Эту книгу написал участник обороны Севастополя, бывший старшина группы пулеметчиков бронепоезда «Железняков» Н. И. Александров. В 1956 году на всеармейском литературном конкурсе ему было присуждено звание лауреата конкурса и выдан диплом I степени. В центре книги — легендарный бронепоезд «Железняков». Неожиданно, словно вихрь, налетал он на врага, нанося сокрушительные удары, сея панику в его рядах. Книга повествует о героизме севастопольцев — моряков, железнодорожников, рабочих морского завода и других патриотов, взявших в руки оружие, чтобы защитить родную землю от фашистских захватчиков.
В дни героической обороны Севастополя мичман Александров воевал на легендарном бронепоезде «Железняков». Крепость на колесах поддерживала знаменитую Чапаевскую дивизию и бригады морской пехоты. А я служил тогда рядом в гвардейском артполку резерва Главного командования, или, как сокращенно его называли, Эр-гека. Командовал полком очень грамотный, неистощимой силы и героизма человек, депутат Верховного Совета Украины Николай Васильевич Богданов, которому позже было присвоено звание Героя Советского Союза. Он был скуп на похвалу в ратном деле, но всегда очень тепло отзывался о бронепоезде «Железняков». Когда бронированный состав на всех парах вылетал из какой-нибудь выемки, Богданов говорил:
— Бронепоезд! Сейчас наведет порядок на передовой.
И тут же приказывал своим гаубицам давить фашистские батареи, чтобы не мешали работать бронепоезду. А потом — ко мне:
— Пойди, писатель, к ним, посмотри, как живут железняковцы. Может, напишешь когда-нибудь...
Я уходил в тоннели, где базировался «Железняков», и даже написал о нем очерк в нашей армейской газете. Но дальше очерка дело не двинулось, хотя люди в броне и на колесах по сей день стоят перед моими глазами как символ мужества, героизма. На фронте часто бывало: служили рядом, а не встречались. Встречи и знакомства происходили уже после войны, когда бойцы вспоминали минувшие дни, и тут все выяснялось. Что-то подобное случилось и у нас с мичманом Александровым. Мы встретились с ним через целых двадцать лет. Виновником этой встречи был симпатичный, высококультурный и всесторонне развитый офицер Черноморского флота Михаил Иванович Лезин. [3] Он пришел как-то ко мне взволнованный и радостный, словно его сын Женька уже окончил Ленинградский политехнический или сам он одолел еще одну военную академию.
— Я нашел мичмана, который пишет интересную книгу. Он в морской пехоте служил, при обороне Одессы, в полку Осипова. Потом на бронепоезде у нас, в Севастополе. Сложнейшей судьбы человек.
— О чем книга? — осторожно спросил я.
— О войне и друзьях-черноморцах, о боевых товарищах, о жизни своей пишет. Мы помогаем, насколько возможно, в его работе над книгой.
Так и состоялось мое знакомство с мичманом. Книга «Друзья-товарищи» вышла в Москве, в серии военных мемуаров, с многочисленными фотографиями героев. Я написал о ней рецензию в центральной прессе. Потом начали мы переписываться. Мичман ставил разные вопросы, я отвечал, советовал. При встречах мы долго говорили о его работе, вплоть до распорядка рабочего дня. Николай Иванович писал уже новую книгу, документальную повесть «Севастопольский бронепоезд». Сложность этой работы усугублялась тем, что мичману надо было установить, что случилось с его друзьями по бронепоезду после обороны Севастополя, вообще после войны, и найти, где они теперь. Повесть документальная, и все в ней должно быть ясно, точно, как в боевом приказе. Днем он учил молодых матросов, командовал, как и всякий мичман флота, а вечером я видел его с папками под рукой, где еле умещались многочисленные письма, фотографии, старые фронтовые газеты и поблекшие документы. На рассвете, задолго до поднятия флага, он сидел за рабочим столом.
