холодная и мрачная, эта разнородная, тяжелая мебель из числа той, которая не уместилась к Надежде
Спиридоновне, пыльные бархатные портьеры и китайские вазы с сухими желтыми травами, которым, наверное,
было лет двадцать, но которые старая тетка запрещала выбрасывать – все это было какое-то затхлое, ветхое,
угрюмое. Но не это заставило сжаться сердце Нины: здесь все слишком напоминало Сергея Петровича, с которым
она проводила около рояля так много времени по вечерам, когда пела ему вновь разученные романсы и пыталась
аккомпанировать, если он брался за скрипку. Сколько здесь было переговорено о деталях исполнения и о музыке
вообще! Казалось бы, комната не располагала к вдохновению, но они приучили себя не замечать обстановки. Это он
подарил ей маленькую лампочку, которая стоит на рояле, и сам подвел к ней электричество. Часы за роялем были
самыми лучшими в ее безотрадном настоящем, теперь и они отняты. Он теперь без музыки – как он по ней тоскует!
Наверное, больше, чем по любимой женщине. Посидев некоторое время за роялем с опущенной головой и руками на
коленях, она вздохнула и заставила себя взяться за ноты – нельзя было предаваться унынию! Ее с утра тянул к себе
один романс, слышанный ею накануне; весь день он заполнял ее воображение, возвращаясь из Капеллы, – она
сделала крюк, чтобы зайти в нотный магазин и купить его, вот он. Она положила руки на клавиши, и пробуя
разобрать аккомпанемент, стала напевать. Спела раз, спела еще… Голос звучал все лучше и лучше, но почему-то
она никак не могла сосредоточиться и войти в эту вещь. Из-за этого текста и этой музыки упорно поднимались
другие звуки и другие слова. Она не могла больше противиться их обаянию, она вскочила и, порывшись на пыльной
этажерке, вытащила старые, пожелтевшие листки, поставила на пюпитр, расправила и запела. И даже голос ее
задрожал от прорвавшегося откуда-то из глубин чувства, и слезы зазвенели в нем: Я помню чудное мгновенье -
Передо мной явилась ты, Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты! Она пела и скоро почувствовала, что
вся находится под впечатлением девического светлого образа и восторженных мужских глаз. Она стала перебирать
в памяти – откуда идет это впечатление, которое так вдохновило ее, и вдруг поняла: да ведь это Ася и Олег,
который не сводил с нее глаз… Углы в этой комнате были всегда темные, там водились пауки; бывало даже жутко
иногда, когда она оставалась одна, когда портьеры как будто шевелились и темнота выползала из-за них. Кроме
того, здесь всегда было холодно, вот и сейчас она вся слегка вздрагивает, но, может быть, это не от холода, а
просто от увлечения – это тоже бывает: слишком хороша эта тонкая, нежная романтика слов и музыки… Бедный
Олег! Ведь и он мог бы сказать о себе: «В глуши, во мраке заточенья, тянулись тихо дни мои, без Божества, без
вдохновенья, без слез, без жизни, без любви…» Бедный Олег! Он еще молод. Так понятно, что у него сердце
загорелось, когда он смотрел на это юное, прелестное создание. Его очарование Асей было гораздо лучше и чище,
чем то, чего от него хотела Марина. Там было что-то от Духа, а здесь… Зачем же насильно обламывать его, когда он
и так уже покалечен жизнью? Она вспомнила свой разговор с Мариной, и он вдруг показался ей таким пошлым
сейчас, когда она была как бы вознесена над привычным уровнем, когда музыка окрылила, утончила ее, когда она
почувствовала себя втянутой в красоту этого чувства… «Кажется, я ненадежная союзница», – подумала она. Олег
слушал ее пение из своей комнаты и, чтобы лучше слышать, открыл дверь и стоял, прислонять к косяку. «Как она
замечательно исполняет, – думал он, – это все прямо ко мне». И он весь отдался во власть тоскливых ощущений,
которые все острее и острее сжимали грудь. «Нет, мне лучше всегда быть занятым, на ненужной и скучной работе,
но занятым. В свободное время меня одолевают мысли и воспоминания, а они для меня, как острие ножа», – думал
он и даже обрадовался, когда Нина кончила петь и все стали собираться спать. Но ночь не принесла ему
успокоения: в темноте и тишине, установившейся в доме, как будто с новой силой пошел на него в наступление его
душеный мир. Музыка разбудила все до одной мучительные думы; они росли и роились, как призраки, и над всем
поднималась тоска о загубленной жизни. Ему мерещилась Ася: ее образ как будто олицетворял собою все те чистые
земные радости, которых он был лишен. Он видел ее перед собой как живую: видел ее лицо, глаза, волосы, ее
плечики, откинутые несколько назад, ее тонкую фигурку, как будто созданную для движения, он слышал ее голос.
