– Да видать, неизвестно, барыня! Это счастье еще, болезная вы моя. И кто это наговорил им, что вы с Олегом
Андреевичем так коротко знакомы? Уж не Катенька ли эта паскудная? Коли Олега Андреевича вызовут, пусть он
говорит то же, что я, точь-в-точь. Думаю я, обойдется это дело. Не тревожьтесь, барыня милая! Побелели вы, ровно
бумага. – Спасибо, Егор Власович, родной мой! Сколько раз вы уже выручали меня. И отца помогли похоронить, и из
Черемушек выбраться, и прописку мне устроили, а потом и Олегу. И теперь выручаете… Все вы! А мне вот вас и
поблагодарить нечем. – Что вы, Нина Александровна! Я и слушать таких речей не хочу. Я довольно милостей видел
от покойного барина Александра Спиридоновича. Ввек не забуду, как задарили они нас с Аннушкой на нашей
свадьбе и посаженным отцом ейным соизволили стать -этакую честь оказали. Хоть тому уже скоро тридцать лет, да
ведь для благодарности нет срока. Всегда у меня мой барин перед глазами, как они в своей чесунчовой толстовке, с
бородкой, с тросточкой по аллее идут, а за ними ихний таксик Букашка плетется. А коли завидят Александр
Спиридонович окурок брошенный или бумажку конфетную, сейчас концом тросточки в песок зароют – не выносили
они ничего такого в своем саду. Коли норка кротовая али сухой лист на дорожке – это пускай, это ничего, лишь бы
не след человеческого присутствия, так и втолковывали они и садовнику, и мне. Поди, Мика уж и не помнит отца-
то? Теперь, когда оба вы сиротинушками остались, сам Бог велит мне о вас позаботиться. Не кручиньтесь, барыня,
Бог милостив. Минует чаша сия, как в церкви читают. Вы вот, барыня, в церкву ходить не желаете, а теперь дни
такие подходят – страстная седмица… – Я на Бога обижена, Егор Власович. Стоя у гроба отца, я сказала себе, что
никогда больше не пойду к Причастию. – Напрасно, барыня! Ох, напрасно! Великое это утешение -церковь Божия.
Как войдешь в храм – ровно душ принял, только душ не для тела, а для духа нашего. Ну, я пошел, барыня.
Отдыхайте покамест. И дверь за стариком затворилась. Нина сидела не шевелясь. «Как близко! Рядом ходят!
Протянули свои щупальца! Эта версия с молочным братом не слишком удачна… Я изобрела ее для жакта, чтобы
мотивировать прописку… Я думала она останется незафиксированной, а теперь… Теперь придется держаться
именно ее, если начнут трепать по допросам. Ну, покой мой, видно, надолго потерян!» Она решила поговорить с
Олегом, предупредить его, но до концерта оставалось слишком мало времени. Вечером она вернулась поздно и,
проходя мимо комнаты Олега и Мики, увидела, что свет у них уже погашен. «Не буду будить», – подумала она.
Утром, во время чая, оба торопились на работу, к тому же в комнате был Мика, и она отложила разговор до вечера.
