узников и обращения с ними, но расспрашивать было бы неделикатно: ему, может быть, тяжело вспоминать.
Сдержанность Олега не обманула ее: из отрывочных намеков она сумела сделать вывод, а за корректной
интонацией уловила ноты безнадежности и поняла всю глубину его надорванности и усталости. «После такой
войны, таких ран – семь лет лагеря! Боже, Боже! А когда наконец выпустили – некуда идти! Нет ни дома, ни
родных… опять заново переживать свои потери! Нельзя отдохнуть, отогреться, подкормиться под крылом у родных!
Надо опять с невероятными усилиями отвоевывать себе право на жизнь. Гражданской специальности у него нет –
он зарабатывает, наверно, гроши, а ведь надо устраиваться, надо одеться. Теперь трудно даже тем, у кого
сохранились кров и близкие, а когда человек был вырван из жизни, лишен всего, измучен, истерзан – это вдвое,
втрое трудней. Как бы помочь ему? Я многое могла бы сделать, да ведь он не позволит». И только тут она вплотную
подошла к мысли, что лишь одним путем она получила бы возможность помочь ему – если бы стала его женой. Вот
тогда только! «Как бы я берегла его! – с невыразимой нежностью думала она, смакуя в памяти жест, которым он
простился с ней. – Я бы сделала все, чтобы поправить ему здоровье, я бы отгоняла от него каждое огорчение,
каждую тревогу. Я бы все взяла на себя, лишь бы он был спокоен и счастлив. Пусть буду в окружении забот,
хозяйственных и материальных, пусть придется забросить мои интересы и книги – для него я на все готова!» Она
забыла, с каким пренебрежением фыркнула на Асю, когда та заговорила о «земной» любви; думая о счастье жить
для него, не находила уже это счастье мещанским. Внезапно ее целомудренное воображение содрогнулось: за
двадцать семь лет своей жизни она не узнала даже поцелуя; в своем намеренном аскетизме она преждевременно
подвяла, подсохла на корню. В ней уже начала вырабатываться стародевическая нетерпимость. Одна мысль о
близости с мужчиной заставляла ее вздрагивать от отвращения. И даже сейчас, влюбленная в его лицо, голос,
осанку, в упоении вызывая их в своей памяти, она содрогнулась при мысли о том, что делают с девушкой, когда она
становится женой… Но тотчас отмахнулась от этой мысли: «Ах, все равно! Ради счастья заботиться о нем, я,
кажется, пошла бы на все – даже на это!» Она принесла себя мысленно в жертву, совершенно уверенная, что в
объятиях и поцелуях мужчины никогда не найдет радости для себя, хотя одна мысль об этом мужчине заставляла
ее влюбленно трепетать. И снова погрузилась воображением в зарисовки тех забот и того внимания, которым стала
бы окружать его. Прежний привычный строй вытканных в воображении картин заменялся теперь новыми – такими
же альтруистическими. Бронзовые часы на камине пробили два часа, потом три, четыре, пять – она даже не
раздевалась: сидела на постели, напряженно глядя в темноту и не замечая ничего. Нервы были взвинчены до
предела. Ее душа цвела внезапно раскрывшимся чудесным цветком в тишине и тайне этой ночи.