Трудно? Да! А вечерами еще приходилось выступать перед матросами, присутствовать на читательских конференциях. А потом еще и отвечать на многочисленные письма читателей. Кажется, суток было мало, но мичман находил время, укладывался в двадцать четыре часа, кропотливо собирал материал, писал.
В один из моих приездов в Севастополь Николай Иванович принес рукопись повести «Севастопольский бронепоезд». Я прочел ее, как и первую книгу, не откладывая, сразу.
Почему? Постараюсь объяснить.
Много издано в нашей стране мемуаров, авторами которых являются прославленные генералы, командующие фронтами и армиями. Все они отражают живую военную историю, подвиг народа в великой войне за Родину. Ценность этих книг в том, что писали их активные участники событий, прямые свидетели и герои войны. Но среди этих книг очень мало записок рядовых бойцов и младших командиров, которые вынесли на своих плечах всю тяжесть войны. Вот почему мое внимание привлекают книги мичмана.
Я прочитал их не только потому, что там описаны события героической обороны Севастополя и Одессы, в которых мне самому довелось участвовать и написать два романа («Черноморцы» и «Голод»), но и потому, что мичман Александров увлек меня искренностью своего письма, правдой жизненных наблюдений, внутренней силой советского воина, который в самые трудные минуты твердо верил в нашу победу. И не только верил, но с оружием в руках, день за днем приближал эту победу, даже в самых невыносимых и, казалось, безвыходных условиях.
Жизнь мичмана Александрова воистину наполнена храбростью и героизмом, но сам он об этом не говорит. Вы не найдете в его книгах таких слов: «я приказал», «я разгромил», «я атаковал». Мичман пишет не о себе, как это принято в мемуарах, а о своих друзьях-товарищах, с которыми ему довелось воевать в окопах под Одессой, на бронепоезде «Железняков» под Севастополем, в партизанских отрядах Белоруссии. О машинистах и железнодорожниках Симферополя и Севастополя, о рабочих морского завода, о славных патриотах Крыма, которые взяли в руки оружие, чтобы защищать родную землю от фашистского ига. Самого мичмана в книгах очень мало видно. Свое внимание он фиксирует на боевых побратимах, и я угадываю под этим правдивый подтекст: сам бы я, мичман, ничего не смог, если б не мои славные друзья-товарищи, если б не великая семья советских народов.
Если вы будете ехать поездом в Севастополь, да еще лунной ночью, то выключите свет в купе и посмотрите на Бельбекскую долину, на горы, каменные колодцы и траншеи, в которых идет поезд. Вглядитесь в темень тоннелей, в нависшие глыбы Инкермана, и вам станет ясно, в какой страшной тесноте жил и воевал бронепоезд «Железняков», маневрируя по сотни раз в день на этом крошечном пятачке огня и смерти. Сын комиссара бронепоезда тоже это вспомнил, знакомясь с мичманом (об этом рассказывается во вступлении к повести). И дети вспомнят, которых мать привела к бронепоезду, чтобы спасти от смерти. И машинисты вспомнят, проезжая тут, как водили бронепоезд в этом каменном аквариуме.
Читателя все-таки заинтересует, кто же он такой, мичман Николай Александров, автор этой книги?
...Старшина 2 статьи срочной службы добровольно ушел с корабля в Севастополе на фронт, под Одессу, в легендарный полк Осипова, и был назначен командиром взвода морской пехоты. Первые тяжелые бои под Ильичевкой. Моряки героически отражают атаки превосходящего противника. Полковник Осипов (сам моряк) с гордостью называет матросов «чертяки полосатые». Эту фразу автор произносит в книге всего два раза, но я по ней узнаю, чувствую, ясно вижу характер Осипова.
Ильичевку моряки сдали фашистам. Силы уж больно были неравными. Когда об этом докладывают Осипову, он не принимает доклада. «Возьмете назад Ильичевку, тогда и будете докладывать», — отвечает полковник. И матросы взяли Ильичевку, но в этом бою смертельно ранен командир роты, чудесный моряк, старший лейтенант Иван Григорьевич Початкин. Умирая, он обращается к Александрову: «Коля, принимай роту, бей их, гадов...» И старшина ведет роту в атаку.