А в голову ему стучали слова романса – в них была вся та красота идеальной любви, которая с утра преследовала
его с силой искушения. «Лучше бы я не видел ее! – думал он. – Увидел и потерял последний покой. Если бы я не жил
под чужим именем и был спокоен, что меня не прогонят завтра же не только с работы, но вообще из города, я
просил бы Нину теперь же представить меня ее бабушке, а потом сделал бы предложение. Тогда я был бы счастлив
хоть в личной жизни. Но разве я смею даже мечтать об этом, когда мои свобода и благополучие висят на волоске».
Неожиданно ему в голову пришло циничное соображение: «А может быть, это все чисто физиологическое явление?
Я еще слишком молод, чтобы вести аскетический образ жизни, и вот одного взгляда на красивую девушку было
довольно, чтобы возмутить мое оцепенение». И едва он это подумал, как воображение нарисовало ему нечто, что
через минуту он уже отогнал от себя с чувством жгучего стыда: ее нельзя было оскорбить даже мысленно, ничто
грубое и земное не должно было касаться ее. Он сам себе показался грязен и гадок. «Она весталка, а я… я грубый
язычник. Что она сейчас делает? Наверное, спокойно спит в белой кроватке и не подозревает, что вывихнула всю
душу одинокому человеку. Она ставит свечки за Россию, милое дитя! Но что могут сделать вздохи ребенка, когда
вся страна бессильна!…» Оклик Мики неожиданно оборвал ход его мыслей. Усевшись на постели, Мика крикнул ему:
– Да что вы все мечетесь и вздыхаете? Спать не даете! Блоха вас кусает – зажгите свет и поймайте! Олег несколько
минут молчал. – Тоска… – проговорил он тихо и прибавил: – Послушай, а ты бы мог говорить со мной немного
повежливее? Но Мика оставил без внимания последнее замечание. – Тоска? – повторил он иронически. – Встаньте и
прочтите молитву, коли так. Тоска – тоже искушение дьявола, не лучше всех прочих. От нее верное лекарство: «Да
воскреснет Бог» – вот что! Мика повернулся на другой бок и всхрапнул. «Он со своим аскетизмом становится
нетерпимым, – подумал Олег. – Молиться я уже разучился, лучше постараюсь заснуть». Но ему не суждено было в
эту ночь заснуть – пронзительный звонок внезапно прорезал тишину комнаты. «Звонок среди ночи! Что-то
недоброе!» Олег сел на диване, прислушиваясь; что-то часто и тяжело стучало – это тревожно билось и замирало
измученное сердце. Звонок повторился. Он вскочил и стал торопливо набрасывать одежду. «Они! Кто еще в такое
время? На рынке проследили или Вячеслав выдал?… Опять лагерь… Нет, довольно!» С лихорадочной поспешностью
он выхватил револьвер. «Теперь, или уже будет поздно! Нет у меня ни Родины, ни имени, ни семьи, ни
деятельности, ни славы! Пропадай бесполезная жизнь!» Он приставил револьвер к виску: «Господи, прими мою
душу», – и спустил курок. Но выстрела не последовало. «Что такое? Разряжен! Но каким же образом? Ведь я сам
заряжал его! Или я начинаю сходить с ума, или сам не помню, что делаю!» Дверь распахнулась, и в комнату без
стука ворвалась Нина в халатике с растрепавшимися волосами: – Гепеу! Боже мой – револьвер! Олег, не смейте!