Глава девятнадцатая
Она надеялась, что встреча на работе закрепит их знакомство и перебросит мост к дальнейшему. Он думал о том
же, направляясь в больницу. Но возвращаясь к себе в этот вечер, уже был полон другой. В больницу он поехал
прямо со службы; великолепный швейцар, стоявший у лифта, зорко взглянул на его лицо и простреленную
многострадальную шинель… так зорко, как будто что-то заподозрил… однако необыкновенно вежливо поклонился
ему: – Пожалуйте! Кому прикажете доложить? Узнав, что требуется сестра Муромцева, швейцар тотчас же вызвал
Елочку по коммутатору и накинул на Олега белый халат, без которого его бы не пропустили дальше. Олег нащупал
в кармане рубль и, обрадовавшись находке, протянул швейцару. При этом он с удивление заметил, что около
швейцара на полу стояла большая картина, по-видимому, голландской школы – курица с цыплятами на темном
фоне. «Как она могла сюда попасть?» – подумал он. Елочка выбежала к нему навстречу с розовыми щеками в белом
халатике и форменной косынке. Тотчас она повела его по лестницам и коридорам, что-то говорила о нем людям в
белых халатах, в результате чего его тотчас вызвали на снимок, которого в районных амбулаториях приходилось
дожидаться неделями и который не выдавался на руки. После снимка они условились о новой встрече, когда он
должен был явиться сюда же узнать поставленный диагноз. Вслед за этим она вернулась к себе заряжать автоклав,
а Олег спустился к швейцару и на этот раз уже у выходной двери снова увидел ту же картину, а рядом стояла,
надевая перчатки, молодая девушка с длинными косами. При взгляде на нее Олега словно хватило электрическим
током. – Ксения Всеволодовна! – воскликнул он, вытягиваясь со свойственным ему изяществом и невольно
вкладывая в свое восклицание слишком много чувства для простого приветствия. Он увидел, как ее глаза, которые
он не мог забыть, смотрели в течение секунды с недоумением, потом приветливая улыбка осветила лицо. –
Извините, я не сразу узнала вас! Олег Андреевич Казаринов, так, кажется? – Так точно, – отчеканил он с
интонацией, которую она не поняла. – Каким образом вы здесь и притом одни, Ксения Всеволодовна? – Это целая
история! – доверчиво защебетала она.- Бабушка послала меня в Эрмитаж, в закупочную комиссию с этой картиной.
Кузина Леля взялась помочь мне ее донести. Леля работает здесь со вчерашнего дня практиканткой в одном из
рентгеновских кабинетов, я зашла посмотреть на Лелю в медицинской форме, а теперь пойду по бабушкиному
поручению. Вот только картина очень парусит – как бы не унесла меня в стратосферу. – Разрешите мне вам помочь!
– подхватил он тотчас, с радостной готовностью забирая картину. И они вышли. Связному разговору очень мешала
несчастная курица, которая действительно все время парусила и норовила вырваться из рук, к тому же Ася
призналась, что проболтала с Лелей и боится опоздать: закупочная комиссия заканчивает работу в семь часов.
Припомнив, что у него в кармане двадцатирублевка, на которую он рассчитывал жить до следующей получки, Олег
махнул рукой на все соображения материального порядка и предложил нанять такси, но лицо девушки приняло
такое испуганное и настороженное выражение, что он тотчас же оборвал фразу: – Вы не желаете ехать, Ксения
Всеволодовна? – Да я бы очень желала, но бабушка запретила настрого. Я уже два раза не послушалась, а сейчас
бабушка нездорова и волновать ее нельзя. – Вы правы, Ксения Всеволодовна… Я далек от желания подбивать вас на
непослушание. Я как-то не сообразил, что еще не представлен вашей бабушке. Извините, но не относите меня к
разряду совсем чужих людей. Я все-таки не первый встречный, а beau-frere Нины Александровны и познакомились
мы с вами в ее комнате. Ася остановилась. – Как beau-frere? Каким же образом? Ведь Нина Александровна – княгиня
Дашкова, а вы… Казаринов?… Олег спохватился, что запутался. Секунду он колебался, но встретив недоуменный
взгляд ясных глаз, сказал, останавливаясь и прислоняя картину к фонарному столбу около Александровской
колонны – они пересекали в это время пустынную площадь Зимнего дворца: Я вижу, что проговорился, и хочу вам
сказать прямо: я не Казаринов, я – Дашков, – и опять ему пришлось пересказывать печальные события своей жизни;
он делал это умышленно коротко, но факты говорили за себя. – Отдаю свою тайну в ваши ручки! Вы еще очень юная
и, может быть, не осознаете, что о таких вещах нельзя ни при ком упоминать, это мне может стоить свободы, а
может быть, и жизни, – закончил он. – О нет, я понимаю! – и личико приняло самое озабоченное; выражение, даже
морщинка легла между бровей. – Я вам не дам нести картину, отдайте, если так! – прибавила она очень
воинственно. Заключение это было для него совершенно неожиданно. – Позвольте, почему?! – Нельзя носить такие
тяжести, если было ранение! – Ксения Всеволодовна! Это ведь было девять лет назад! Сколь ко с тех пор я грузил