После госпиталя Александров едет в Севастополь. Не сразу пускают его на фронт, который уже совсем близко, у Бахчисарая. Но тут подворачивается случай: набирают команду для не существующего еще бронепоезда. Скрывая свое ранение, [6] попадает в ту команду и Александров. Моряки уходят в депо Севастополь, на морзавод и, забывая иногда, что такое сон, день и ночь строят свой бронепоезд. Скупо, но ярко автор повествует о героизме строителей, машинистов, котельщиков, мастеров железнодорожного депо Севастополь, многие из которых потом уходят с бронепоездом на фронт.
Штольни Инкермана, огневые рейсы под Бельбек, на станцию Мекензиевы горы, под Балаклаву, везде, куда пролегали тогда рельсы... Словно вихрь, налетал бронепоезд на врага, нанося ему могучие, сокрушительные удары, сея панику в его рядах.
Кратко и правдиво рассказывает автор о своих боевых друзьях, о последних днях Севастополя, о гибели бронепоезда. Фашисты ранят Александрова и берут в плен. Расстрел под Керчью, глухая ночь. Старшина выбирается из-под груды расстрелянных и уходит в Керчь. Облава возвращает его в лагерь. Попытки к бегству не дают результата. И, наконец, эшелон смерти. Мичман не знает, куда его везут, и ночью выбрасывается из вагона. Это уже была Белоруссия. Здесь он попадает к партизанам, взрывает поезда, мосты, склады в тылу врага. Ему так же тяжело, как под Одессой и Севастополем. Бывают минуты, когда жизнь на волоске. Вот еще какое-то мгновение и — смерть. Но на выручку снова и снова приходят новые друзья-товарищи, как и там, под Севастополем и Одессой. Они снова выручают мичмана, и потому он так искренне и тепло пишет о них. Вот в чем сила его книг. Сам он давно бы погиб на огненных дорогах войны, если бы не великое братство всего советского народа.
В книгах мичмана Александрова, как и в других документальных книгах, есть, конечно, и недостатки. Главный из них — большое количество действующих лиц, а отсюда следствие: обо всех понемножку и ни о ком глубоко и объемно. Тут хорошее качество автора, краткость в словах, механически перенесено на краткость повествования о героях и их судьбах. А может, и не это? Возможно, здесь просто сказывается специфика жанра. Многих своих героев автор не узнал до конца, не ведает, где они теперь и что делают. А если погибли, то где и при каких обстоятельствах? Отсюда, вероятно, и происходит некоторая скороговорка о судьбах героев, перерастающая порой в схематическую обрисовку характеров.
Радует в книгах Александрова одно: эти недостатки являются недостатками роста. В первых книгах такого жанра они неизбежны. Пример тому повесть «Севастопольский бронепоезд». То, что было недосказано о героях, их судьбах и характерах в первой книге, стало ясно во второй. Новый материал дополнил пробелы о некоторых бойцах и командирах бронепоезда «Железняков». Хочется, чтобы так было и дальше. Признаки творческого роста автора несомненны, и остается только пожелать, чтобы он и дальше так же серьезно и вдумчиво работал в одном из богатейших жанров нашей литературы — мемуарном.
Василь Кучер
.
От автора
— Да смотрите, смотрите же, какая красота! — щебетала без умолку курносая девчушка с голубыми, как васильки, глазами.
Ее подружки всматривались туда, куда показывала голубоглазая.
— Не яблоки, а будто золотые слитки висят! — не переставала она восхищаться.
— Это шафран, зимний сорт, — степенно пояснял юноша с едва пробивающимся пушком над верхней губой.
Девушки, весело переговариваясь и смеясь, любовались мелькающими за окнами вагона кустами винограда.