Отдайте его, сейчас же отдайте! Безумный, безумный, что вы делаете! Аннушка, сюда! Помогите! – и она повисла
на его руке. Звонок повторился в третий раз, Олег вырвал руку. – Он не заряжен. Пустите, Нина, – и, подойдя к
отдушине, открыл ее и засунул туда револьвер. – Олег, что будем мы говорить? Что делать?! Они за вами или за
мной! Я знала, что это будет, – она хваталась за голову. – Успокойтесь, Нина, возьмите себя в руки. Теперь уже
поздно что-нибудь предпринять. Идемте. Одевайся, Мика! Мальчик смотрел на обоих широко раскрытыми глазам и
послушно потянулся за бельем. Они вышли в коридор; оттуда было видно, что в кухню входят незнакомые люди с
револьверными кобурами. Вячеслав и дворник открыли им. Нина остановилась. – Олег, если за мной, так Мика… Вы
Мику… – начала она прерывистым шепотом. – Да, Нина, конечно! Но, даст Бог, не за вами, уж лучше, чтоб за мной!
Явившиеся люди потребовали «квартуполномоченного». Нина, бледная как полотно, обрывающимся голосом
отвечала на их вопросы, что из посторонних, непрописанных лиц в квартире никто не ночует. Потребовали
документы, жильцы стали их предъявлять. Подавая свои, Олег закурил и спросил, усиливается ли мороз; он тем
более старался быть спокоен и небрежен, что чувствовал на себе замирающие взгляды Нины и Мики. Ему казалось,
что и Вячеслав внимательно наблюдает его. Документы протянули ему обратно и заявили, что обойдут квартиру,
дабы установить, не присутствуют ли посторонние лица. Кого они искали – оставалось неясным. И Олег, и Нина
страшились убедиться, что ищут бывшего князя гвардейского офицера Дашкова. Только когда непрошеные гости
двинулись из кухни в коридор, дворник и Нина спохватились, что Катюша не появлялась в кухне и не предъявляла
своего удостоверения личности. Они поспешили сказать, что забыли еще одну жилицу и стали стучать ей в дверь.
Катюша выползла с заспанными глазами, полураздетая – она одна во всей квартире не слышала возни и суетни,
поднявшихся в доме, и теперь, к удивлению всех, облизываясь и улыбаясь, объявила, что у нее ночует ее подруга, с
Васильевского острова. Агенты тотчас потребовали «подругу» и, когда та назвала себя, объявили ей, что уже
являлись к ней на Васильевский остров, где им сказали, что ее следует искать на Моховой, 13; затем велели
неведомой девице следовать за собой и пошли к выходу. Как только дверь за ними захлопнулась, Нина стала
истерически кричать на Катюшу, глаза которой еще слипались. – Как вы смеете? Вы обязаны были известить меня!
Как вы смеете приводить сюда спекулянток или проституток! Так переволновать всех! Вам все нипочем, а вы
посмотрите, на кого мы похожи! – и разрыдалась. Дворничиха бросилась подать ей воды. Понемногу
взбудораженная, словно муравейник, квартира стала успокаиваться; скоро в кухне остался один Олег. Он сел на
табурет и, облокотив руки на стол, опустил на них голову. Он вдруг ощутил страшную усталость, очевидно, в
результате чрезмерного нервного напряжения и минуты под дулом револьвера. Голова у него кружилась. «Вот мое
существование все под дамокловым мечом, и так без просвета», – думал он. Дворничиха вошла в кухню и, увидев
его одного с лицом, закрытым руками, подошла. – Устал, поди! Накось, какая передряга. Ах, они – воры, разбойники!
