того благородного негодования, которое должно бы было кипеть в ней, как в порядочной женщине. Поездка и
атмосфера ухаживания интересовали ее больше, чем следовало. Она ни словом, ни жестом не показала, что поняла
намерения относительно себя, однако и не отказалась от поездки, а между тем ей было совершенно ясно, что с тех
позиций, на которых она стояла до сих пор: с позиций дамы прежнего общества, бывшей княгини и в настоящее
время невесты человека, принадлежащего к ее же кругу, достойный выход из создаваемого положения был только
один – немедленно отказаться от ночной прогулки, и ей было досадно на себя, что она не сделала этого. «Если бы
Сергей был здесь, я бы позвала его, и мы бы чудесно провели время! Белые ночи, соловьи, сирень… и вот все
складывается так, что я не должна ехать; никогда ни капли радости на мою долю! Разыграть неприступность очень
легко, но просидеть потом вечер и ночь в полном одиночестве у себя будет слишком невесело, а молодость
проходит год за годом!» Она рассказала свои колебания Марине, которая по ее мнению одна только могла ее
понять; Марина убеждала ехать: – Повеселишься, погуляешь, подышишь воздухом, ну, а если будет слишком
агрессивен, дашь, в крайне случае, по физиономии. Потом расскажешь мне, похохочем, – она почти убедила Нину.
На следующий день, в разговоре с Олегом, желая соответственно обработать его мнение, Нина сказала: – Я хотела
предупредить: в субботу вечером у нас в Капелле организуется поездка за город. Может быть, я не вернусь до утра;
не беспокойтесь, если меня не будет. – Вот как?! И мужчины едут? – Одним дамам было бы несколько рискованно…
разумеется, и мужчины – наши тенора,- самым невинным тоном ответила она. – Скажите, а кто этот господин,
несколько семитского типа, который был у вас на днях? Это тоже артист Капеллы? – спросил Олег. Она слегка
смутилась. – Да, это музыковед-теоретик, из тех, что заседают в президиуме в знаменательные даты и произносят
вступительное слово, – и прибавила для чего-то: – Сергей не выносил людей этого сорта. – А он случайно не едет?
«Однако ты становишься слишком проницателен, мой милый», – подумала Нина и спросила: – А вас почему
интересует это? – Мне показалось, что он посматривает на вас, как кот на сливки. Я постучался к вам, чтобы
предупредить ваш зов и из того, как вы старательно удерживали меня в комнате, вывожу, что он уже успел
заработать по морде. Очевидно, соловьиные трели его мало интересуют, иначе, я полагаю, вы бы не согласились
ехать. Нина невольно прикусила язычок. Мысленно она себе сказала: «Слышишь, глупая», – а вслух с выражением
глубокого достоинства и слегка обиженной добродетели: «Разумеется, не согласилась бы». Этот разговор показал
ей, что она уже успела несколько отклониться от стрелки барометра, которая показывала хороший тон в прежнем
светском обществе. Олег по-видимому или вовсе не допускал в ней колебания, или весьма деликатно подтолкнул ее
в нужном направлении. Неужели второе? Весь этот вечер она продумала над тем, как могло случиться, что она
была уже на волоске от такого неразумного шага и едва не скомпрометировала себя в своем самом близком
семейном кругу! Наталье Павловне, которая вся «Prude» [64], показалось бы немыслимым, недопустимым, что
невеста ее сына, бывшая княгиня Дашкова уехала на всю ночь слушать соловьев в компании хористов! Видно годы
одинокой жизни и советской службы не проходят даром, и вот как далеко уже проникла порча, которая в
артистическом мире почти неизбежна! Она вынула из сумочки фотографию Сергея Петровича и долго
всматривалась в его лицо, как будто ища у него защиты против себя самой. На другой день она решительно
отказалась от поездки, а проходя мимо теоретика, не ответила на его поклон. Судьба как будто ждала ее решения:
в этот же день Наталья Павловна вызвала ее к телефону и сообщила ей, что рояль продан за четыре тысячи. Отпуск
ее должен был начаться в ближайшее время и был предоставлен на месяц. Она назначила было свой отъезд на
конец июня, но неожиданно получила приглашение петь на летних концертах в саду Отдыха. Недостаток средств
слишком остро давал себя знать, чтобы отказаться от такого заработка, и она стала хлопотать об отсрочке отпуска.