А любоваться и впрямь было чем. Ровными рядами раскинулись вдоль дороги виноградники. Колхозницы в белых косынках собирали дары щедрой крымской земли. Между рядами виднелись корзины, ящики, наполненные янтарными гроздьями. И все это озарялось золотистыми лучами осеннего солнца и казалось каким-то неестественным, сказочным.
Мне было и радостно слышать вокруг себя веселый, беззаботный смех и в то же время немного грустно.
Сколько раз я ездил этой дорогой... Казалось бы, и привыкнуть можно. Но каждый раз она волнует заново, навевает воспоминания. Вот здесь раньше был старый, полузасохший сад с корявыми, почти неплодоносящими яблонями. А сейчас между старыми, отслужившими свой срок деревьями ровными рядами выстроились молодые саженцы. Пройдет два-три года, и ветераны окончательно уступят место стройным яблонькам, набирающимся сил.
А вот здесь когда-то были пустынные участки с чахлыми кустарниками. Любо смотреть сейчас, как на этих местах бегут-журчат полноводные ручьи, орошая белокочанные грядки. [7]
Я смотрю на все это, а перед глазами непрошено встают другие картины. Вот на том холме, куда с каждым годом все выше взбегают виноградники, когда-то прятались фашистские батареи. Наш поединок с ними длился долго...
Прогремел под колесами поезда Камышловский мост. Девушки в купе все еще возбужденно делятся впечатлениями, а мне хочется, чтобы и они знали, как двадцать четыре года назад здесь гремели бои за то, чтобы они могли родиться на свет и спокойно жить, мечтать, радоваться.
И видится мне: холмы ощетинились фашистскими орудиями, в Бельбекской долине окопались морские пехотинцы, а наш бронепоезд мчится, громыхает по рельсам, сея смерть и панику в стане врагов. И сам я уже будто не в комфортабельном уютном вагоне, а в бронированном каземате за пулеметом, и не студенты в нарядных платьях и костюмах вокруг меня, а мои боевые друзья, из которых многих и многих давно нет в живых...
Стучат колеса. Я встаю и тихонько выхожу, чтобы не смущать веселых девушек. В соседнем купе — армейский капитан. Он то и дело поднимается с места и жадно вглядывается в окрестности, в мелькающие за окном холмы, виноградники, сады. Он уже не молод, а волнения скрыть не умеет.
— Вы впервые в Севастополь? — спрашиваю я.
— Да, — отвечает он. — Скажите, это и есть Бельбекская долина?
— Вас что-нибудь связывает с этими местами?
— Да, — он понизил голос. — Здесь воевал мой отец.
— Он погиб?
Капитан молча кивнул головой.
Почему-то всегда в подобных случаях испытываешь какую-то неловкость, ищешь и не находишь подходящих слов. Впрочем, они, кажется, и не нужны моему собеседнику, потому что весь он в эти минуты где-то далеко-далеко, словно в другом времени.
И все же я спрашиваю негромко:
— Он был моряк?
И вдруг вместе с этим вопросом я замечаю в его лице, во взгляде темных глаз под густыми бровями что-то неуловимо знакомое.
— Сухопутный моряк, — уточнил капитан. — Если можно так сказать, железнодорожный... Он был на бронепоезде...
Как искра мелькнула догадка, и, еле сдерживая волнение, я спросил:
— Вы сын комиссара Порозова?..
И сразу же взметнулись удивленно мохнатые брови:
— Вы знали моего отца?
— Да, Леня... Простите, Леонид Петрович, — поправился я. — На бронепоезде «Железняков» мы провоевали с вашим отцом с первого до последнего дня... Вот здесь, в этих самых местах, совершал рейды наш сухопутный броненосец.
В соседнем купе умолкли голоса и смех молодежи. Я услышал за спиной сдержанный шепот, оглянулся. Молча, с серьезными лицами стояли юноши и девушки, вслушиваясь в необычную беседу капитана и мичмана. [8]
Шум поезда вдруг резко усилился, яркий дневной свет за окнами сменился темнотой, в вагоне тускло вспыхнули электрические лампочки.