Вернувшись из Капеллы, она собралась с духом и пошла к Олегу. Он был в шинели с фуражкой в руках. Ей
бросилось в глаза новое, оживленное, почти счастливое выражение его лица. – До свиданья, Нина, я – к
Бологовским. – С огоньком в глазах, с улыбкой он показался ей юношей – так изменилось его лицо! Сердце Нины
болезненно сжалось: в течение уже десяти лет у него не было ни одной радостной минуты, и вот теперь она
должны прикосновением змеиного жала омрачить эту радость, это оживление. «Потом, попозже! За два часа ничего
не изменится!» Библиотека Надежды Спиридоновны принадлежала, в сущности, отцу Нины, старая дева перевезла
ее во время гражданской войны из опустевшей квартиры к себе и этим спасла от расхищения. Вследствие этого
Надежда Спиридоновна считала библиотеку своей собственностью и без всякого угрызения совести запрещала
Мике притрагиваться к книгам его отца. Для Нины и Олега она делала исключение. Книги уже не помещались в
шкафы, стоящие в гостиной, и частично были расположены на полках в коридоре. Вернувшись в этот вечер домой,
Олег остановился перед одной из полок, чтобы выбрать себе книгу на ночь. Он стоял около самой двери в кухню и
услышал слова, произнесенные голосом Вячеслава: – А ты зачем на Казаринова наплела? С досады, что ль, что в
свою постель его затащить не удалось? Сводить свои счеты этаким образом слишком уж несознательно. Олег
невольно замер на месте. – А ты почем знаешь, что я говорила? – сказал голос Катюши. – Как почем знаю?
Следователь мне весь разговор про балерин привел от слова до слова. Только ты да я, да он тут были – кто ж кроме
тебя? – Почему ж «наплела»? Я одну правду сказала. – Правду! Порасписала: столбовой дворянин и офицер, и в
родстве с Ниной Александровной, а ведь ничего ты про это не знаешь. Ну, а следователь, конечно, ко мне как с
ножом к горлу: что да что вы о нем знаете? Ничего, говорю, не знаю. А вот другие же в вашей квартире знают? И
прочел: «Казаринов держит себя не по-советски, постоянно нападает на наши порядки, все повадки изобличают в
нем бывшего гвардейца. С гражданкой Дашковой – бывшей княгиней – он явно в родстве…» Вон сколько
понаписала! А я что должен делать? За тобой повторять или прослыть за укрывателя классового врага? Нет, я свою
правду выложил. Коли это показание Катерины Фоминичны Бычковой, говорю, – грош ему цена, она за этим
Казариновым гонялась, да успеха не имела, вот и отплатила ему по-своему, по-бабьи. Учтите, товарищ следователь.
Получила? Другой раз осторожней показывай. Следователь руку мне пожал, отпуская. Олег повернулся и пошел к
себе. «Что ж я стою? Не подслушивать же мне! Итак – сыск. Уже двоих допрашивали, – он закурил и стал ходить по
комнате. – С какого же конца они меня выследили? С чего началось? Опасно не то, что наговорила очаровательная
Катюша, опасно, что они заинтересовались мной. Честный, хороший мальчик этот Вячеслав! Я правильно рассчитал,
что лучше самому сказать все – это благородного человека больше свяжет». Он ходил, курил и чувствовал, что
радостное восприятие жизни, которое появилось у него после праздника у Аси, улетает безвозвратно! Как будто он
легко плыл по красивой, залитой солнцем реке, и вот привязали ему на шею свинец и тянет его вниз, под воду!
Сквозь сетку безрадостных соображений – как миновать расставленную западню и какие пустить в ход уловки –
просачивалась убийственная мысль, та, прежняя: он должен уйти от Аси, и чем скорей, тем лучше, чтобы не
затянуть и ее в эту пучину. «Нельзя ходить к ним – я могу навести агентов. Если станет известно, что я бывал у
Бологовских, едва ли кто мне поверит, что Наталья Павловна принимала меня, не зная кто я». Образ Аси проплыл
перед его глазами… «Все! Остается только забыть! Она еще дитя и забудет легко, а для меня с этим кончится все
на свете!» Вошел Мика, говоря, что Нина зовет к чаю. Он вспомнил, как панически боится Нина гепеу, а между тем
переговорить с ней совершенно необходимо. Когда он сел за стол и, принимая из ее рук чашку чая, взглянул ей в
лицо, то обратил внимание на темные круги под глазами и тревожный опечаленный взгляд. «Что с вами, Нина?» –
хотел спросить он, но молниеносно мелькнула мысль: «А может быть, она уже знает? Может быть, ее вызывали?»
