

Всякое дыхание. 45

Резолюция. 47

Лисенок. 49

Солдатские поминки. 51

Моя зависть. 53

На всю жизнь. 56

Древо благосеннолиственное. 58

Сашина философия. 62

«...Накажи их». 64

Исповедь шабашника. 66

Последнее дело. 68

Сеятели бисера. 76

Сгоряча. 79

Ощущение корней. 81

"Для имени Моего". 83

Настойка и грёзы.. 85

В числе дураков. 87

8 марта. 89

Короткая сирень. 92

Неформал Женя и его мать. 94

Про великие мучения. 96

Цена всем волнениям. 99

Как стать успешным. 102

Мангал. 105

Поповская журналистика. 111

Падение Веги. 114

Наше наследство. 118

 

 

Атеист

 

Отдыхаю. Передо мной пруд, уходящий за гори­зонт. В руках удильник. Воздух свеж после грибного дождичка. Смотрю на застывший поплавок. До чего хорошо! Иногда слабый ветерок про­гонит рябь по воде, и снова спокойствие. Скоро закат. Сегодня обязательно его дождусь. Это зрелище инте­реснее десятка поплавков. Да и не в рыбе счастье — не каждый день, да что там день! Не каждое лето выпадает свободный вечерок для рыбалки. Ржавый крючок на моей удочке наверняка уже пуст и вылизан до блеска.

Поездка на пруд стала для меня простой долгождан­ной встречей с природой, подаренной когда-то Твор­цом непутевым людям — нам.

Полезно иногда на часок оставить суету, заботы, остановиться, оглядеться по сторонам и увидеть лес, пруд, небо. Задуматься о том, насколько скоротечна земная жизнь среди этого великолепия, которое здесь, рядом. Здорово все же отдохнуть от бесконечных забот по восстановлению разворованного крещеным людом храма. Отдохнуть от кирпича, известки, раствора, вер­нее — от бесконечного их отсутствия.

Хорошо и полезно бывает уединиться со своими мыслями на природе, но сегодня такое счастье меня миновало. Справа от меня мочит в пруду свои удочки и донки главный зоотехник нашего совхоза — лич­ность уникальная своей заурядностью. Он уже целых полчаса пытается громко и браво завязать со мной спор — этакую атеистическую полемику, чтобы под­держать среди своих соседей-рыбаков репутацию балагура и весельчака.

— Что попы? Такие же люди, как все! — разле­тается над прудом его бодрый монолог. — Так же, поди, пьют да пляшут, как все. — Ненадолго замол­кает и торжественно оглядывает подмигивающих рыбаков.

— Вот вы, батюшка, тоже рыбки вот решили, то­го... Придете домой да под ушицу самогоночки, эх!

Соседи гогочут, а говорун продолжает:

— А я что же, должен попам верить? Сказки какие- то! Все у вас, у попов, грех — то это нельзя, то это! А я, может, жизнь люблю! Может, я и вовсе — атеист, может, и Бога никакого нету!

Ну вот, отдых и испорчен. Кажется, смотрим мы все на свои поплавки одинаковыми глазами, но видим совсем разные вещи. До сих пор удавалось пропу­скать белиберду зоотехника мимо ушей, но всему бы­вает предел. Достаю из воды удочку и начинаю сво­рачиваться.

— А вы, — говорю, — Григорий Михалыч, быстро поправились. Помню, год назад, когда ваша жена по­звала меня вас, больного, соборовать, мы с вами как- то по-другому беседовали. Помню, как раз после пер­вого помазания у вас печень сильно закололо, так «Господи, прости, помилуй» с языка не сходило. А те­перь вот уже и атеист.

Публика насупилась и стала молча взирать на не­подвижные поплавки, а я не спеша смотал единствен­ную удочку, положил ее в багажник рядом с пустым садком и тронулся домой пыльной проселочной до­рогой. По правую руку — пруд, по левую — лес. В небе один за другим проносятся учебные истребители, но нм не под силу заглушить мерный гул двигателя моей машины и вечернюю песню перепелок. Через доро­гу снуют суслики, каждый сам по себе. Один совсем маленький да тощий, другой побольше, пожирнее. Их Господь любит, дает им пропитание и хорошую погоду. И нас тоже любит. Всех одинаково — и тол­стых, и тонких, и праведных, и грешных. Даже ате­истов, и тех любит.

 

 

 

Жертва

 

Жертва для Господа — величайшая в ми­ре добродетель. Кто-то от любви к Богу жертвует свободным временем, кто-то, как та евангельская вдова, жертвует всем своим про­питанием, дабы имя Всевышнего воспевалось в хра­ме, в стене которого есть и ее кирпичик. Редки слу­чаи, когда от безграничной любви ко Творцу люди жертвуют и своим благополучием, и даже жизнью. Различными бывают пожертвования. Жертвовате­лям — рай и счастливая Вечность!