В Капелле пошли солистке навстречу и отпуск был перенесен на сентябрь. Это было связано с некоторыми
неудобствами, так как сентябрь на Оби не так поэтичен и хорош, как под Петербургом, кроме того это лишало ее
возможности присутствовать на свадьбе Олега, назначенной на первые числа сентября; тем не менее она решилась
ехать в Сибирь осенью. Наталья Павловна не могла отправить в это лето на дачу Асю, все из-за той же
материальной нужды. Радуясь возможности не расставаться с женихом, Ася ни мало не была этим опечалена, тем
боле, что Нина постоянно устраивала ей и Олегу пропуска на концерты, в которых пела. Таким образом они могли
вдосталь насладиться музыкой. Чем больше смотрела на Асю Нина, тем проникалась все большей и большей
симпатией к этой девушке. Понемногу исчез всякий оттенок недоброжелательства и зависти, свивших было гнездо
где-то в тайниках ее сердца. Впрочем, под лучами того искреннего восхищения и того самого нежного уважения, с
которым относилась к ней Ася, могли, казалось, растаять глыбы льда, а не эти еле заметные образования в уголках
исстрадавшейся души! Кроме того Нина была слишком тонким человеком и артисткой для того, чтобы в свою
очередь не подпасть под очарование таланта девушки, аромата ее искренности и невинности. Конечно, Ася с
детских лет была слишком проникнута понятиями хорошего тона для того, чтобы от нее можно было ожидать
каких-либо ужимок или кривляний теперь, когда она оказалась в роли невесты. Естественность и гармоничность
интонаций и жестов были усвоены с детства раз и навсегда, и все-таки Нину удивил такт Аси: капли обдуманного
кокетства, даже слабого оттенка вольности или игривости нельзя было обнаружить в обращении ее с женихом, а
между тем Ася не была суха или неприступна, напротив: она вся светилась лаской и нежностью к Олегу, встречаясь
с ним взглядом она неизменно расцветала улыбкой, невозмутимая чистота одна воздвигала несокрушимую
преграду. «Немудрено, что он обезумел и смотрит на нее глазами преданного пса, – думала Нина – была ли я такой
в ее годы? Нет, я по природе другая: думаю, что при всех навыках хорошего тона, которые и мной были усвоены в
той же мере, и при всей моей неиспорченности, я все-таки обладала тем внутренним огнем, который ничем не
затушишь, и скрытыми чарами, действие которых я знала инстинктом, а эта – сама чистота». Ася несколько раз
приходила к Нине и была представлена Надежде Спиридоновне. Когда незадолго перед этим Нина сообщила о
предстоящей женитьбе Олега, Надежда Спиридоновна переспросила «жениться?» таким удивленным тоном, как
будто говорила «повесился?» – Да, тетичка; отчего вас удивляет это? – спросила Нина. – Да зачем же, Ниночка,
помилуй, теперь такая трудная жизнь! – Как вы странно рассуждаете, тетичка! Какова бы не была жизнь – каждому
хочется счастья. Ведь Олег еще молод! Старая дева несколько минут в упор смотрела на Нину и вдруг сказала: – Да,
я забыла: ведь мужчины… они не могут жить без этого… этого… – и тут она остановилась, не зная как лучше
охарактеризовать, без чего не могут жить мужчины. Нина едва сдержалась, чтобы не фыркнуть, и, намеренно
невинным тоном и с безмятежной ясностью глядя на тетку, переспросила: – Без чего не могут мужчины, тетичка? –
Без романтических приключений, я хотела сказать. Им непременно нужны какие-нибудь развлечения. Живут же в
полном одиночестве женщины, например, я… а мужчина… ему непременно надо выкинуть какую-нибудь историю. –
Почему историю? Желание быть счастливым так понятно! Вы поздравьте Олега, тетя, а то неудобно. Старая дева
обещала поздравить, и Нина, успокоенная, вышла. Через несколько минут, однако, Надежда Спиридоновна сама
постучалась к Нине; вид у нее был очень испуганный. – Ниночка, мне только сейчас пришло в голову… Ты ни в каком
случае не позволяй Олегу Андреевичу поселяться у нас с молодой женой. Знаешь ведь, года не пройдет – и уже
ребенок, который не даст нам спать. Начнется увяканье по ночам, в кухне нашей развесят пеленки. Я без ужаса
подумать не могу! Обещай, Нина, что ты, как квартуполномоченная будешь против. У него собственной площади
нет, и настаивать он права не имеет. Слышишь, Нина? – Успокойтесь, тетя, Олег не из таких, чтобы настаивать. К
тому же у Натальи Павловны и Аси хватит для него места, -и раздосадованная Нина захлопнула перед носом тетки
дверь. Когда Олег привел Асю с официальным визитом к Нине и Надежде Спиридоновне, последняя, запрятав
подальше свои опасения, проявила весь свой светский такт: она с очень милой улыбкой великосветской дамы
поцеловала Асю в лоб. Правда, в ту минуту, когда она прикоснулась к этому белоснежному лбу, вид у нее на одно
мгновение стал такой, как будто она прикоснулась к лягушке. «Очевидно, вообразила себе будущего младенца, –
подумала, глядя на нее, Нина. – Для нее Ася – фабрика увякающих существ». Тем не менее Надежда Спиридоновна
очень мило участвовала в разговоре и даже поинтересовалась, у какой портнихи шьют Асе подвенечное платье, и
посоветовала сделать его со шлейфом, далее она осведомилась о фамилии и происхождении шаферов и, услышав
фамилии Краснокутского и Фроловского, удовлетворенно улыбнулась. Когда молодая пара вышла, Надежда
Спиридоновна сказала: – А она очень мила, хорошенькая и держится вполне пристойно. Что значит, однако, порода!