Несколько раз он взглядывал на нее и всякий раз встречался с тем же озабоченным взглядом… Мика начал было
что-то рассказывать, но скоро тоже смолк. Вставая из-за стола и свертывая в кольцо салфетку, он сказал: – Спасибо
за веселую трапезу! Удивительно веселые собеседники вы оба! – и убежал. – Вы ничего не имеете мне сообщить,
Нина? – спросил тогда Олег. – Имею. А почему вы спросили? – Я тоже имею кое-что и уже вижу, что сведения эти
одного порядка. Говорите же, Нина, не жалейте меня. Они проговорили до полуночи, сопоставляя все данные и
разрабатывая детали на случай, если вызовут одного или обоих. Сошлись на том, что показания были даны в
значительной степени в их пользу и что особо-опасных улик еще нет; всего грозней был самый факт сыска – от
этого веяло холодом, как от раскрывшейся могилы! Вставать раньше других настолько вошло в привычку Олега, что
даже по свободным дням он подымался первым, желая избегнуть общей суеты на кухне. Но в это воскресенье он не
встал, а, лежа на своем диване, курил папиросу за папиросой, тоже против обыкновения. В этот день у него была
назначена и рушилась теперь встреча с Асей. – Вы больны, Олег Андреевич? – спросил Мика. – Здоров, – сумрачно
ответил он. В дверь постучали. – Вам повестку принесли, выйдите расписаться, – сказал голос Вячеслава. «Ах, вот
как! Недолго заставили ждать!» – хмуро усмехнулся он и, накинув на плечи старый китель, вышел в кухню. Никто из
женского населения квартиры еще ни разу не видел его таким – небритым, в подтяжках… Он молча расписался и
повернулся уходить, но тут увидел Катюшу, которая стояла около своего примуса, наблюдая его. Прищурившись, он
смерил ее пристальным насмешливым взглядом. «Отомстила? Довольна?» – сказал этот взгляд. Она покраснела и
отвернулась. – On ne perd pas du temps en notre troisieme bureau [57], – сказал он Нине, показывая повестку. –
Получил приглашение на завтра! После чая Олег подошел взять горячей воды для бритья. Нина удержала его руку:
– Не брейтесь ни сегодня, ни завтра… Этот ваш джентльменский вид… – Думаете, лучше будет, если отрастет
щетина? – Ну, все-таки! Хоть одичалым, что ли, покажетесь… На следующее утро она вернулась к той же теме: –
Олег, вы уходите прямо туда? – Нет, сначала еду в порт. В гепеу к двум часам. – Олег, этот ваш джентльменский
облик, когда вы кланяетесь, когда берете папиросу… Это все слишком, слишком гвардейское! Это во сто раз
убедительней Катюшиной болтовни. – Ну, что поделать? Я ведь себя со стороны не вижу, Нина. – А все-таки
постарайтесь, хотя бы в отношении жестов. Вы хорошо помните, что надо говорить? – Урок зазубрен раз и навсегда.
Все дело в том, какими данными располагают «они». Я ведь не знаю, какой мне сюрприз преподнесут, быть может,
имеется кто-то из прежних слуг или прежних солдат, с которым мне будет устроена очная ставка. Быть может,
имеются сведения о ранениях или моя фотокарточка. Я ничего не знаю. – Олег, я сегодня вернусь только вечером.
Чтобы мне не изводиться от тревоги, позвоните мне в Капеллу, как только выберетесь оттуда. Скажите мне… ну,
скажите что-нибудь! – Слушаюсь, – он двинулся уходить, но она опять остановила: – Олег, будьте начеку! Все время
будьте начеку, умоляю! На службе для того, чтобы уйти с половины дня, пришлось предъявить повестку. Моисей
Гершелевич, всегда с ним очень приветливый, сказал только: – Что там? Ага, так. В час можете уйти, – но лицо его
как-то вытянулось, и во всех последующих разговорах с Олегом он был подчеркнуто официален, даже обращался к
нему по фамилии, а не по имени и отчеству. «Трус! Вот и выявилась вся твоя жидовская натура!» – подумал Олег и в
свою очередь начал склонять по всем падежам: «товарищ Рабинович»… Перед тем как войти в мрачное здание, он
остановился взглянуть на залитую солнцем улицу, на весеннее небо… «Ну, да что там! При них мне все равно нет
счастья! Они все равно душат мою жизнь!» – и вошел в двери.