тяжелейших бревен в Соловках и в Кеми с ут ра до ночи, да еще по пояс в воде. Я привык ко всему, уверяю вас! – В
Соловках? Ой, как страшно-то! И долго вы там были? – Семь с половиной лет. Я только теперь вернулся. Быстро,
пугливо и тревожно взглянули на него ее глаза, по-детски – исподлобья. Так, наверно, смотрела маленькая
малиновка на прекрасного Пленника, вырывая шипы из его тернового венца! Странные были у нее глаза: их
светящийся центр, казалось, находится впереди орбиты и, накладывая голубые тени, озаряет лицо и лоб, а ресницы
служили как бы защитным покрывалом лучистому взгляду. – У вас кто-нибудь оставался здесь? Кто-нибудь встретил
вас, когда вы вышли из лагеря: мама или папа, или сестричка? – Никто. У меня все погибли. Секунду она не сводила
с него испуганного взгляда и вдруг залилась слезами, прижавшись головой к фонарному столбу: – Я не знала, я
ничего не знала! Простите, что я говорила с вами, как с чужим! Мне вас так жаль… так жаль!… «У меня душа живет
слишком близко!» – вспомнилось Олегу. – Не огорчайтесь, девочка милая! Не я один. Я думал, вам это все известно,
иначе не заговорил бы. Вытрите ваши глазки и пойдемте, а то в самом деле опоздаем. Обо мне лучше не говорить –
слишком невесело. Она все еще всхлипывала. – Неужели и дядю Сережу вот также заставят грузить бревна вместе
с ворами и разбойниками? – Нет, Ксения Всеволодовна: высланные, конечно, очень заброшены и несчастны, но они
не работают под конвоем, им грозит другая беда – отсутствие работы и голод в глухих отдаленных местах. Это
касается тех, у кого нет близких, но у вашего дяди есть мать и невеста – они не дадут ему пропасть. – Да, конечно;
конечно, не дадут! – с уверенностью повторила она, вытирая слезы. Олег опять поднял картину, и они пошли.
Желая развлечь Асю, он заговорил с ней о музыке, она улыбнулась и скоро снова заверещала. В Эрмитаже он
остался ждать ее в вестибюле. Очень скоро она вернулась, волоча за собой картину. – Эта курица такая
несчастливая. Который раз я ношу ее в разные места, и всегда неудача! Сначала сказали: прекрасный экземпляр,
подлинная Голландия, семнадцатый век, оцениваем в две тысячи. Я, как на дрожжах, подымаюсь и вдруг слышу:
«Но…» У меня душа в пятки! «Семнадцатый век у нас представлен очень многими экспонатами, и в приобретении
данного Эрмитаж не заинтересован, предлагайте любителям». Как вам это понравится? Где я возьму этих
любителей? Что же мне теперь делать?! – У вас острая нужда в деньгах? – спросил Олег, готовый предположить
бедствия и уже прикидывая в уме, каким путем сделать ее обладательницей своей 25-рублевки. Но ответ был
совсем в другом роде, чем он ожидал. – Через неделю день моего рождения – мне будет девятнадцать лет. Недавно
были мои именины, но их не праздновали: было «не до того». А день рождения бабушка обещала отпраздновать и
обещала мне к этому дню белое платье. Мне английские блузки уже так надоели. Теперь я боюсь, что раз картина
не продалась – ни платья, ни вечеринки не будет! – Она была так очаровательна в своем трогательном детском
огорчении, что он не в силах был свести с нее глаз. «Бог знает, что со мной делается, когда я вижу ее! Я голову
теряю! О, если бы я мог выложить ей эти деньги, я с радостью сел бы потом на хлеб и воду!» – подумал он и сказал:
– Ксения Всеволодовна, я могу посоветовать только одно: снесемте картину в комиссионный магазин. Здесь
поблизости есть один. Бежимте! Он зашагал саженными шагами, она рысцой побежала рядом! Увы! Курицу и здесь
принять не захотели! Указывали, что магазин перегружен товарами, что картина с дефектами и вряд ли найдет
покупателя. Оба печально вышли. – Ну, теперь кончено, – сказала Ася. – Повезу домой эту противную курицу. – Не
огорчайтесь, Ксения Всеволодовна, быть может, ваша бабушка ассигнует для вашего праздника другую вещь. Она
вздохнула: – Уж не знаю. У нас стоит в комиссионном беккеровский рояль, но бабушка сказала, что выручка за него
пойдет дяде Сереже, а если бабушка что сказала – так и будет. Она повернула на Морскую, и через несколько
минут они остановились у подъезда. – Я был очень счастлив встретить вас, Ксения Всеволодовна! Надеюсь, что мы
еще увидимся. Надеюсь также, что праздник ваш состоится. – И я буду надеяться! Знаете что? Приходите к нам в
день моего рождения, – и тут же смутилась и до ушей покраснела: – Ах, что я сделала! Он понял ее и улыбнулся: –
Вы и в самом деле непослушный ребенок, Ксения Всеволодовна. Разве можно приглашать в дом человека, не
представленного бабушке? Но я надеюсь исправить это в скором времени. Всего хорошего. – Она улыбнулась и
исчезла за тяжелыми дубовыми дверями старинного подъезда. «Боже мой, как она хороша! – думал он, глядя ей
вслед. – Какая чистота линий в ее лице, а на лбу как будто лежит луч света. Не могу более противиться ее обаянию!