Как и любой храм, разграбленный трудящимися за время безбожной власти, наш, освященный в честь Богоявления, нуждается в любых пожертвованиях. Некогда двухпрестольный, имевший двух священни­ков и диакона, огромный церковный двор со школой и садом, высокий кирпичный оплот и крестилку, — ныне облезлый стоит он посреди обширного пус­тыря.

Огромное пятитысячное село не изобилует нын­че своим мастеровитым людом. Нет уже тех каменщи­ков и штукатуров с малярами. Как иногда бывает полезно для спасения души настоятельствовать в та­ком приходе! Овладел настоятель мастерством, ска­жем, художника — вот разрушенному храму и рас­писные своды. Овладел профессией столяра — вот и иконостас готов. А там, глядишь, и штукатурить научишься да мастерком владеть и будет красоваться храм белокаменными кокошниками, окруженный узорчатым кирпичным забором. Если, конечно, най­дется благодетель, который подарит храму немного кирпича за свои грехи. А уж как приятно видеть благодетеля-подвижника, который взялся бы помо­гать одному из немногих радетелей современного деревенского прихода — его настоятелю!

Так был рад и я, когда в один солнечный летний денек в нашем приходе кроме двух строителей и шту­катуров — настоятеля и пономаря Алексея Семе­новича — появился третий помощник. Сергей рас­сказывал о том, как и где он трудился, об ударных стройках, в которых он участвовал, и о прочих трудо­вых свершениях. Рассказ вышел красочным. «Да... — вздохнул радостный Семеныч, — мастер на все руки. Давно бы нам этакого помощника». Договорились о цене за обещанную штукатурку. Настоятель (то бишь я) занялся одним из своих обычных дел — по­иском денег на зарплату Сергею, а пономарь со сле­дующего дня должен был стать у нового штукатура подсобником. Вдохновленные, все разошлись отды­хать кто куда. Пономарь — домой, а Сергею отвели для проживания маленькую хозяйственную комнат­ку в притворе храма. Пусть располагается. Главное для такого мастера — все под рукой. Не нужно ездить на работу автобусом со множеством пересадок. Встал, помолился, позавтракал, и вперед, как говорится, служи Богу своим сокрушенным духом и опытными руками. Вот они, мешки с цементом — в соседней ком­натушке, вот он, песок — у паперти, вот в двух шагах и источник студеной воды для раствора — блестящая колонка, пожертвованная храму. Леса уже стоят, мас­терок и новенький ковшик сияют на солнце, точно платиновые. Трудись.

Кому случалось наблюдать в среднерусском селе появление первых звезд на прохладном вечернем небе, тот меня поймет. Даже писк редких вечно го­лодных кровососов комаров бывает приятным, ведь позади еще один тяжелый знойный день. Заботы, проблемы, конечно, никуда не делись, просто, как и всё сейчас, находятся в умиротворении. Где-то далеко в клубе танцы, оттуда доносится глухой стук, почему-то зовущийся музыкой. Где-то прогрохотал мотоцикл. У соседей за забором завозились и за­хрюкали поросята в своем закутке, должно быть, их мучают во сне кошмары. Сонно лают собаки. Унылое кваканье доносится со стороны загнива­ющей речушки. Всё находится в состоянии полу­дремы, кроме полосатых колорадских жуков. У них еще много дел — им предстоит ночное истребление картофеля.

Сижу на скамейке в саду. Становится все тем­нее. Уже не виден крест на храме, уже не виден и край огорода. Даже полоски на коте, свернувшем­ся по соседству, уже не видны. Зато в небе внезапно засветился спутник. Вот он угловато движется мимо звезд, но вскоре и он исчезает. Если бы можно бы­ло продлить, растянуть этот неповторимый вечер! Ведь он такой необычный. Та же природа, та же об­становка, что и вчера, но нынче... нынче у нас по­явился Сергей. Теперь, Бог даст, штукатурные рабо­ты закончим к Успению и разберем уже порядком

 

 

надоевшие леса и прочие «подмостя», как их здесь на­зывают. Глаза сами закрываются от усталости, и ви­жу, должно быть уже во сне, прекрасную радостную картину: Сергей сидит на лесах и зычным голосом взывает: «Семеныч, раствор!» Семеныч мечется с ведрами между бетономешалкой и опытным шту­катуром, и все идет на лад, как тогда, когда наши прадеды ходили под стол пешком. Как все же мудр народ в своих пословицах и высказываниях! Неда­ром говорится, что приятно наблюдать любую сти­хию — и как течет вода, и как горит огонь, и как кто- то работает. Приятно.

Обычное утро: молитва, завтрак. Собираюсь в храм с радостным предвкушением. Обычным пу­тем, как и каждый день, спешу в церковь. Как обыч­но, при виде священника в рясе местные люди на­стораживаются, перестают улыбаться и спешат перейти на противоположную сторону дороги. Но сегодня не удручает даже эта боязнь прохожих быть укушенными. Улыбаюсь всем. Хорошее настрое­ние! Как ни старались селяне растащить и церковь вместе с колхозом, ничего у них не вышло. Колхоз развалился, а храм стоит! Вот над его облезлыми стенами сияет на солнце новый оцинкованный по­жертвованный купол. Вот под ним леса. Вот и ра­ботник на лесах. Надо же, какое трудолюбие! На часах еще семь тридцать, а он уже... вот молодец, вот...