Глава двадцать пятая
Черных ангелов крылья остры, Скоро будет последний суд – Вот, явился по вызову, – сказал он, входя в указанный
ему кабинет и протягивая повестку следователю, который сидел за столом. Тот зорко оглядел его. – Садитесь. Олег
сел и, стараясь подражать манерам Вячеслава, угрюмо и равнодушно уставился на следователя, и стал трепать
свои густые волосы. Полицейские приемы сказались тотчас: следователь сидел спиной к окну, а Олега посадил
против света. – Казаринов? Так. Расскажите кратко свою биографию, – и, откинувшись на спинку стула, следователь
закурил. – Да что же рассказывать? Обо мне уже все известно. Был в Белой армии, не скрываю. Я ведь из лагеря,
там не один раз проверяли все сведения. – Не скрываете? Очень хорошо, что не скрываете. А все-таки говорите!
Олег стал повторять заученный рассказ, но следователь очень скоро перебил его: – Скажите, а каким образом вы,
пролетарий по рождению, так хорошо владеете иностранными языками? Вот у нас есть сведения, что вы свободно
говорите и по-французски, и по-английски. – Ну, свободно не свободно, а говорю. Видите ли, я в детстве… – и он
выложил версию, которая была ему невыгодна благодаря близости к аристократическим сферам и своему
собственному имени, но она уже была вплетена в его рассказ другими людьми, и обойти которую теперь не было
возможности. – Мальчиком я постоянно слышал французскую и английскую речь, когда учили молодых господ, а я к
языкам очень способен, меня постоянно в пример господским детям ставили, – закончил он. – Допустим, что так, –
сказал следователь, – но вот нас как раз очень интересует семья Дашковых. Расскажите все, что вы о них знаете. –
Да какие ж такие Дашковы? В живых ведь осталась одна только молодая княгиня, и та неурожденная – перед самой
революцией княгиней стала. Недобрые глаза пристально уставились на него. – Из кого состояла семья Дашковых? –
твердо отчеканил следователь. Олег подавил невольный вздох. – Ну, говорите же. Перечисляйте членов семьи. –
Сам князь, генерал, командир корпуса, Андрей Михайлович, – он остановился. Ему показалось, что какая-то рука
сжала ему горло. – Дальше. – Княгиня, жена его, – он опять остановился. – Имя княгини! Что же вы молчите? Не
знаете, что ли? – София Николаевна, – тихо сказал Олег. – София Николаевна? Так… так. Запишем, София
Николаевна… – А вы зачем повторяете? – вырвалось у Олега с нетерпеливым жестом. Ему показалось
кощунственным, что имя это произносит язык, с которого так часто слетают угрозы и ругательства. – А почему же я
не могу повторить? Или надо было спросить разрешения у вас? Да ведь она вам не мать родная! Или, может быть, я
должен был прибавить «ее сиятельство»? Олег молчал. – Ну, дальше! Кто еще? – сказал следователь. – Сын их,
Дмитрий. – Других детей не было? – Была еще девочка Надя, она умерла в детстве от воспаления легких. Больше
никого… «Скажет или не скажет: "А второй сын, Олег?" – думал он и чувствовал, как в нем напряжена каждая
жилка, каждый нерв. Но следователь сказал совсем другое: – Этот корпусной генерал был, говорят, отчаянный
мерзавец и он избивал денщиков и был жесток с солдатами. – Что? – вспыхнул Олег, забывшись. – Этого не было и
не могло быть в нашей армии! Генерал был строг, но чрезвычайно справедлив, и за это очень любим солдатами. С
офицеров он взыскивал гораздо строже, чем с рядовых, – это было его правило. А всего строже он был… – он
остановился, так как чуть не сказал, – с нами, с сыновьями. Следователь все так же пристально всматривался в
него. – А он, видно, вам дорог, этот генерал, если вы так горячо заступаетесь, – сказал он. Олег спохватился, что
проявил излишнюю горячность, – эти слова были, очевидно, просто ловушкой, в которую он и попался тотчас. Он
постарался принять равнодушный вид: – Да не то, чтобы дорог, а все-таки… Я ведь привык с детства к этой семье –
худого не видел. Денщики у них живали годами, никогда не жаловались, их задаривали. Отчего не сказать правду?