Измотают человека, да еще пужают без толку. Может, тебе чайку заварить крепкого? Согреешься, заснешь лучше! –
Благодарю вас, мне ничего не нужно. Но она не уходила. – У меня вот сыночек твоих лет был бы, да белые под
Псковом уходили. Может, через то мне тебя и жалко. Другой раз, как я погляжу, какой ты худой да бледный, да
завсегда невеселый, – так за сердце и схватит. Надо ж судьбу такую: и война-то, и раны-то, и тюрьма-то, и все
напасти на человека, да еще и пожалеть-то некому. Олег так давно не слышал задушевного тона, что от этих
простых, бесхитростных слов что-то поднялось к его горлу, и непрошенные слезы готовы были навернуться на
глаза. Он молчал, не отрывая рук от глаз. – Матери-то нет у тебя? – Нет, у меня нет матери, – с усилием ответил он.
– А ты бы хоть женился, все ж лучше, чем одному, было б хоть кому о тебе позаботиться. – Кто за меня теперь
пойдет, Анна Тимофеевна? Кому я такой нужен? Оборванный, прострелянный, кандидат на высылку; У меня даже
угла своего нет. – Не всякая девушка выгоду соблюдает. Другая – пожалеет, захочет пригреть и утешить. Ты еще
молод и пригож – понравиться можешь. Он не говорил ничего, погруженный в безотрадные мысли. – Так принести
чайку-то? – Нет, Анна Тимофеевна, спасибо на добром слове, пойду лягу. Когда он пошел к себе, то, не раздеваясь,
бросился на диван. Мика, уже забравшийся снова под одеяло, исподлобья наблюдал его, не решаясь заговорить.
Глаза их встретились. – Мика, ты разрядил револьвер? Отвечай! – Не я. Вячеслав. Я не сумел бы. – Как, Вячеслав?
Так он, стало быть, знает, что я держу оружие? Мика, в уме ли ты!? Да разве можно вмешивать в такое дело
партийца! – Я не стал бы ему рассказывать. Я уронил перочинный нож под диван и попросил Вячеслава помочь его
отодвинуть, а револьвер выпал. Ведь я не мог же предполагать! Вячеслав повертел его в руках и говорит: «Ну,
заряженным я его не оставлю», – и вынул и пулю, и патрон. И выходит, что правильно сделал. – Отчего же ты не
рассказал мне? – А вам жаль, что вы не сделались трупом? Вот из-за недоразумения какого-то, из-за этой дуры,
Катюши, вы бы лежали сейчас с простреленной головой. А ведь самоубийство – грех непростительный, за
самоубийц даже не молятся. Вы это понимаете? – Нет, Мика, я этого не понимаю; от твоих слов веет схоластикой.
Бог и святые должны видеть насквозь мое сердце и видеть все, что заставило меня взяться за револьвер. Если есть
вечная жизнь, тогда где-то в сферах существует душа моей матери, и она будет молиться за меня, дозволено это
или не дозволено по церковным канонам. Это все, что я знаю, и, пожалуйста, помолчи, Мика, не вздумай читать мне
проповедь. Мика озадаченно ерошил волосы. «Это все случилось, пока я любовался ею. Из-за нее я забыл о
револьвере, и это спасло мне жизнь», – подумал Олег. – Можно? – послышался за дверью голос Нины. Олег быстро
спустил ноги с дивана. – Лежите, пожалуйста, лежите, – сказала она, входя, и села к нему на край дивана, – я так
переволновалась, что не могу заснуть. Какие мерзавцы! Если они искали определенное лицо, эту девицу, зачем не
назвали ее сразу? Зачем проверяли документы у мужчин? – Ах, Нина! Неужели вы не понимаете – это их
излюбленная система заводить неводом – авось попадется золотая рыбка; и в самом деле, едва не попалась. – Он
злобно усмехнулся. – Олег, я хотела вам сказать… Мне невыносимо думать, что вы покушались на свою жизнь!