Молодцом оказался Семеныч. Это он, замесив раствор и не дождавшись Сергея, забрался на леса и занялся штукатуркой.

— Бог в помощь! — приветствую его, глядя вверх.

— Спаси Господи! — падает оттуда.

— Где же наш труженик? — интересуюсь.

—- Отдыхает, вчера утомился с дороги, перебрал малость.

Ну что ж, бывает со всяким. Пусть отдохнет, окле­мается. Отслужу молебен с панихидой, съезжу на по­гребение и подсоблю своему трудолюбивому помощ­нику пономарю.

Трудным выдался жаркий июльский день. Снача­ла молитва в храме с двумя престарелыми прихо­жанками, затем бесконечные ведра песка, воды, мешки цемента. Уже под вечер, когда Семеныч ушел домой, когда вымытый инструмент сиял под лест­ницей в колокольне, за мной пришли из соседнего совхоза. Там человек при смерти, нужно бы его по- исповедовать да причастить.

Больной действительно нуждался в напутствии, пребывал в тяжелом состоянии. Больше в тяжелом состоянии духа, чем дряхлого парализованного тела. Обычная поздняя и трагичная исповедь и бесконеч­но позднее сожаление о растраченных впустую силах и талантах. После причастия говорил он с некоторым облегчением и о том, с каким бы удовольствием при­нес за свои грехи жертву Богу. Хоть пропитание свое, хоть одежду, хоть руки, хоть всю жизнь. Да только поздно хватился, зовет Господь на суд и ничего уже не исправить. Вот тебе и вожделенная жертва.

«Жертва Богу —- дух сокрушен». Эти слова про­рока Давида крутятся у меня в голове на обратном пути ко храму. Вот он, мост через гнилую речушку, вот показалась и колокольня, окруженная строи­тельными лесами. В голове встает образ недавне­го умирающего исповедника. Покайся он чуть-чуть раньше, вспомни он чуть раньше о суде Божьем, глядишь, и еще один восстановитель прибавился бы к нашей немногочисленной братии. Вот она и жерт­ва, и дух сокрушен, и все остальное. Размышляя об этом, подхожу ко храму, заворачиваю за угол, ко входу...

Полумертвый от первача Сергей на багажник ве­лосипеда какого-то местного парня ретиво привязы­вает пьяными руками мешок цемента. Церковного цемента. Завидев меня, парень бросил свой велоси­пед и ретировался.

— Какое счастье, Сережа! Нам кто-то пожертво­вал мешок цемента! Отвязывай его скорее да заноси в храм! А куда же девался жертвователь? Поблагода­рить бы...

При этих словах «труженик» стал внимательно разглядывать шеренгу одинаковых настоятелей, возникшую перед ним. У всех, видимо, было по два креста, по два носа и не менее двух пар глаз. Сережа фокусировал то левое, то правое око, щурился. На­конец икнул, в его кармане булькнуло и он навел-таки резкость. Увидев меня одного, он многозначительно ответил: «Э-э. Да-а, жертва...»

 

 

Аргументы и факты

 

Задолго до появления над церковным забором очков слышна дружеская брань. Это явление можно наблюдать хоть каждый вечер. Жара ли, стужа ли... Макар отличается почти английским постоянством. Ругательства слышатся отчетливее, отчетливее. И вот наконец над изгородью появляют­ся бифокальные очки в роговой оправе. Шнурками от ботинок они привязаны к оттопыренным ушам, которые прячутся под навесом кепки-аэродрома. Макар самый высокий в селе человек и большой лю­битель посудачить «за жисть» сам с собой. Сам себя материт, сам оправдывается. Да так громко, словно двое глухих общаются через дорогу. Поравнявшись со мной, он приостанавливается, приподнимается на цыпочки. Теперь над двухметровым забором виден его небритый подбородок. Силится просмотреть на­сквозь свои залапанные линзы. Похоже, не получа­ется. Он крякает, отправляется дальше и продолжает свою увлекательную беседу:

— Так вот. О чем это я? Ах да...

— Что, совсем, дурак, ничего не помнишь?

— Кто, я?

— Нет, я! Я-то помню.

Ему с собой не скучно ни общаться, ни — главное — выпивать. Вроде и компания, а самогон — в одну глотку.

Он удаляется. Завтра по-джентльменски пунктуаль­ный Макар будет просыпаться у дороги под старой березой ровно с половины шестого, когда мимо не­го погонят коров, до без четверти девять, когда ле­жать под летним солнцем станет нестерпимо. До вечера будет искать в жизни главное, а когда найдет, побежит домой, сядет сам напротив себя и со здра­вицами самому себе будет пить это «главное». Оба налижутся, а что будет дальше, я уже рассказал. Будет вечер, и будет утро, вечер, утро...