– А какова, скажите, конечная судьба этого генерала? – спросил следователь. – Расстрелян в Петрограде в
девятнадцатом году, – говоря это, Олег поставил локоть на стол и положил лоб на ладонь. Он понимал, что этот
жест с точки зрения конспирации вовсе неудачен, но, предвидя следующий вопрос, чувствовал себя не в состоянии
выдержать взгляд следователя. – Ну а княгиня? Что же вы молчите? Не знаете что ли? У вас голова, кажется, болит?
Хотите, дадим порошок? – Не надо, – и Олег отвел руку. – Ну, тогда отвечайте. – Когда молодой князь уезжал в
добровольческую армию, была еще жива. Я только теперь узнал, что погибла. Подробностей не знаю. – Так-таки
совсем не знаете? Да неужели же? А до меня вот дошли некоторые подробности. Расстреляна была неподалеку от
имения на железнодорожном полустанке. Дамочка, по-видимому, задумала улизнуть из-под чекистского надзора,
который был учрежден над ней в имении после расстрела супруга. Однако не удалось! Находившийся на
полустанке отряд комиссара Газа задержал беглянку. При аресте задержанная с княгиней горничная выходила из
себя, кричала и грозила красноармейцам, но сама княгиня не произнесла за все время ни слова. Не слышали об
этом? Ходил слух, что обе были изнасилованы конвойными, прежде чем расстреляны. Княгиня ведь была еще очень
красива, несмотря на свои сорок пять лет, и горничная – присмазливенькая. Олег молчал… «Он врет, он нарочно
издевается, чтобы заставить меня выдать себя, как с отцом», – думал он, стискивая зубы. – Дать ему по физиономии
и сказать: "Это моя мать! Арестовывай!" Но вот Нина и старик дворник… подведу обоих и уже не выйду отсюда!
Лучше застрелиться, чем снова попасть в их руки». Следователь, сощурившись, пристально всматривался в него: –
Там была еще княжеская собака. Говорят, она выла всю ночь над телом княгини, пришлось покончить с ней ударом
дубины и бросить там же, на мусорной куче… Что вы так повернулись вдруг? И внезапно он перешел в участливый
тон: – Вы очень нервны, Казаринов. Вам не худо бы полечиться. – Посидите семь лет в Соловках, так, полагаю,
будете нервны и вы, – отрезал Олег. – Весьма вероятно. Допускаю также, что сама тема разговора вас волнует. Ну, а
что вы можете нам сказать про молодого князя? – Он… кончил Пажеский корпус в тысяча девятьсот тринадцатом
году. Гвардейский офицер. – Какого полка? – Вышел в Кавалергардский. В пятнадцатом году попал на фронт, в
конце шестнадцатого, после контузии, получил отпуск и приехал в Петербург, в январе семнадцатого женился…
Погиб в Белой армии, в Крыму. – Что вы можете сказать о его жене? – Я знаком с Ниной Александровной еще с
семнадцатого года. Когда меня выпустили из лагеря, я пришел к ней, я не знал, известно ли ей о гибели ее мужа,
имел в виду сообщить… Кроме того, я надеялся, что она разрешит мне у себя остановиться, так как мне негде было
жить, а никого из прежних друзей я не мог найти. Она и в самом деле согласилась прописать меня в комнате со
своим братом-мальчиком. Пока все еще живу там. – Что вы можете нам сообщить об этой женщине? – Сообщить? Да
право не знаю… Это талантливая певица, артистка Государственной Капеллы, кроме того, постоянно выступает в
рабочих клубах… – Ее отношение к Советской власти, должно быть, резко отрицательно? – Я никогда не слыхал ни
одного антисоветского высказывания у этой дамы. Подождите… Я припоминаю сейчас ее подлинные слова: «В
царское время семья не пустила бы меня на сцену. Только революция дала мне возможность выступать перед
широкими массами». Следователь усмехнулся: – Ловко состряпано! Ну а почему вы, пролетарий по рождению, так
прочно связались с белогвардейским движением и ни разу не попытались перейти на сторону красных? – Да ведь я
с самого начала попал через Дмитрия Андреевича в белогвардейские круги. О красных знал только понаслышке.