Поезд на полном ходу ворвался в Троицкий железнодорожный тоннель. Теперь уже я весь был во власти воспоминаний.
— Этот тоннель был последним убежищем нашего бронепоезда.
— Здесь погиб мой отец? — тихо спросил капитан
— Да, — ответил я. — До последнего дыхания он оставался настоящим большевиком — сильным, смелым, несгибаемым...
И я стал рассказывать.
— 26 июня 1942 года мы едва успели укрыться в тоннель от налета авиации, как все вокруг вздрогнуло, закачалось, раздался оглушительный грохот. В каземате погас свет. Поезд остановился. Наступила гнетущая тишина. Я кинулся к двери, но открыть ее не удалось. Тогда по одному мы стали выбираться из каземата через нижний люк.
В тоннеле нас встретила зловещая тьма. Из-за дыма и пыли невозможно дышать. Когда пыль немного осела, мы увидели страшную картину: в потолке тоннеля зияло огромное отверстие, через него виднелось небо. Солнечные лучи, казавшиеся в едком дыму кроваво-красными, тускло освещали горы камня и грунта, засыпавшие бронепоезд. Тысячи тонн скальной породы обрушились на вторую бронеплощадку, похоронив в ней заживо наших боевых товарищей...
Я рассказывал и рассказывал, и все, кто был в вагоне, жадно слушали, стараясь не пропустить ни одного слова. Я говорил о том, как мужество и хладнокровие комиссара Порозова помогли спасти нескольких бойцов, как сначала парторг, а затем и я по узкому проходу между рельсами и платформой пробирались в каземат и вытаскивали оттуда задохнувшихся товарищей, а фельдшер Саша Нечаев приводил их в чувство...
За окном вагона уже замелькали уютные домики Корабельной стороны, засверкали водной гладью бухты со стоящими в них кораблями, запестрели пляжи сотнями купающихся людей, а я все не мог освободиться от нахлынувших воспоминаний.
Когда я кончил рассказывать, поезд подходил к перрону севастопольского вокзала. Мимо нас торопливо проходили к выходу пассажиры, а мои спутники, соседи по купе, даже не двинулись с места. Видно было, что рассказ о севастопольском бронепоезде глубоко взволновал их, затронул какие-то невидимые струнки в их душах. Куда исчезла веселая беззаботность: сидели тихо, сосредоточенно, глубоко задумавшись.
— И это был конец бронепоезда? — прервал, наконец, молчание паренек с золотистым пушком над губой.
— Нет, ребята...
Враги считали тогда, что уничтожили бронепоезд. Но он жил. Ведь второй выход из тоннеля был свободен. Командир приказал приготовить к бою оставшуюся невредимой бронеплощадку. И когда бронепоезд вышел из тоннеля и снова заговорили его орудия и минометы, фашистов обуял суеверный страх: ведь бронепоезд засыпали землей, разбомбили, раздавили, а он по-прежнему жил, действовал, наносил удары.
В тот день мы произвели еще три огневых налета, выпустили по врагу более четырехсот снарядов и мин...
Моим спутникам так и не удалось дослушать до конца рассказ о судьбе бронепоезда: проводник напомнил, что пора освободить вагон. На перроне студенты снова окружили меня и капитана. Расспросам не было конца, и мне пришлось признаться, что я пишу книгу о своих боевых побратимах, в которой постараюсь ответить на все вопросы.
И вот эта книга готова. Отдаю ее на суд читателей. Буду рад, если она попадет в руки моих юных соседей по вагону и они вспомнят пожилого мичмана. Им, юношам и девушкам нашей страны, я и посвящаю свой труд.
Глава I.
Штыки Одессы
У каждого человека начало войны связано с каким-то своим, памятным событием. Может быть, это покажется странным, но у меня вместе с воспоминаниями о первых военных днях всегда всплывают в памяти соловьиные песни.