Жизнь счастливого Макара при мне разнообра­зилась лишь однажды, когда мы с ним знакомились.

А было это так: осенним утром, когда холодно и мокро лежать под березой у большака, коров уже не погнали. Зато по дороге побрел я служить пер­вую литургию в этом селе. Макар лежал и ежился от холода. Такой несчастный, одинокий. Кутается в те­логрейку, натягивает кепку чуть не на плечи. Я и не подозревал тогда, что под этой кепкой их двое. По­дошел, наклонился: «Живой? — спрашиваю. — А? Му­жик?»

Он отмахнулся, как от мухи. Немного погодя при­поднял голову, взглянул на черную зимнюю рясу. Под линзами захлопали удивленные глаза. Он встал, спо­койно ткнул пальцем чуть правее меня:

— Этот поп с рогами!

И сам подтвердил:

— Точно!

Затем указал левее меня:

— Этот... с хвостом, что ли?

— Угу, сам что ли не видишь?

— А этот, — он кивнул на меня, — с рылом?

— С каким рылом?

— С каким, с каким... с поросячьим, конечно.

— Я боюсь, а ты?

— И я боюсь! Это ведь анчихристы в попов всели­лись!

Макар с перепугу «побежали» куда-то. Я отправил­ся на службу. Рассказал утреннюю сценку Алексею Семеновичу. Тот решил, что Макар допился «до чер­тиков». Однако уже вечером Петровна шептала сво­им товаркам, что поп — антихрист, крестилась, плева­ла через плечо. Клялась, что с рожками. Сама видела! Ей-ей!

 

 

Покровские летуны

 

Потрепанная полукруглая «Волга» с оленем на капоте не спеша плывет по укатанно­му проселку. Я сижу рядом с водителем, пономарь Алексей Семенович царствует за наши­ми спинами на огромном диване, точно секретарь райкома.

Осень выдалась на редкость сухая. Справа облета­ет посадка, слева чернеет перепаханное поле. Одо­левает дремота. Хорошо, должно быть, медведям: нас везут в Покровку на похороны, а они, жирные и довольные, засыпают сейчас в своих берлогах под шелест золотистой листвы.

Путь неблизкий, и, чтобы разогнать сон и скоро­тать время, заговариваю с водителем, мужичком лет шестидесяти:

— Вы тамошний? Покровский?

-Да.

— Тогда, наверное, должны знать, почему вас, По­кровских, зовут летунами?

— О! Это действительно история любопытная, — он приосанился, поерзал и принялся за рассказ:

— Было это еще при Сталине, сразу после войны. Я тогда мальцом был, но прекрасно все помню. Ни­кто теперь не разберет, откуда, но появилась в нашем сельце монашка — не монашка, чернушка — не чер­нушка... короче, бабка. Вся в черном, юбка по земле волочится. Бодренькая такая старушенция. Палка у ней сучковатая и котомка. Повадилась, значит, эта старуха шастать по дворам. Зайдет в дом, поднимет кривой палец к потолку и знай, проповедует. Да так грозно, словно поп какой.

— Кайтесь, — говорит, — грешники! Скоро суд Бо­жий! Все пропадете!

Ну, кто понабожней, те слегка струхнули.

— А когда, — говорят, — суд-то этот?

— В среду!

— Завтра, что ль?

— Завтра! — говорит. — Раздайте свои пожитки со­седям, а сами в одном исподнем лезьте все на крышу. Подымется страшный ветер, опустится черная туча. На ней — Бог! Кто раздаст все — тот лезь к Богу на тучу. Он спасет, а кто не послушается, тому гореть в геенне. Горе безбожникам и коммунистам!

Ну, деревенька-то наша невелика была — дворов эдак полста. Бабка всех обошла, страху напустила. А после войны дело было. Мужиков-то мало. Так, старички бородатые, бабы да ребятишки. Весь день про страшный-то суд судачили — кто верит бабке, кто не верит. Кто испугался, а кто смеется себе. Так день и прошел. Ну, а как стемнело — тут вовсе боязнь взяла. Суд-то, он ведь уже с утра начнется, а вдруг бабка не соврала?

Смотрю, бабы в потемках по задам шастают. Все с узелками да с мешками. Это они, кто понабожней, раздают, значит, скарб. Ну, жили-то бедно и раздавать вроде нечего, а нашлось-таки кое-что. Безбожни­ки и рады: неси нам все! У вас, дураков, завтра конец света, а у нас нонче ваше барахлишко. Неси, неси!