Обещайте мне не повторять эту безумную попытку. – Меньше всего я хочу обсуждать это, – сказал он. – Олег,
послушайте. Вы младший брат моего мужа, могу я хоть раз говорить с вами как старшая сестра? – Как сестра? –
переспросил он, и в его интонации прозвучало подчеркнутое удивление. Она поняла, что он хотел сказать этой
интонацией: почему же раньше, когда я пришел к тебе как брат, ты была так не по-родственному холодна со мной?
И этот невысказанный, но заслуженный упрек, вызвал в ней укол совести. Несколько минут она молчала. – Олег,
все-таки послушайте: вы не должны считать свою жизнь конченной. Мало ли какие могут быть перемены и в
политической жизни, и в вашей личной. Ведь вы еще молоды. Может быть, у вас будет большая любовь, семья.
Зачем думать, что впереди один только мрак?! Ну а то, что вы хотели над собой сделать, уже непоправимо было бы.
Он молчал. – И еще я хотела сказать, – продолжала она, – вам необходимо показаться врачу. Вы выглядите совсем
больным, да и не удивительно – разве оттуда можно выбраться здоровым? У вас наверняка переутомление,
малокровие, цинга, может быть… Со всем этим еще можно бороться, а если не будете за собой следить – навсегда
потеряете здоровье. – Мне не для кого беречь его, – сказал он. – Опять, опять, – сказала она и положила свою руку
на его руку. И вдруг ей пришло в голову предложить ему сопровождать ее к Бологовским и быть представленным
Наталье Павловне. Если Ася действительно понравилась ему, это будет лучшим лекарством, какое только можно
придумать, чтобы разом встряхнуть его. И тут же вспомнила Марину и свое обещание. И опять их разговор
показался ей пошлым, и какая-то досада на подругу закралась ей в сердце. Марина устроилась, как хотела, ей не
хватает теперь только объятий и поцелуев красивого, молодого мужчины, она думает только о себе и хочет
получить это от него, а ему сейчас, может быть, совсем не это нужно, а любовь полная нежности и заботы, иная,
чистая, здоровая. В половых отношениях, по-видимому, он не слишком искушен, окопы наступления, госпиталь,
концентрационный лагерь – все это не составляет подходящей почвы для легкомысленных романов, и если она
действительно старшая сестра, она не должна была бы делаться союзницей Марины. Как неудачно переплелись все
эти нити! Она задумалась, потом взглянула на брата. В ее памяти отчетливо возникла страшная, постоянно
угнетавшая ее незабываемая минута в Черемушках, когда они набросились на нее и нанесли смертельный удар
отцу, который пытался заслонить собой дочь. Мика тогда весь затрясся от испуга и долго потом заикался, иногда и
теперь это заикание возвращалось к нему… Она подошла к мальчику, обняла его: – Перепугался? Мика понял, что,
спрашивая, она вспомнила гибель их отца, то, что могло случиться (а может быть, и случилось) с ней – он тогда
понять не мог; теперь, вспоминая, мог только подозревать. Он сел на постели и порывисто обхватил сестру обеими
руками, но уже в следующую минуту поспешно оттолкнул. – Да ну тебя, Нинка! Всегда ты со своими глупыми
нежностями! Ничего не испугался! Сама ты трусиха известная. Нина с материнской заботливостью поправила на
нем одеяло. Олег смотрел на обоих. Клены… уже красные сентябрьские клены, могилка щенка в траве, ветер гонит
свинцовые тучи, а испуганного мальчика обступили люди с револьверами и дубинами… Агония помещичьей жизни…
«Нет, они все-таки не совсем чужие и немного дороги мне!» – думал Олег. Нина подошла к нему. – Постарайтесь
теперь заснуть. Мы все нуждаемся в отдыхе. Олег поднес к губам ее руку и сказал: – Благодарю вас, – но так и не
перешел в задушевный тон. Утром, заряжая вновь револьвер, он говорил самому себе: «До следующего звонка!»