Сегодня же попрошу Нину представить меня Наталье Павловне. Я хожу по краю бездны, но ведь не все думают и
чувствуют, как Марина. Кристальные души бывают очень чутки: внутренний голос безошибочно говорит им правду о
человеке – эта девушка поймет, как я несчастлив, как я тоскую без любви и без семьи, как глубоко я умею любить.
Если же счастье пройдет все-таки мимо, тогда… тогда не стоит больше тянуть эту лямку». Весь вечер он думал
только о том, согласится ли Нина ввести его в дом Бологовских. – У меня к вам просьба, – сказал он,
воспользовавшись удобной минутой. – Какая? – спросила она. «Откажется!» – подумал он. Она стояла перед
туалетом, роясь в ящичке; в ответ на его смущенное молчание она повернулась и секунду фиксировала его
взглядом. – Представить вас Наталье Павловне – так ведь? Он с удивлением на нее взглянул. – Особой
проницательности не нужно, чтобы заметить впечатление, произведенное на вас Асей, – усмехнулась она. – Ну, так
слушайте: я вас представлю, но с условием. – Каким же? – Я объясню Наталье Павловне, переговорив с ней
предварительно наедине, кто вы по происхождению, и сообщу ей вашу биографию. Я уверена, что вы, очертя
голову, броситесь ухаживать за Асей, и не хочу, чтобы потом упрекали меня в скрытности или в неосторожности,
мало ли в чем? Понимаете ли вы меня? – Вы вправе поставить эти условия, Нина, но я и сам в этой семье не хочу
лукавить. Всецело полагаюсь на ваш такт. Между тем Асю ждала буря. Как только француженка открыла ей двери,
она тотчас объявила, что Наталья Павловна беспокоится, так как Ася вернулась позже, чем предполагалось, и
повела ее пред очи бабушки. Ася стала рассказывать, что Леле очень идет форма медицинской сестры и что в
Эрмитаже получилась неудача. – А потом мы понесли курицу в комиссионный магазин, – закончила она. – Кто мы? –
спросила тотчас Наталья Павловна. Ася покраснела, как рак, и замялась. Наталья Павловна приподнялась на
подушке. – Как? Опять с кем-то разговаривала? Опять пристал кто-нибудь? Говори сию минуту! – Вовсе не пристал.
У него манеры самые изысканные. Он – настоящий джентльмен. – Ася, ты себя доведешь до беды! – воскликнула
Наталья Павловна. – Ведь я раз навсегда запретила тебе разговаривать с посторонними мужчинами. Зинаида
Глебовна, сидевшая около Натальи Павловны, присоединилась: – Ася, это и неприлично, и недопустимо, и опасно!
Уж поверь нам. Мы больше тебя знаем жизнь. – Тетя Зина, почему опасно? Я ведь не с громилой разговаривала! Это
князь Олег Андреевич Дашков. – Что? Кто? Какой князь? Муж Нины Александровны давно убит, а больше нет
никаких князей Дашковых. – Есть, оказывается! Он сам сказал. – Чепуха! Тебе можно наговорить что угодно, ты
всему веришь. Ясно, что опять выдумки, как с Рудиным. Ты не дала адреса, надеюсь? – Адрес он знает, потому что
проводил меня до подъезда. Мы чудесно поговорили о музыке, только мы не во всем согласны: он выше всего ценит
музыку Чайковского, а я как раз Чайковского считаю слишком земным, не воспаряющим. – Боже мой! Теперь этот
тип будет подстерегать ее! – воскликнула Зинаида Глебовна. – Ты, Ася, не слушаешься меня уже не в первый раз, –
сказала Наталья Павловна. – Я должна тебя наказать, я это так н оставлю. – Наказывай, бабушка, а я все равно
знаю, что ничего плохого я не сделала и что он в самом деле Дашков; я наказанья не боюсь. – Посмотрим. Отложите
ей, мадам, белье для починки, и пусть целый день штопает – ни рояля, ни разговоров, ни книг. По-старинному – на
хлеб и воду. Лелю к ней не впускать. Ни слова больше. Уйди. Ася вышла, мадам за ней. – Для меня совершенно
очевидно, что ее нельзя одну выпускать на улицу. Она слишком хорошенькая и к тому же доверчива сверх меры.