Думал, если перейду, расстреляют как белого… Ну и держался белых. Отступая с частями, попал в Крым. Сказать
«перейти» легко, а как это сделать? – Делали те, которые хотели. А скажите, вы присутствовали при смерти
Дмитрия Дашкова? Вы это почему-то обошли молчанием. Ну! Чего же вы опять молчите? Тому, кто говорит правду,
раздумывать нечего. Видели вы его мертвым? – Да, – сказал Олег и почувствовал, что непременно запутается. – Это
странно. У нас вот есть сведения, что он был не убит, но ранен и после поправился. Что вы на это скажете? «Эти
сведения обо мне! – лихорадочно проносились мысли в голове Олега. – Да, они путаются между мной и Дмитрием,
поскольку фамилия одна, а сведения отрывочны. Что отвечать? Если я буду настаивать, что Дмитрий убит, то
натолкну их на мысль, что есть другой Дашков, к которому относятся сведения из госпиталя…» – Как вы нам
можете объяснить эту неточность? – настаивал следователь. – Не знаю, что вам сказать, – ответил он. – Я видел его
на носилках без памяти, его уносили в госпиталь. Я думал, он умирает… Может быть, он прожил еще несколько
часов или дней, но, во всяком случае, не поправился, так как к жене он не возвращался. – Вы в этом уверены? –
Уверен. Она всегда говорит о нем, как о мертвом. Все, кто ее окружают, знают, что муж к ней не возвращался.
Свидетелей достаточно. – А вы не осведомлялись о его здоровье тогда же? – Нет. Я сам был ранен через два дня и
еще не успел поправиться, когда пришли красные. – Вот этот шрам на вашем виске, очевидно, след ранения? – Да. –
Забавно! Два неразлучных друга, Казаринов и Дашков, оба ранены в висок, один – в правый, другой – в левый. Олег
настороженно молчал, стараясь проникнуть в значение этих непонятных для него слов. – Вы только в висок ранены
или было еще какое-нибудь ранение? «Ну, конечно, – подумал Олег, – очевидно, у них имеются сведения, что
Дашков лежал с осколочным ранением ребра и раной в висок, кроме того». – Было еще второе, – пробормотал он
сквозь зубы. И увидел при этом, что следователь заглядывает в какие-то бумаги, лежащие перед ним на столе. –
Ага! Второе! – и какой-то блеск, напоминающий глаза кошки, когда она играет с мышью, мелькнул в глазах
следователя, обратившихся опять на Олега. Он нажал кнопку коммутатора: – Алло! Попросите в тринадцатый
кабинет дежурного врача. Без промедления. На ногах следователя были коричневые краги. Он бойко переменял
положение ног, и ботфорты скрипели. Звук этот задевал по нервам Олега и надолго запомнился ему. – Раздевайся!