Надо будет подарить им что-нибудь к свадьбе, – и более к вопросу о браке Олега она не возвращалась. Но
сюрпризы, как и печали, не приходят порознь: существует непонятный закон повторяемости. Недаром и народная
мудрость гласит: «пришла беда, растворяй ворота». Скоро выяснилось, что не только мужчины, но также и дамы, к
притом самого хорошего тона не могут жить «без этого». Нина ничего не говорила тетке о предстоящей поездке к
Сергею Петровичу, не желая волновать ее преждевременно. Но в один августовский вечер, когда она, возвращаясь
домой, размышляла как раз о том, что пора заговорить с теткой, Надежда Спиридоновна вышла к ней
взволнованная, с красными глазами: – Нина, Ниночка, это что ж такое? Я вдруг от Аннушки в кухне узнаю, что ты
едешь куда-то в Томскую губернию на целый месяц. Как же так? – Извините, тетя. Я как раз сегодня хотела
поговорить с вами и сама бы рассказала вам все, – корректно сказала Нина. – Тебе не стыдно, Ninon? Из-за мужчины
скакать в такую даль?! Все отлично понимают, что ты едешь ради этого господина: ведь всем известно, что он там.
Аннушка говорила при мне, не стесняясь. Боже мой, какой стыд! Нина вся вспыхнула от обиды: – Почему стыд, тетя?
Жены декабристов в свое время вызывали откровенное восхищение всего общества. Отчего же, если еду к мужу в
изгнание я, это стыд? – К мужу? Как – к мужу? – Я выхожу за Сергея замуж. Надежда Спиридоновна широко открыла
глаза, минуту она постояла молча, потом ушла к себе. Неизвестно, какие чувства волновали ее, пока она сидела у
себя, но, как и в первый раз, очень скоро, она опять постучалась к Нине. «Сейчас заговорит об увякании, которое не
даст ей спать еще с другой стороны», – подумала Нина, открывая дверь. Но Надежда Спиридоновна сказала: –
Поздравляю тебя, душечка! Вот тебе в подарок браслет. Видишь, на нем надпись: «Dieu te garde [65]». Это наш
семейный браслет: мой дед, твой прадед, подарил мне его к моему совершеннолетию. Желаю тебе счастья! – она
вдруг всхлипнула и обняла Нину; седая голова в старомодных шпильках прижалась к ее плечу. – Ты ведь дочь моего
единственного брата, кому же и благословить-то тебя, как не мне? – прибавила она совсем другим старческим,
размягченным голосом, звук которого тронул Нину не меньше, чем содержание слов. День отъезда приближался;
две недели должно было занять путешествие туда и обратно и только две недели – для пребывания на месте! За
дни, которые оставались до отъезда, Нина еще больше оценила семью, которая ей становилась теперь родной:
Наталья Павловна снаряжала ее, как могла бы мать снаряжать дочь-невесту, она даже подарила ей два нарядных
гарнитура. Это тем более тронуло Нину, что накануне она слышала разговор: Ася, собираясь в ванну, тихо,
просительным голоском обратилась к мадам: «А что же я одену после ванны? У меня и голубое, и розовое комбине –
оба в дырочках?» – «Опять! – строго перебила ее Наталья Павловна и стукнула по столу косточками пальцев, – я
сколько раз говорила, что о своем белье ты должна заботиться сама! Сейчас же бери иголку!» Теперь, когда Ася
восторгалась обновами, Нине показалось очень естественным, что молодой девушке-невесте самой хотелось бы
иметь эти красивые вещи, но Ася, ласкаясь как котенок, ничем не выражала беспокойства по поводу своего
собственного приданого. Накануне отъезда, роясь в зеркальном шкафу, Нина наткнулась на младенческую
распашонку. Несколько минут она задумчиво созерцала ее, потом окликнула Олега: – Вот, возьмите! Это
крестильная рубашечка, в которой крестили уже шесть поколений мальчиков в семье у Дашковых, в том числе и
вас, и моего малютку. Теперь вещица эта по праву принадлежит вам, а у меня если и будут еще дети, то ведь уже
не Дашковы. – Спасибо – сказал он, с нежностью рассматривая крошечное одеяние, -… Только… видите ли… моя
невеста такая мимоза, что я не могу показать ей это. – А вы и не показывайте сейчас – потом, когда придет время; я
хочу отдать вам еще одну фамильную реликвию, Софья Николаевна подарила ее мне на свадьбу. Я уже давно
попродавала все мои bijoux [66], но эту берегла на черный день, все думала: если высылать будут… тогда
пригодится. Вот, возьмите, – и она протянула ему бархатный футляр.- Нет, нет, не отказывайтесь! Эта