Придется ее провожать, как маленькую, а между тем наша бедная мадам и так разрывается на части, – сказала
Наталья Павловна, опускаясь на подушки. – Не кажется ли вам, Наталья Павловна, что следовало бы немножко
просветить Асю, чтобы она поняла, как может поплатиться за свою доверчивость? – сказала Нелидова. – Нет,
Зинаида Глебовна, дорогая: я останусь верна нашим дворянским традициям – девушка должна быть чиста не
только телом, но и мыслями. Помните ли вы слова: «Гряди голубица» и «Сам благослови деву чистую» – она под
венцом должна быть такой же голубкой, как мы с вами в наше время, а не как эти советские девчонки, о которых
сами родители не знают, девушки ли они. Ни в каком случае я не приподыму завесы. Ася просидела весь вечер и
весь следующий день одна. Она не унывала, предвидя свою победу, и с нетерпением поджидала Нину. Желая более
неожиданной и эффектной развязки, она не делала новой попытки доказать свою правоту. Сидеть было скучновато,
тем более что иголку она органически не выносила. Желая развлечься, она напевала вполголоса все, что ей
приходило на память. В середине второго дня мадам, выходя в булочную, наткнулась в подъезде на высоченного
рыжего детину в кепке, сдвинутой на затылок, с косматым чубом, выпущенным на лоб. Он стоял, запустив руки в
карманы и тараща глаза на лестницу. Француженка покосилась на него, обошла сбоку и опять покосилась.
Возвращаясь из булочной, она снова увидела его на том же месте. – Le viola! [40] – сказала она себе, и закипело
ретивое. Она замахнулась на парня корзиной: – А ну пошель! Пошель! Вот нашелься князь! Prince Dachkoff! Я тебе
покажу, какой ты князь! Не лезь к благородной дьевушка! А ну – пошель! Детина вытаращил глаза так, что они у
него чуть на лоб не вылезли. – Пошель! – наступала неугомонная мадам. – Наш дьевушка не по тебе! Ты – du [41]
простой, так и не льезь! Милиций вызовю! Вот нашелься князь! Терпение рыжего детины лопнуло. – Вот
привязалась, заморская ведьма! – пробормотал он, отмахиваясь руками. – Какой я тебе князь?! Пошла вон, немецкая
рожа! От последних слов мадам взорвалась, как бомба. – Я немецкий рожа?! Я?! Mon Dieu! [42]" Я француженка,
парижанка! Я тебя в милицью, в милицью! – и она хлопнула его с размаха по физиономии. Детина бросился вон,
очевидно, считая, что имеет дело с сумасшедшей. Явившись домой, мадам с торжеством изложила происшедшее
Наталье Павловне, но последняя не была столь уверена, что личность противника установлена достаточно точно:
она полагала, что человек, привязавшийся к Асе, был более интеллигентный. Вскоре мадам, войдя к Асе, поставила
перед ней очередной чай и хлеб, и объявила, что уходит по делам и что бабушка задремала, а ей надлежит по-
прежнему не выходить и штопать. Ася вздохнула: заключение начало ей надоедать. – А как же мой урок, мадам? В
шесть часов я должна быть в музыкальной школе. – Cela ne m’interesse point! [43] – ответила мадам и вышла. Ася
вскочила и стала ходить по комнате. Терпенья у нее было очень мало, а Нина, как нарочно, не шла. Дела в
музыкальной школе складывались не благоприятно: плата за март месяц не была внесена, и она уже видела себя в
списке лиц, с которыми преподавателям предлагалось прекратить занятия до погашения ими задолженности. Если
в течение ближайших дней плата не будет внесена, ее могут исключить. Было еще одно осложнение, тревожившее
ее нисколько не меньше: до дня рождения оставалось всего несколько дней, пока она в опале, переговоры по
поводу вечеринки и платья заброшены, а потом уже будет слишком мало времени! Пометавшись тревожно по
комнате, она решила, что события для своего ускорения нуждаются в могучем толчке, и на цыпочках выскользнула
в коридор к телефону. – Можно Нину Александровну? – Нины Александровны нет дома. Что прикажете передать? –
услышала она мужской голос. Сердце ее забилось с удвоенной частотой. – Тогда попросите, пожалуйста, Олега
Андреевича, – отважилась выговорить она, точно в воду бросилась. – Ах, это как раз вы! Говорит Ася, то есть я