Я служил под Одессой на 39-й береговой батарее.
В тот день футбольная команда нашего дивизиона поехала в Очаковский гарнизон. Утром, пока еще солнце не было так высоко, состоялась товарищеская встреча. Зенитчики второго отдельного дивизиона играли напористо, и мы проиграли. Особенно здорово вел мяч правый нападающий: он ухитрился забить нам три гола. Меня это очень огорчило, потому что до этого наша команда почти всегда побеждала.
Хозяева угостили нас хорошим обедом. Я сидел за одним столом с правым нападающим и не очень дружелюбно посматривал на него. Он, конечно, заметил это.
— Ну что, переживаешь, друг? — улыбнулся он. — Давай знакомиться: меня зовут Василий Терещенко. Противника надо знать. [11]
И сразу же как-то расположил к себе.
После обеда мы ходили по берегу лимана, участвовали в соревнованиях на стадионе и, можно сказать, подружились. Интересный он парень: жизнерадостный, веселый, но не легкомысленный, очень рассудительный. Познакомил меня со своими друзьями с соседних батарей: Борисом Малаховым, Владимиром Новиковым, Михаилом Сергиенко. Все они земляки, ровесники, призывались вместе в Пятихатском военкомате. Я даже позавидовал такому землячеству: у меня на батарее был только один близкий товарищ из родного города — Саша Мозжухин.
Мимо нас прошли два офицера. Один из них — молодой, красивый, черноволосый — для девушек прямо загляденье.
— Наш лейтенант, командир огневого взвода Кочетов, — сказал с уважением Василий, — Только что училище окончил, но боевой парень. А это Буценко, с пятнадцатой батареи. Друзья — водой не разольешь.
Провожали нас в конце дня тепло, по-дружески. Лейтенант Кочетов пожал всем руки.
— Теперь ждите нас в гости. Но скидки не будет и на вашем поле.
Вернулись на батарею вечером, А тут шефы приехали. С баяном. Дружеские беседы в клубе, традиционный флотский ужин, танцы, игры в саду...
После отбоя я долго не мог уснуть. Из сада доносились переливистые соловьиные трели. Я встал, осторожно открыл окно и, возвратясь в постель, с упоением стал вслушиваться в соловьиные песни. [12]
Заслушавшись, не заметил, как вошли в кубрик дежурный Федя Заикин и командир батареи старший лейтенант Шкирман. Не зажигая света, они осторожно прошли между коек, остановились, пошептались о чем-то и ушли.
Их визит и само поведение меня насторожили. Потихоньку встал, надел брюки, фланелевку и снова лег, укрывшись одеялом. Видно, неспроста приходил командир: наверное, опять объявят тревогу. В последнее время тревоги стали частыми.
Прошло десять, пятнадцать минут. Незаметно уснул. И всю ночь мне снилась необыкновенная соловьиная музыка. Но вот в эту музыку набатом ворвались колокола громкого боя:
— Боевая тревога!..
Наш зенитно-пулеметный взвод первым изготовился к бою.
Так началась для меня война.
Фашисты каждый день совершали налеты на Одессу. Бомбили, как правило, с большой высоты, поэтому наша стрельба по ним никаких результатов не давала.
Враг наступал. Восемнадцать дивизий приближалось к городу. К середине августа он был полностью блокирован с суши. Фронт откатывался в глубь Украины, а полукольцо вражеских армий все теснее сжималось вокруг Одессы. Пополнение, продовольствие, боеприпасы могли поступать только морем. Корабли прорывались в порт с трудом, сквозь сплошную огневую завесу. [13] Но город — растерзанный, голодающий, изнывающий от жажды — продолжал сражаться. Каждый день он направлял на передовую новых бойцов. Наспех сколоченные подразделения с ходу вступали в бой.