Туда-сюда, уже утро. Солнце поднимается, а де­ды, бабки, вдовы кой-какие уже на крышах сидят. Все в одном исподнем. Молятся себе. То-то хохоту было. Безбожники и партийные веселились: вот, мол, дураки! Раздали все, да еще и перед всем селом в одних подштанниках! Те молятся, эти смеются, а конца света все нет и нет. Кое-кто уже и с крыши слез. Но тут! Началось! Не пойми откуда, ветер под­нялся страшенный. За ним и туча опустилась. Темно так сделалось, жутко. Туча вся сверкает, гремит. Да нависла еще так низко-низко. Вот тут-то безбожникам не до смеху стало. Кинулись было и они барахло свое раздавать. А кому? Никто ведь не берет, дураков нет. Ну, может, и так Бог в рай возьмет? Поскидали все с себя портки и в одних подштанниках — на крыши. И давай себе рыдать да голосить. Молятся, молятся... А гром такой поднялся, аж мурашки по спине. Мол­нии лупят, земля трясется. Жуть! Ну а когда дождь хлынул, тут уж ясно стало — всемирный потоп! Не сбрехала бабка-монашка, дай Бог ей здоровья. С небес настоящий водопад. Тут уже спасаться надо. Сосед­них домов не видать. Позакрывали все глаза и на тучу попрыгали. Вот... Потому всех покровских летунами и кличут. Да...

— Да, действительно, летуны, — говорю водите­лю и жду продолжения истории. Но он насупился, молчит.

Не выдержал Алексей Семенович:

— Ну, и как же вас Бог судил?

— Как, как! Да никак. Тучу ветром сдуло, дождь кончился. Смотрю через плетень — соседи мокрые, злые, в грязи возятся. Бабку проклятую матерят. Кое- кто ее искать кинулся, а где ж ты ее найдешь?

Когда все умылись и обсохли, пошли по дворам свое, значит, барахло обратно требовать, а идти как? Все ж роздано — надеть нечего, так и блукали все, в подштанниках. Вот... Такой, значит, суд.

Я оглянулся на Семеныча. Он закусил губу, чтобы не смеяться. И мне повеселело, дремота отбежала.

— Ну, — спрашиваю водителя, — а вы-то где были при «конце света»?

— Где-где! — не без иронии разозлился тот. — Не зря же мы все как один зовемся «покровские летуны»! Мне, правда, повезло, я с «небес» в навоз шлепнулся, там мягко, а вот тетка моя, та на дрова угодила, ногу сломала. Очень уж в рай хотела, Царство ей Небесное.

— Что, померла?

— Нет, то есть... тогда все обошлось, это она те­перь... ее отпевать едем. Вы уж, батюшка, помоли­тесь, чтоб Бог ее, того, к себе взял. Очень уж хотела она... чтоб... в рай...

На пригорке за оврагом показалась крохотная деревушка. Десяток кривобоких домиков — все, что осталось от Покровки...

— Помолимся...

 

 

Светлый кот

 

На этот раз синоптики не обманули. После туманных дней показалось солнышко.

Мы служили литургию в древнем храме, ко­торый не закрывался ни в войну, ни в революцию. Служили я и тамошний настоятель — священник, может быть, в пятом поколении. Хор тихо и сладко пел, как, наверное, и двести лет назад. Лучик солнца просочился сквозь старинное стекло южного окна в алтаре и медленно пополз вниз по пережившим и холода и войны фрескам. Маленький краснова­тый зайчик застыл на лике Спасителя. Потом, во время «Трисвятого», сонно переполз на жертвен­ник. Затем зайчиков стало много. Они перестали румяниться и заиграли на парчовых покровцах, на­чищенных рипидах, на настоятельском облачении. А один, огромный, светлый и как будто бы главный, чинно воцарился на горнем месте, когда диакон при­нялся читать Евангелие. Такое великолепие обычно надолго впечатляет.

Диакон вручил настоятелю увесистое Евангелие и забасил сугубую ектению. Внезапно припомнилось, как лет двенадцать тому назад, в мою диаконскую бытность, в другом старинном храме и при другом настоятеле я так же однажды после Евангелия вы­шел на солею и почти остолбенел от восхищения. Тогда я впервые отметил, что церковное солнце — какое-то особенное. Оно светило в окна купола, и зай­чики забавлялись, прыгали по золотым царским вра­там с одной завитушки на другую, с виноградной грозди — на резной листок. Интересно, тогда были другие «зайцы» или те же, что и сейчас?

Летят годы... Поменялась эпоха. Лошадей заме­стили автомобили, фузеи сменились пулеметами, на место купцов и лабазников пришли брокеры и менед­жеры. Когда-нибудь все это тоже уйдет — канет в исто­рическую пропасть, а церковный веселый свет оста­нется. Эти же зайчики будут резвиться на макушках у других певчих, эти же лучи будут светить на тот же вечный евангельский текст, правда читать его будет другой диакон, внимать — другие люди. Зато потом, когда все пройдет, а Церковь останется, на Ее тор­жество соберутся все, все, кто от века сумел оценить неповторимый церковный свет, и эта радость уже не закончится.