хотела сказать – Ксения Всеволодовна. Олег Андреевич, выручайте меня! – и она описала ему, как ей попало за
встречу с ним. – Теперь я сижу наказанная и вот штопаю белье, а это невыносимо скучно! Гораздо интересней
разучивать фуги. Вы любите фуги? Мне задали новую, так хочется ее проиграть, а вместо этого надо вырезать
ножницами круглые дыры. Олег Андреевич, пожалуйста, расскажите Нине Александровне, что случилось со мной, и
пусть она идет скорее на выручку, только пусть не говорит, что я ее вызывала. А теперь надо кончить: я боюсь
разбудить бабушку. Вы передадите? Ну, спасибо! – и с пылающими щеками повесила трубку. «А все-таки я
поговорила с ним! Посмотрим, что будет теперь!» Нина прибежала в этот же вечер, информированная Олегом о
случившемся. Усевшись в качестве бесспорной любимицы на край кровати Натальи Павловны, она тотчас спросила:
«А где наша малютка?» – и как только Наталья Павловна начала рассказывать историю с Асей, сказала: – Сейчас я
удивлю вас, Наталья Павловна, это действительно мой beau-frere, князь Олег Дашков, и познакомила его с Асей я. В
силу некоторых чрезвычайных обстоятельств у меня уже вошло в привычку никогда ни с кем не говорить о нем. Для
вас я изменю этой привычке, – и она рассказала свекрови трагическую судьбу Олега. Послали за Асей, которая все
еще сидела за бельем. Асю ждал приятный сюрприз. Кроме объявленного ей прощения, сопровождавшегося
милостивым поцелуем в лоб, ей сообщили, что сейчас она будет мерить платье. Ася не знала, что, несмотря на
«опалу», переговоры о платье продолжались, и накануне вечером мадам вынимала из сундуков и раскладывала
перед Натальей Павловной всевозможные сборки, нижние юбки и лифы, обсуждая, что можно сделать из этого для
Аси. Мадам умела мастерски переделывать и обладала большим вкусом, как истинная француженка. За день она
успела подготовить платье к примерке. Восхищенную и разрумянившуюся Асю поставили на маленькую скамеечку
перед трюмо в уютной спальне Натальи Павловны, и мадам стала закалывать на ней что-то легкое, белое,
отделанное кружевами валансьен, которые были еще очень хороши, хоть и спороты с нижней юбки. Нина и только
что прибежавшая Леля принимали самое горячее участие в обсуждении деталей. Ася и Леля умоляли сделать
платье немножко моднее, чем все, что они носили до сих пор, но решающее слово осталось за Натальей Павловной
– она не разрешила увеличить вырез и потребовала прибавить еще два сантиметра к длине платья. В середине этой
процедуры Нина спросила: – Будете приглашать на день рожденья? – Мы хотели сделать маленький вечерок для
молодежи, – сказала Наталья Павловна, – но ведь у нас почти нет знакомых. Будет Леля и еще одна девушка. – А
молодые люди есть? – спросила Нина. – А молодых людей у нас двое: Шура Краснокутский и Валентин Платонович
Фроловский, бывший паж. Я обоих знала еще мальчиками – внуки моих приятельниц. Решили, что beau-frere Нины
Александровны непременно должен быть в числе приглашенных. – Il doit etre distingue, ce monsieur [44], – вставила
свое слово и француженка. Она была несколько разочарована тем, что неведомый незнакомец оказался подлинным
князем Дашковым, а не тем парнем, с которым она имела этим утром столь успешное столкновение. Теперь ей
пришлось срочно перестроиться и окружить Олега романтическим ореолом. Патриотка и республиканка во всем,
что касалось Франции, мадам была яростной противницей революции в России и была влюблена в русскую
аристократию. – Est-il beau, monsieur le prince? [45] – спросила она Асю, чрезвычайно заинтригованная. – А вот
увидите сами, – ответила Ася, сияя торжествующей улыбкой. Она чувствовала себя совершенно счастливой; ей
хотелось петь и прыгать, и даже судьба Сергея Петровича и плата за учение перестала ее беспокоить. Вечеринка
состоится – это было сейчас всего важнее! За спиной у нее зашевелились крылышки. Устроить хотя бы самый