Каждый из нас написал не один рапорт с просьбой послать в морскую пехоту. Но нам резонно отказывали: должен же кто-то оставаться у орудий и пулеметов. И все же в нашем дивизионе отобрали 45 человек добровольцев с таким расчетом, чтобы не снизилась боеспособность подразделений. В их число попал и я.
На коротком митинге товарищи наказывали беспощадно бить врага. Добровольцы заверили, что чести морской не уронят.
После митинга узнаю, что командовать взводом назначили меня. Для старшины 2 статьи должность неожиданная, но в те времена это случалось часто. Командного состава не хватало.
Слишком много мы теряли людей. И нередко первым погибал командир, тот, кто вел бойцов, кто в атаке шел впереди.
Старший лейтенант Шкирман пожал мне руку, приободрил:
— Не сомневайтесь, старшина, справитесь. Грузимся на машины. Последние объятия друзей.
Едем по засыпанным щебнем мостовым, мимо дымящихся развалин.
Выехав за город, сошли с машин. К месту назначения добирались пешком. Справа от шоссе трудились люди. Пожилые рабочие и подростки, женщины, девчата долбили кирками и ломами пересохшую, твердую как камень землю, строили укрепления. Увидев нас, замахали руками.
— Четче шаг! — командую матросам.
Но ребята и так подтянулись. В ногу идут. Ровно колышутся голубые воротники на новых фланелевках. Развеваются ленты бескозырок с золотыми якорями. Красива наша флотская форма!
Выше головы, братишки! Народ на нас смотрит! Надеется на нас, верит нам.
В штабе участка получили назначение — в первый морской полк Осипова. Обрадовались: о нем мы уже [14] немало слышали, вся Одесса знает о нем, о его бесстрашных морских пехотинцах.
И вот мы в Ильичевке. Здесь проходит рубеж первого морского полка. Меня провели в штаб. Два офицера при тусклом свете коптилки рассматривали карту. Я шагнул вперед и четко доложил о прибытии. Один из них тотчас же вышел из-за стола, протянул руку:
— Вы Александров? Я не ошибся?
— Так точно!
Присматриваюсь к нему. Да это же Митраков, когда-то он был политруком нашей батареи, потом комиссаром дивизиона. Все мы любили его за ум и доброе, отзывчивое сердце. Он мог каждого расположить к себе, войти, как говорится, в душу. На сердце у меня сразу потеплело, словно с родным отцом встретился.
«Да, комиссар под стать командиру подобрался», — про себя отметил я.
— Ну садись, рассказывай, — Митраков пододвинул мне табуретку. — Мой старый друг. Почитай год вместе прослужили, — объяснил он своему собеседнику — начальнику штаба.
Рассказываю о батарее, о товарищах, а сам все на комиссара поглядываю. Постарел он. В черных волосах серебро. Под усталыми глазами темные круги. Нетерпеливо расспрашивает меня: «Как себя чувствуют Шкирман, Проценко?». Говорю, что Шкирман, командир наш, здоров и батарея воюет что надо. Проценко (бывший старшина комендоров 412-й батареи) награжден орденом Ленина, сейчас командует соседней 16-й батареей.
— Молодцы! — На лбу комиссара разглаживаются морщины. — Я так и думал.
Потом он, как-то незаметно переменив разговор, стал вводить меня в курс дела. Рассказал о людях полка, о трудностях, о тактике противника и особенностях боя.
— Смотри, — предупредил он, — народ вы еще необстрелянный, осторожнее будьте. Береги себя и людей. Наша беда — ненужная лихость. Слыхал, как морячки с крейсера «Профинтерн» воевать вздумали? Построились, как на параде, на правом фланге — оркестр, [15] и двинулись в атаку. Немцев чуть потеснили, а своих людей две трети потеряли. Глупо ведь! Не простит нам народ таких потерь. Безрассудная удаль только на руку врагу.