К концу службы зимнее солнце висело уже высо­ко. Настоятель проповедовал, я радостный стоял рядом и глядел на полтора десятка прихожан, утонув­ших в огромном лучистом храме. В этом селе люди почти не утратили традиций: левую половину за­нимали женщины, а правую — пара старичков. По­среди церкви, под главной люстрой сидел кот. Ста­рый крепкий кот. Закончилась проповедь, миряне подошли «под крест». Настоятель, я и диакон удали­лись в алтарь и разоблачились, а кот все продолжал сидеть. Он дремал под церковным солнцем и во сне

покачивался из стороны в сторону. Когда послед­няя прихожанка вышла из церкви и в храме воцари­лась тишина, мы услыхали мурлыканье, временами походящее на храп. Я с любопытством глядел на по­лосатого прихожанина в приоткрытую вратницу. Мой интерес заметил настоятель:

— Что, нравится? Это Барсик. Мы его уже не за­мечаем, привыкли.

— А откуда он взялся? — полюбопытствовал я.

— Да он тут всегда был. Ну, конечно, не он, а там предки его какие-нибудь... Но я вот лет, почитай, как тридцать тут служу и сколько помню, что ни служба, он всегда на это место приходит и молит... то есть дремлет. Пускай сидит. Зато насчет мышей — полный порядок.

Настоятель отыскал свою скуфью, и мы отпра­вились к нему в дом чаевничать. Проходя мимо по­лосатого мышелова, батюшка поприветствовал его: «Барсик! Кыс-кыс!» Кот упал на спину, скрестил лап­ки и будто ответил: «Мя-а».

 

 

Техпомощь

 

Отец Георгий из села Горянина — человек благочестивый. Его храм возвышается над селом и отражается в пруду. Не ходит на­род на службы — не беда. Бывало, напечет батюш­ка сам просфор, поставит матушку петь на клиросе и служит себе, молится. Господь ему внемлет: дома семья — Божий дар — шестеро детишек. С маленьки­ми было тяжело, а сейчас... Кто замужем, кто учится, кто в армии. Дома один Давид — ему шесть лет.

В тот день отец Георгий по обыкновению служил. Давид хозяйничал дома — запалил керогаз и варил у крыльца поросячью тюрю в ведерном чугуне. По­мощник все-таки. Он уже погасил фитиль и оставил чугунок остывать, когда услышал на улице за забором красноречивые проклятия. Злой рыболов-любитель, похожий на городского, пинал свой новый мотоцикл и плевал на него.

— Вот ведь делают! Главное, знак качества есть, а он глохнет, зараза, посреди улицы!

Рыбак плюнул и, почесав затылок, полез в инст­рументальный ящик за ключами. Маленький Давид немного постоял у калитки, посмотрел, как горо­жанин неумело обращается с пассатижами. Когда же рыбак уткнулся в схему двигателя, мальчику стало скучно и он пошел кормить своих любимых поросят. Ему нравилось смотреть, как те, учуяв завтрак, виз­жат и толкаются, а потом накрываются ушами и чав­кают, уткнувшись в корыто. Когда Давид отправился в дом ставить чайник, с крыльца он увидел, что к мо­тоциклисту подошел их сосед — дед Лукич. Мальчуган наспех глотал горячий чай — очень уж хотелось по­смотреть, чем кончится история с мотоциклом. Тех­ника ему нравилась.

Лукич уже выкрутил свечи и ласково матерился на них.

— Главное, ёлки, искра есть. Свечки-то новые.

— Конечно, новые, я этот «ижак» месяц назад взял.

— Вот, ёлки!

Давид подкрался к ним сзади и затаив дыхание наблюдал, как Лукич разбирает новый мотоцикл «по болтикам».

— И бобина, ёлки, хорошая, и провода все новые...

— Ну да, новые.

— Вот, блин...

Лукич заставил рыбака нажимать на стартер, а сам смотрел на фыркающий двигатель и чесал затылок. Наконец он выпалил:

— Щас карбюратор разберем, если не поможет, ты эту технику вон, в пруду, ёлки, утопи.

Мотоциклист напрягся — жалко новую вещь. На пыльную землю ложились части карбюратора. Лукич разобрал его весь, вывалял в пыли, покурил и взды­хая начал собирать обратно:

— Вроде все рабочее, новое, ёлки...

Старик Лукич — мотоциклист бывалый, многим соседям он был единственной в селе техпомощью. Пять минут — и весь движок снова в сборе.

— Ну-ка, заводи!

Рыбак принялся раз за разом жать на стартер, прыгать на него. Затем вдвоем с Лукичом они толка­ли новый «ижак» по улице взад-вперед. Мотоцикл фыркал и не заводился. Наконец Лукич не выдержал:

— Тьфу на твой мотоцикл! У меня самого, ёлки, свиньи не кормлены, а я тут с тобой вожусь!

— Ну, как же... — возразил было городской, но дед его оборвал:

— Вон, видишь, пруд у церкви? Там его утопи.