маленький вечер для дочки или внучки в те годы становилось проблемой. То, что так недавно было реальностью,
встречающейся на каждом шагу – а именно тот неоспоримый факт, что человек интеллигентной профессии мог в
царское время содержать большую семью, – казалось теперь легендой, настолько изменились условия жизни. Жить
на заработок одного члена семьи было немыслимо: юристы, врачи, музыканты, педагоги, канцелярские служащие
получали теперь меньше, чем ломовой извозчик или водопроводчик. Обеспеченными являлись одни только крупные
ученые – академики и профессора. К тому же большинство семей бывшего дворянского круга в период войн
лишились мужей и отцов и остались без мужского заработка. Пенсий за прежние заслуги мужей и сыновей ни одна
из прежних дам не имела, так как царская служба, даже гражданская, в то время в счет не шла. Почти все жили на
продажу вещей (разумеется, те, кто не потерял квартиру и обстановку), более счастливым удавалось иногда
получить частные уроки иностранных языков или подработать шитьем и вязаньем. Часто можно было видеть седую
даму самой аристократической наружности, сидящей у порога магазина в качестве сторожа. Жить на продажу
вещей было нелегко, так как комиссионные магазины были переполнены до отказу предметами былой роскоши, к
тому же угнетала бесперспективность такого существования. И все-таки даже продавая вещи, каждая мать или
бабушка старалась повеселить свою молодежь, обреченную на самое безрадостное и безнадежное существование,
лишенную и отцов, и состояния, и прав, а очень часто и возможности получить образование. За финансовыми
затруднениями вырастали другие: теснота и загроможденность помещения, так как очень часто целая семья
оказывалась втиснута в одну комнату, дабы освободить место рабочим семьям, переселяемым с окраин. Если
танцевать было негде – обходились без танцев, но все-таки собирались. Возникали и другие осложнения: стоило
лишь собраться тесным кружком, как тотчас это кому-то казалось подозрительным – враждебно настроенная
соседка или бдительный рабочий давали знать управдому или прямо в гепеу о подозрительном собрании «бывших»,
и часто в минуту веселья звонок возвещал о непрошеном вторжении управдома (в лучшем случае) или гепеу (в
худшем). Чтение собственных стихотворений, чтение Гумилева, Блока или Бальмонта, мистические или
философские разговоры, рассказывание политических анекдотов – все считалось предосудительным и могло
служить достаточным основанием для обвинения в политической неблагонадежности или прямо в контрреволюции
и кончиться ссылкой или лагерем. Известен случай, когда в вину было поставлено переодевание в старорусские
костюмы: двое юношей оделись рындами, а девушки – боярышнями, в результате чего хозяин дома был обвинен в
великодержавном шовинизме. Другой случай: за рассказанный анекдот юноша получил семь лет лагеря, из
которого не вышел, а мать его и сестра отправились в ссылку в Туркестан, причем квартира и обстановка погибли.
Почти на каждом вечере узнавалась какая-нибудь страшная новость – тот посажен, тот сослан, тот расстрелян,
кого-то не досчитывались. Собираться старались по возможности незаметно; разговаривали вполголоса, а
расходились поочередно, осматривая, пуста ли лестница. Трудно было сохранить жизнерадостность в таких
условиях, но жизнь брала свое: к постоянной опасности привыкают, и молодежь находила возможность веселиться
под этим дамокловым мечом. В сороковые годы общество несколько перемешалось, но в тридцатые
интеллигентные круги еще не сближались с пролетарским элементом, и порожденный большевистской
пропагандой антагонизм был чрезвычайно обострен. Достаточно сказать, что слово «интеллигент» было широко
применяемым бранным словом. Нечего уже говорить о таких кличках, как «офицерье», «буржуй», «помещица» – они
превращались в клеймо, с которым человека можно было безнаказанно травить под улюлюканье печати. В свою
очередь, в противоположных кругах слова «пролетарий» и «товарищ» произносились с насмешкой и становились