– сказал следователь и прошелся по кабинету. Он уже обращался к Олегу на «ты» и всякое подобие корректности
оставило его, очевидно, он уже считал Олега пойманным. – Для чего это нужно? Ранение у меня было в правый бок.
Я не скрываю. – Раздевайся, говорю, – повторил следователь и, вынув револьвер, щелкнул им перед носом Олега.
Олег знал этот прием и не мог испугаться, но понял, что на него уже смотрят как на арестованного. В кабинет
вошел пожилой мужчина, тоже в форме, поверх которой был накинут белый халат. – А, доктор! Простите,
побеспокою. Вот осмотрите-ка этого молодчика. Тут должны быть рубцы от ранения левой почки. Ну, левая и правая
сторона могут быть спутаны… Этому я значения не придаю… Почки, одним словом. Освидетельствуйте его, да
снимите пробу с волос – не выкрашены ли. Должны быть рыжие. Олег с удивлением поднял голову. «Почки? Рыжие
волосы? Так госпитальные сведения, стало быть, не обо мне?» – мелькнуло в его мыслях. Доктор приблизился к
нему. – Товарищ следователь, попрошу вас сюда, – сказал он через минуту. – Вот, взгляните сами: здесь было
разбито ребро и, очевидно, повреждено легкое. Но это не то ранение, о котором говорите вы, – и обратился к Олегу:
– Вам резекцию ребра делали? – Да, – процедил сквозь зубы Олег. – Плевали кровью? – Да. – Клинически тоже
совсем другая картина, товарищ следователь, – авторитетно продолжал врач. – Да мало ли что он вам скажет,
товарищ доктор! А тем более при подсказке, – с досадой возразил следователь. – Он тут с три короба врал. Не
верьте ни одному его слову. Я вам повторяю: здесь должно быть ранение почки. – Я вовсе не его словам верю, а
собственным глазам. Почки расположены ниже, эти рубцы не могут относиться к ним, – возразил опять врач. – Ага!
Ниже! – и следователь опять повернулся к Олегу. – А ну! Снимай пояс! – Вы больше ранения не найдете. С меня и
двух вполне достаточно! К чему это?- начал Олег, но револьвер опять щелкнул перед его носом. Пришлось
раздеваться. Заметно было, что следователь очень удивился, не обнаружив более рубцов и выслушав уверения
врача, что цвет волос натуральный. Он попросил врача зафиксировать на бумаге результаты осмотра, а сам тоже
сел к столу, сказав Олегу: – Можете одеваться. «Ордер на арест выписывает», – думал, одеваясь, Олег, и какое-то
оцепенение нашло на него – все равно до всего стало в эту минуту. Следователь обратился к нему снова: – Скажите,
гражданин Казаринов, лежали вы в больнице Водников в феврале этого года? – спросил следователь. – Нет, –
мгновенно настораживаясь, ответил Олег. – Предупреждаю, что врать вам смысла не имеет, так как мы пошлем в
больницу запрос. – Запрашивайте сколько хотите, – ответил Олег и уже хотел прибавить: «Лежал в больнице Жертв
революции», но неясное чувство удержало его. «Чем меньше о себе сообщать, тем лучше! К тому же есть еще
неясная мне связь между моею болезнью и вопросом о больнице», – подумал он. – Скажите еще, каковы у вас
отношения с гражданкой Бычковой? – опять спросил следователь. – Никаких отношений нет, мы живем в одной
квартире и только. – Нет у нее каких-нибудь оснований быть недовольной вами? – Сколько мне известно – никаких, –
сухо ответил Олег и почувствовал, что даже нависшая опасность не может заставить его изменить тем
джентельменским правилам, в которых он был воспитан. – Подойдите сюда и подпишите свои показания, – сказал
следователь. Олег внимательно прочел протокол: записано было более или менее точно. Он подписал. Следователь
отпустил врача и стал ходить по кабинету, скрипя ботфортами. – Вот что, Казаринов, – сказал он, останавливаясь