Хозяин затосковал. Подкатил мотоцикл к изгоро­ди Лукича и уселся на лавочку у его калитки. Затем закурил и принялся плевать в землю.

— Слышь, Лукич! — позвал он не поднимая головы.

— Чё? — отозвался тот из-за забора.

— А когда от вас автобус до города?

— По воскресеньям!

Рыболов ужаснулся:

— Сегодня же пятница!

— Ага, ёлки, пятница! — уже из сарая прошумел Лукич.

Давиду стало жалко несчастного мотоциклиста- рыбачка, и он подсел к нему на скамейку.

— Эхе-хе... — вздыхал тот и курил.

Мальчишка не выдержал:

— Хотите, я вам помогу?

Несчастный повернулся к нему:

-Ты?

-Да.

— А ты разве разбираешься?

— Нет, просто помогу, и все.

— Лукич! — позвал мотоциклист деда, — чё это за пацан тут? Он чё, соображает в технике?

— Ага, соображает, — съязвил тот, — это поповский сын, он щас тебя молиться заставит. Он, как и отец его. Всех, ёлки, задолбал: молись да молись.

Мотоциклист, уцепившийся было за соломинку, ощутил падение зыбких надежд.

— Хотите, заведется? — не унимался мальчик. Несчастный молчал.

— Ну, давайте помолимся, и заведется! Ну, давай­те! Я же знаю, я пробовал. В разных вещах помогает.

Мотоциклист упорно молчал и начинал злиться.

— Я вот один раз помолился, так у меня поросенок выздоровел, а мама думала, что помрет.

Мотоциклист заиграл желваками:

— Уйди, пацан, уйди от греха...

Мальчуган не унимался:

— Ну, давайте помолимся, Бог поможет, Он все умеет.

— Щас по башке тресну! Чё тебе надо, чтоб ты ушел? — не на шутку рассердился мотоциклист.

— Вы помолитесь, и я уйду, сразу уйду, — залепетал мальчик чуть не плача.

— Ну ладно, что делать нужно? — сжалился ры­болов.

— Просто перекреститесь и скажите: «Господи, помилуй и помоги мне, пожалуйста».

— И все?

-Да.

— И отстанешь?

— Отстану.

— Ну, ладно.

Мотоциклист выбросил окурок, махнул крестное знамение слева направо и произнес: «Господи, поми­луй и помоги мне, пожалуйста. Всё?»

— Всё, — Давид улыбнулся.

— Ну, теперь проваливай.

— Ладно, я буду проваливать, а вы тоже не задер­живайтесь тут и уезжайте.

— Как же я уеду, автобус только в воскресенье.

— А вы на своем «Юпитере», его Бог починил. Вот попробуйте.

Мотоциклист, чтоб отвязаться от прилипучего пацана, встал, «тыркнул» стартер, и... мотоцикл за­велся. Не дожидаясь, пока заглохнет, рыбачок вско­чил в седло и умчал из села.

Когда осела пыль, Лукич вышел из сарая, посмот­рел вдаль, на большак. Почесал затылок и плюнул:

— Тьфу, ёлки, чертовщина какая-то.

 

 

Зимнее тепло

 

За окошком — холодрыга. Завывает вьюга. Де­кабрь громоздит в селе сугробы. Забор под ок­ном почти весь утонул в снегу, только несколь­ко кривых штакетин гордо торчат над бескрайней белизной. Временами сельская жизнь полна роман­тики: в печи полыхают дрова, в трубе поет ветер...

Сижу у окна, соскреб иней со стекла и любуюсь стихией. На моем столе миска со скользкими опята­ми — соседка угостила. Долго ловлю вилкой упрямый опенок. Скрипит миска, гудит печь...

Признаться, дареные грибы всегда уступают во вкусе и, главное, в настроении своим, добытым в лес­ных походах. Мой приятель все прошлое лето регу­лярно звонил мне, предлагал выбраться в лес. Я все ссылался на «недосуг», а сам втихую завидовал сосе­ду, который то и дело вечерами выгружал из машины ведра с грибами. Повстречавшись с ним, я частенько пытал:

— Михалыч, какая добыча на этот раз?

— Да вот, грузди пошли.

Позднее снова интересовался:

— Теперь что, Михалыч?

— Да вот, успенские начались.

Лето уже заканчивается, если успенские опята начались. Вот уже и Успение на носу. Не за горами и осень.

Вскоре зажелтели листья, зарядили дожди... А Ми­халычу — новое удовольствие: «осенние поперли!»

Прошедшее лето выдалось хлопотным, но «погрибничать» (или, как придумал мой знакомый, — поучаствовать в «погрибении») однажды случаем улыбнулось. У знакомого как-то осенью лопнуло тер­пение, к моему счастью. Он не стал звонить, а просто приехал за мной и после службы усадил меня в свою машину. Уже там объявил мне, что корзинки для гри­бов он захватил, взял пару грибных ножичков, сло­вом, упаковался за двоих. Заканчивался октябрь. Ми­халыч, одетый по-осеннему, сидел на своей лавочке и крутил пальцем у виска, глядя, как мы отчаливаем.