Глава одиннадцатая
Какую власть имеет человек, Который даже нежности не просит. А. Ахматова. Через два дня в семь утра, в кухне,
как обычно в этот час, столпились почти все обитатели квартиры, собираясь на работу: кто мылся у крана, кто грел
себе спешно завтрак; угрюмая торопливость лежала на всех людях; перебрасывались короткими, деловыми
фразами. Олег, в противоположность обыкновению, вышел позже других. Он вообще не выносил общей суеты,
поднимавшейся по утрам в кухне, и умывания на виду у всех, когда один торопил другого. Он предпочитал вставать
на час раньше, чтобы мыться на свободе, а потом уходил к себе. «Эти коммунальные квартиры по санитарным
условиям немногим лучше лагерей, – говорил он себе, – и надо же так усложнить жизнь. Почему раньше этого не
было?» В этот день он вышел, когда кухня была уже полна парода, и спросил, обращаясь ко всем вместе: – Кто мне
скажет, что должен делать советский служащий, если идти на работу он не в состоянии? Все повернулись к нему. –
Что с вами? – спросила Нина, ожидавшая с полотенцем своей очереди у крана. – Никак заболел? – спросила
дворничиха. А Вячеслав ответил за всех, как-то догматически: – Если советский служащий заболел, он
обеспечивается бесплатной медицинской помощью на дому и ему выписывают бюллетень, который он предъявляет
на своей работе. По этому бюллетеню он получит позднее свою зарплату за дни болезни. Неужели это вам
неизвестно? – Нет, неизвестно. Я знаю, что у нас в лагере болеть нельзя было, можно было только замертво
свалиться к ногам конвойного; тогда вас уносили в лазарет и там всевозможными уколами в два – три дня наспех
восстанавливали вашу трудоспособность и снова гнали вас на работу. Вот это мне хорошо известно. – И вы
поставили себе задачей рассказывать об этом? – спросил Вячеслав опасным тоном. – К случаю пришлось, – ответил
Олег, и взгляды их опять скрестились. Нина за спиною Вячеслава отчаянно махала Олегу руками, призывая к
осторожности, но он как будто не замечал ее сигналов. – А где же я достану этого доброго гения, который выпишет
мне бюллетень? – насмешливо спросил он. – Из районной амбулатории, – в каком-то даже восторге торжественно
возвестил Вячеслав. – Вы сейчас спросите, где она, – тут, недалеко; мне идти мимо, так я могу сделать вызов, а вы,
коли больны, не выходите. Олег с удивлением взглянул на него и хотел ответить, но Мика, стоявший на пороге с
ранцем, перебил его: – Мне тоже по дороге, давайте я сбегаю. Олег потянул его за рукав: – Сбегай, Мика. Только не
забудь, что я Казаринов, – тихо прибавил он. – Не бойтесь, не забуду, – и Мика съехал по перилам лестницы вниз.
Олег ушел к себе, а за ним по пятам пошла Нина. – Какая вас муха укусила? Зачем вы так говорите с ним! Вы его
словно дразните. Или вы хотите, чтобы он окончательно убедился в вашей ненависти к существующему строю?