перед Олегом. – В вопросе о гибели Дмитрия Дашкова есть странные противоречия. Вы здесь чего-то не
договариваете. Вы у меня на подозрении, и положение ваше очень шаткое. Вполне возможно, что вы не пролетарий
и не рядовой, а такой же гвардеец, как и Дашков, а может быть, даже… – Он остановился. – Весьма странно! –
сказал Олег. – Такие документы, как у меня, никто бы не стал добровольно выдавать за свои! Наведите справки в
Соловецком концлагере, где я был – нас там проверяли и фотографировали сотни раз. Вам пришлют самые точные
сведения, что то был я собственной персоной. – Это все ничего не значит, – ответил следователь, закуривая. – Это
будут сведения, начиная с двадцать второго года, а я говорю о том, что было до этого. – Не могу запретить вам
подозревать меня, – возразил Олег, – но моя вина была установлена по свежим следам боевыми отрядами чека, и
мне было инкриминировано только то, что я не выдал властям белогвардейского полковника. Наказание за эту вину
я уже отбыл. Разве в Советском Союзе можно арестовывать человека на основании самых неясных подозрений и
личной неприязни? – Можно, если это делается в интересах рабочего класса, – ответил следователь. – Вы –
махровая контра. Я это чую носом. Лагерь ничему вас не научил, и вы напрасно принимаете такой независимый вид
– приказ о вашем аресте уже готов. – Он подошел к столу и помахал какой-то бумагой, однако Олегу ее не показал.
– Отсюда два выхода – в тюрьму и на волю!… – и, подойдя к Олегу, он потушил папиросу о его руку. Олег не
шевельнулся. – Однако у вас все-таки есть один шанс сохранить свободу, но это будет зависеть от вас. – Как так от
меня? – А очень просто. Если вы согласитесь приносить нам пользу, мы могли бы с вами договориться. – Я приношу
уже пользу там, где я работаю. Какая же еще польза? – Может быть и другая, если вы захотите. Смутная догадка
шевелилась в мозгу Олега, но он не находил нужным обнаруживать ее. «Пусть выговорит все до конца подлым
своим языком», – думал он. – Если вы желаете, чтобы я вас понял, говорите яснее, гражданин следователь, – сказал
он. – Могли бы уже понять. Я предлагаю вам заключить с нами некоторое условие, помочь нам кое в чем. У нас есть
несколько лиц, за которыми нам необходимо установить наблюдение. Ваши давние знакомства и симпатии в
бывших дворянских кругах, ваше умение себя держать с бывшими господами могли бы нам пригодиться. Желаете
вы сотрудничать с нами? – Нет, не желаю. – Почему же это, Казаринов? Напоминаю вам, что положение ваше весьма
шаткое. Ваша готовность служить интересам Советской власти изменила бы к лучшему ваше положение во всех
отношениях. Знать об этом никто не будет. Тайну мы вам гарантируем – это в наших интересах столько же, сколько
в ваших. Олег молчал. – Вы, очевидно, предполагаете, что мы попросим вас наблюдать за гражданкой Дашковой?
Это было бы очень желательно, особенно ввиду неясности в конечной судьбе ее мужа, но если в вас еще так сильны
прежние привязанности, мы можем вас освободить от этой обязанности и дать вам список других лиц. – Не
трудитесь! У меня к этому делу нет ни навыка, ни способностей. Хитрить и изворачиваться я не умею. Короче
говоря, я не желаю. Следователь подошел совсем близко. – А дрова в гавани по пояс в воде грузить желаете? –
прошипел он почти над его ухом и опять притушил папиросу о руку Олега. – Я уже семь лет грузил – привык. Этим
вы меня не запугаете. – Показалось мало? Еще захотели? Олег не отвечал. – Ну, так как же, Казаринов, в тюрьму