Дивный осенний лес! Мы добрались до дальне­го кордона, углубились по дорожке к квартально­му столбу. Там бросили машину и пошли бродить. Мой знакомый сразу честно признался, что Михалыч был прав, когда определил нас в дураки. Время гриб­ное прошло, все, что успело вырасти, уже давно со­брали. Но дело вовсе не в грибах. Просто если за весь сезон ни разу не выбраться в лес, то целый год потом можно будет вычеркнуть из жизни, как прожитый порожняком. Я его поддержал. Мы бродили среди старых разлапистых сосен, как будто бы в поисках маслят. Маслят, конечно, не нашли, но нашли мно­го-много интересного. Видели белку. Она скакала высоко-высоко в сосновых макушках. Казалось, что где-то под облаками. Осеннее солнышко золотило ей шубку. Видели веселого ежа. Он прогуливался меж пней, что-то вынюхивал и задорно улыбался. В риф­му ежу повстречали ужа. Он, полусонный, что-то ис­кал. А мы уже не искали. Мы уселись на поваленную сосну и разом выдохнули: «Благодать-то... а тишина- то...» Ежик вертелся под ногами и заглядывал в глаза своими бусинками.

— Век бы отсюда не уезжал! — выдал я, и мой зна­комый эту мысль поддержал.

Зимой такие воспоминания согревают — куда твои валенки! У своего дома, напротив, по колено в снегу топчется Михалыч. Он укутался шарфом и дымит папиросой. Его заметает пурга. Лица не разглядеть сквозь метель и густой папиросный дым. Задумался о Михалыче и вдруг понял, что его лица я не могу вспомнить. Нет, его образ перед глазами, конечно, но он неотделим от фуфайки, валенок и папирос так, что случись повстречать его без этих атрибутов, то я его и не узнаю, наверное, и примет особых не смо­гу назвать. Так, ушанка, валенки, «Беломор», фуфай­ка... Зато осеннего ежика помню, как родного. И ужа с белкой. Хоть портреты пиши...

Потом, когда еж нас покинул, мы отправились узенькой тропкой в дубовые кварталы. Решили — ум­ные — опят сыскать. По пути набрели на терновник. Любовались кустами со всех сторон, долго, чуть не до заката. Прав был Михалыч, дураки мы и есть. Он бы точно не разглядывал облетевший терновник. Отряс бы все ягоды, чтобы добро не пропало или проходимцу-ежу не досталось.

Запах леса пьянит. Голова кружится. Если Бог на земле нам такую красоту устроил, то что же нас всех ждет там, в раю? Глупые мудрецы любят об этом по­рассуждать. Говорят, что, дескать, как бы там хоро­шо ни было, все равно назад, на Землю захочется.

Странный народ. Не знают, наверное, что лучше рая нет ничего, нигде. Понятно, что трудно вообразить себя в Небесном Царстве, над землей, над небом, над вселенной с ее премудростями. Непостижимо далеко от болезней, войн, мизерных зарплат, Оран­жевых революций, от голода, холода и от жары. Там есть только Бог. Целый Бог! А в Нем — всё. Радость и счастье, любовь и жизнь, красота и справедливость. И снова Счастье. И оно не заканчивается потому, что времени там тоже нет. Можно даже так не мудр­ствовать, а посмотреть сейчас вокруг: из леса-то, из миллиардной частички райского подобия, и то ухо­дить не хочется!

На закате бредем тропинкой. На дубовой опушке нас встречает целый «собор лесного духовенства». Мне знакомый их представил:

— Перед нами весьма деликатесные грибы. Звать их — зонтики. В простонародье — попы. На вкус — куда там твои опята!

До чего же им подходит это простонародное на­звание! Если приглядеться к их великолепной ком­пании, то эти грибы видятся уездным духовенст­вом, которое просто выбралось в лесок от бденных трудов передохнуть. В центре, без сомнения, благо­чинный. Вся компания в солидных широкополых шляпах, какие нашивало духовенство в XIX веке, все весьма упитаны. Большой благочинный склонился к поникшей братии и будто поучает. Красиво. Неза­метно всю полянку накрыли октябрьские сумерки. Мы спасли нашу «священную компанию» от грядущей лесной ночи и поспешили к машине.

Хрущу соседским опенком и чувствую, как улыба­ются мои глаза от этих воспоминаний. Тогда из леса впечатлений мы привезли гораздо больше, чем гри­бов. Впрочем, ведь за впечатлениями мы и ездили. А грибы так, повод. Будущим летом новые нарастут.

Вьюга за окном не стихает, злится. И чем она су­ровее, тем уютнее становится у протопленной печки. Тогда, осенью, мы с моим знакомым тоже устрои­ли