Смотрите, если он сообщит об этом, кому следует, вас опять сцапают и тогда уже до всего дознаются. – Он и так
знает обо мне достаточно, чтобы донести, однако пока не доносит, – ответил Олег. – То есть, что он, собственно,
знает? – Знает, что я держу оружие, подозревает, что я офицер и ваш родственник, а не пролетарий, вопреки
анкетным данным. Почему не сообщает – не знаю. Притворяться перед ним я, кажется, больше не в состоянии. –
Смотрите! – серьезно сказала Нина и спросила: – А что с вами? – Лихорадит сильно и бок болит: я, наверное,
простудился. – Немудрено, что простудились, когда по такому морозу ходите в одной шинели. Я эту вашу шинель
видеть не могу: от нее за полверсты веет белогвардейщиной. Ложитесь скорее, вы дрожите. Досадно, что комнаты
не топлены, – и она ушла. Олег был несколько шокирован, когда к нему вместо невольно воображаемого им седого
профессора явилась молодая, разбитная еврейка. Однако она оказалась достаточно внимательной и бюллетень
выписала. Успокоившись на этот счет, он лежал, тщетно стараясь согреться, когда к нему заглянула дворничиха. –
Вот я тебе чайку принесла и кусок пирожка горячего, сейчас из печки. Кушай на здоровье. Ишь, руки-то у тебя
холодные, зябнешь, поди. Истопить мне, что ли, тебе печечку? У Нины Александровны ни полена дров, придет с
работы, пошлет еще Мику за вязанкой на базар, да еще с полчаса поругаются, не раньше вечера истопят; так и
пролежишь в холоде, а я мигом. – Какая вы добрая женщина, Анна Тимофеевна, спасибо вам! – Чего там спасибо! Да
давай прикрою тебя ватником – ишь, ведь трясется весь. – Анна Тимофеевна, у вас есть иголка? – Как же не быть
иголке-то, а на что тебе? – На мне все рвется, хочу попытаться зашить. – Нешто сумеешь? Я тебе ужо вечером
поштопаю, а теперь спи, – и, затопив печку, она ушла. Нина пришла действительно поздно, как всегда усталая, и
между ней и Микой началась тотчас обычная «война». – Накрой на стол и сбегай за хлебом, Мика! – Погоди, потом. –
Не потом, а сейчас. – Не пойду, пока шахматную задачу не кончу. Отвяжись со своими глупостями. – Как тебе не
стыдно так отвечать, Мика! Я целый день бегаю: все утро я пела в Капелле, а вечером мне петь в рабочем клубе; я _
кляча, которая тащит непосильный воз, а ты ничем мне помочь не хочешь! – Ну, затараторила! Ладно, уж так и
быть, накрою, только дудки, без скатерти, а то опять ругать будешь, что залил соусом; скатерть – это дворянские
предрассудки. – Ах, ты вот какой! Ты ведь это мне назло говоришь! Я тебя знаю! Все равно: умирать буду, а есть
буду со скатерти! Однако, несмотря на всю агрессивность военных действий, она все-таки не забыла забежать к
Олегу и принести ему их обычное «дежурное» блюдо – треску с картофелем. – Что сказал врач? – спросила она. –
Четыре болезни с длинными названиями написала. Вот, извольте видеть: Pleurilis sica, neurosis cordi, anemia, scorbut
[26] в начальной стадии. Звучит устрашающе и непонятно. – Отчего же вы не спросили у врача, что это такое? – Я
спрашивал, она говорит, что мне знать совершенно не для чего: важно только, чтобы в карточке было написано.