Вместе с начальником штаба комиссар определил наш взвод в третий батальон и вышел со мной из хаты. Митраков поговорил с краснофлотцами, пошутил, мимоходом дал несколько дельных советов. Посмотрев на светящийся циферблат часов, сказал:
— Пора вам отдохнуть, хлопцы. Поди, намотались за день. А на рассвете уже на передовой надо быть. Ждут вас там, ох, как ждут!
Отдыхали в полуразрушенном сарае на краю деревни. На всякий случай выставили охрану. Матросы завалились на сено и сразу же уснули. Ни близкие выстрелы, ни отблески пламени, проникающие сквозь щели бревенчатой стены, не нарушают их сна. А я все ворочаюсь с боку на бок. Как-то справлюсь со своими новыми обязанностями? Я отвечаю за этих ребят. А что я знаю? Нас почти не учили воевать в окопах. Кто мог предположить, что враг подойдет к Одессе, Ленинграду?
Кое-кто считает, что матросу думать не обязательно: знай выполняй команды, начальству, дескать, виднее. Но матрос наш думает. Каждый хочет понять, как это случилось, что враг топчет нашу землю, а мы никак не можем его задержать. Считали себя всех сильнее, а фашист ударил, и нам приходится отбиваться без танков и самолетов. Только винтовки да гранаты, как в гражданскую. Что-то недодумано.
А сейчас за это расплачиваемся...
Перед рассветом двинулись в свой третий батальон. Он занимал оборону вдоль лесопосадки за железнодорожной насыпью. Первую часть пути миновали сравнительно легко. Высокая кукуруза хорошо укрывала от наблюдателей противника. Но как только стали перебегать через открытую поляну, сразу же застрочили два вражеских пулемета. Упал возле меня матрос.
— Ложись! — кричу.
Еще кого-то задело: слышу стоны.
Посвистывают пули, рыхлят вокруг нас землю. Приказываю двигаться перебежками, Теряем еще [16] несколько человек. Даже ползти нельзя. Шевельнешься — пули градом. Лихорадочно думаю, что делать. Ко мне подползает один из бойцов, шепчет:
— Я прихватил дымовую шашку. Разрешите зажечь в сторонке.
— Действуйте.
К счастью, ветер дует по направлению нашего движения. Дым от шашки стелется над землей, прикрывая нас от глаз неприятеля. Под этой защитой мы бежим к насыпи, неся на руках убитых и тяжелораненых. Заливаются пулеметы, но теперь они бьют наобум и нас не задевают.
С разбегу скатываемся в окоп. Долго не можем отдышаться. Пересчитываем людей. И больно сжимается сердце: трое убиты, двенадцать ранены.
Вот тебе и боевое крещение!
Смотрю на своих друзей. Темно-синие фланелевки стали серыми от пыли. Потемнели и голубые воротнички. Да, красива наша морская форма, но не для войны на суше...
По траншее к нам бежит старший лейтенант. Знакомимся. Это командир третьей роты Початкин. За ним спешат санитары.
— Вовремя к нам прибыли, — говорит ротный. — Работой вас обеспечим...
В хорошую, дружную семью попал наш взвод. Командир роты понравился с первой встречи: молодой, неунывающий, жизнь в нем так и плещет через край. Стройная атлетическая фигура, розовощекое лицо, из-под фуражки выбиваются вьющиеся светлые волосы. Родом он из-под Харькова, говорит певуче, то и дело ввертывая украинские слова.
Политрук роты Констанди, наоборот, спокоен, сдержан. Они с командиром как бы дополняют друг друга. А главное, в чем мы очень скоро убедились, оба умеют ценить людей, находить путь к их сердцам.
Командир и политрук ведут нас на нашу позицию. Дорогой беседуют с моряками, наставляют, как держаться во время вражеских атак. Ребят трогает забота командиров.
— А сейчас — отдыхать, — приказал Початкин, когда нас накормили. — Да почаще меняйте вахтенных, чтобы не уснули на посту. Как только рассветет, [17] хорошенько изучите местность. Утро, кажется, предстоит жаркое...