Очевидно, так полагается при советской власти. – Олег, вы шутите, а тут вовсе нет ничего забавного, – озабоченно
сказала Нина, созерцая загадочный иероглиф. На следующий день Олег точно так же лежал один с книгой, когда
кто-то постучался в дверь, и голосок Марины спросил: «Можно?» Он стремительно вскочил с постели, поправил ее,
провел рукой по волосам, потом открыл дверь; она стояла у самого порога – очаровательно одетая, розовая,
хорошенькая – и улыбалась ему. Почему-то у него мелькнула мысль, как мог бы быть рад такому посещению всякий
другой мужчина на его месте. – Это я, – защебетала она, – муж говорил мне, что вы не вышли на работу, а Нина
звонила по телефону и говорила, что позапрошлой ночью пережила что-то ужасное. Вот это так взволновало меня,
что я прибежала узнать. А вот Нины-то и нет. Скажите хоть вы, в чем дело? Он предложил ей стул и сам сел уже не
на постель, а на табурет, коротко ответил на вопрос о здоровье и рассказал ей о ночном приключении, не упоминая
ни о револьвере, ни о разговорах с Ниной. – Боже мой! Какой ужас! Воображаю, как испугалась Нина! – восклицала
она. – А вы не подумали, что за вами? – Я всегда к этому готов, – ответил он. – Это ужасно, то что вы говорите, –
сказала она, – я не могу слышать этого, – и вдруг закрыла лицо руками. У него почему-то заколотилось сердце,
точно от ожидания чего-то, что должно последовать теперь, после того, как она этим жестом давала ему понять,
что он ей не безразличен. Она приоткрыла руки и взглянула на него из-под ладони, он не смел пошевелиться… Она,
может быть, только сочувственно пожала ему руку, но ему показалось, что невидимый электрический провод
соединил их в эту минуту. Он все-таки не шевелился. «Не может быть, – думал он, – мне показалось, Бог знает что…
не может быть!» – и чувствовал, что весь дрожит с головы до ног. Она еще что-то говорила о том, что если бы его
взяли, тогда она бы… тогда… и вдруг замолчала. Он быстро поднял голову и взглянул на нее: она опустила глаза,
слегка краснея, и наклонила головку, как будто говоря «да» или «можно». Он вскочил, быстро перешел комнату и
сел на подоконник, глядя на засыпанный снегом, пустой дворик. – Марина Сергеевна, не шутите со мной… и
лучше… лучше уйдите! У нее на губах мелькнула блаженная улыбка. – Подите сюда, – прошептала она совсем тихо
и протянула к нему свои лапки, но он не шел. – Марина Сергеевна! Я не гожусь в возлюбленные. У меня нет никаких
средств, чтобы вас побаловать… Я нигде не могу бывать. Вы же видите – я почти в лохмотьях. – Олег Андреевич, на
вас не видны лохмотья, для меня вы всегда остаетесь изящным кавалергардом. Он все-таки не шел. Слишком долго
его продержали в этом аду, где не было места ни любви, ни даже грубой связи, и вот теперь, в двадцать девять
лет, он не приобрел еще никакого опыта при объяснениях, никакой уверенности в себе, и как мальчик, которого
соблазняли в первый раз, не решался приблизиться. Ее удивила его сдержанность, и от одной мысли, что все вдруг
так приблизилось и может от нее уйти, она, не отдавая уже себе ясного отчета в том, что делает, вскочила,
подбежала к нему и обхватила его шею руками, привлекая к себе, чтобы сломить его сопротивление. – Я вас
люблю… Я хочу любви, хочу счастья! У меня ничего нет. Всегда только со старым, некрасивым, нелюбимым евреем!
Олег, если вы любите меня, берите, берите! Задушите меня поцелуями. Должна же и у меня в жизни быть хоть одна
счастливая минута! Когда Нина вернулась с работы, дворничиха мыла пол в кухне, подоткнув подол; она была чем-
то очень недовольна. – Приходила тут, без тебя, твоя вертихвостка, – начала она, когда Нина, надев передник,
расположилась у стола чистить картошку. – Какая вертихвостка? – Сергеевна твоя. – Да что вы! Марина? Как жаль,
что она меня не застала! – Ну, она, почитай, не очень о том жалела. Бойка! Уж больно бойка-то! Сладила уж свое
дельце! – Не понимаю, Аннушка, о чем вы? – Дельце, говорю, сладила с Олегом твоим, за тем и прибегала. –
Аннушка! Как вам не стыдно! – Нина чуть не выронила нож. – Как ей не стыдно, скажи. А мне-то чего? Я не солгу.
Коли говорю, то, стало быть, знаю, – и Аннушка энергично выжала тряпку над ведром. – Перестаньте, Аннушка. Я не
хочу слушать сплетен. – Да уж какие тут сплетни! Пришла, да тотчас к ему и – шасть! Шу-шу да шу-шу. Слышу, в
дверях задвижка – щелк; я прождала этак минут с пятнадцать, туфли сняла, да и прошла по коридору послушать у