драгоценность принадлежала вашей матери и вашей бабушке и должна быть у вас! Пусть это будет ваш свадебный
подарок Асе. В футляре оказались чудесные старинные серьги с длинными жемчужными подвесками. Олег горячо
благодарил. Вечером к Нине забежала попрощаться Марина. – Хочешь, я возьму к себе на этот месяц Мику? –
спросила она. – Спасибо. Наталья Павловна тоже предлагала мне, но Мика не захотел никуда переезжать. Олег
обещал присматривать за ним, а моя Аннушка – готовить ему и Олегу. Я почти спокойна. Марина обняла ее: – До
свидания, моя дорогая! Я на вокзал не приеду, не хочу видеть тех двоих… ты понимаешь. Желаю тебе хоть на этот
месяц любви и радости… Но смотри, будь благоразумна, теперь пришел мой черед сказать тебе: не попадись! Могу
уверить, что аборт -вещь весьма неприятная! Я ведь люблю тебя всей душой, хоть вы все и считаете меня
эгоисткой. Когда вечером следующего дня Нина появилась на перроне в сопровождении Олега и Мики, тащивших
каждый по чемодану, Наталья Павловна, мадам и Ася были уже там. Мика со дня объяснения с сестрой держался с
ней подчеркнуто холодно, как будто желая показать, что разговор, происшедший между ними, не должен
повторяться и что никакое подобие сентиментальности не входит в число его многочисленных пороков. Но на
вокзале, когда все провожающие уже выходили из вагонов, он в последнюю минуту прыгнул на подножку и быстро
обнял сестру так, что выскочил уже на ходу. Когда Нина подошла к окну и еще раз взглянула на провожающих, она
увидела, что Наталья Павловна осеняет ее крестным знамением и это в том состоянии душевной приподнятости, в
котором она находилась, вызвало тотчас слезы на ее собственные глаза. «Кажется, кончается мое одиночество! –
подумала Нина. – Теперь у меня есть муж, есть мать, есть мой Мика и Олег с этой прелестной девушкой – большая,
любимая семья!» На столике купе лежали принесенные Асей розы и, благоухая, обещали счастье – короткое и
печальное, но прекрасное!
Глава третья
ДНЕВНИК ЕЛОЧКИ 22 августа. Наконец-то я дома! Я провела месяц отпуска на кумысе в доме отдыха «Степной
маяк», в нескольких верстах от Оренбурга. Место красивое – холмы, покрытые степной травой, в долочках –
березовые перелески. Пейзаж украшают табуны, которые еще остались кое-где и которых раньше было великое
множество. Дом отдыха в виде нескольких маленьких коттеджей раскинулся на большом холме, в центре столовая
и красный уголок (ненавистное мне место, куда я ни разу не показала носа). Среди отдыхающих ни одного
интеллигентного лица – махровый пролетариат! Я, конечно, деражалась особняком, очень много гуляла одна, а
находясь на территории курорта, утыкалась носом в книгу, чтобы не слушать плоских шуток и фривольного смеха,
и не видеть грубого флирта, от которого тошно делается. Распущенность дошла уже до того, что обратила на себя
внимание медицинского персонала: отпечатали от имени главного врача строгое запрещение отлучаться по ночам;
это-де тормозит выздоровление отдыхающих и, таким образом, без пользы пропадают затраченные на их
выздоровление государственные средства. В одну ночь я была испугана внезапным светом фонаря, наведенного на
мою постель дежурным врачом, который в сопровождении медсестры обходил палаты, проверяя, все ли на своих
местах. Он сказал при этом: «Пока первая, которая на своей постели». Пригрозили, что будут списывать с лечения
тех, кто блуждает по ночам. Отдыхающие в большинстве были с закрытой формой tbc [67]. Одну меня нашли
здоровой. Замечательно, что я всегда и везде представляю собой исключение: если дворян высылают, меня
премируют; если все больны, я здорова; если все развращены, я целомудренна. Зато я всегда, везде одинока. Никто
не попробовал за мной поухаживать, как будто на лбу у меня красовалась надпись: «жизнеопасно». Я пользовалась
большой симпатией только у официанток – простых девушек из местных крестьян, они даже прозвали меня «наша
умница». Первое время я радовалась возможности отдохнуть на всем готовом и гулять по живописным холмам, но
очень скоро вся эта обстановка так опротивела мне, что я дождаться не могла конца отпуска: стосковалась по
своей комнате и тишине, и… Как только выйду на работу, узнаю у Лели, все ли благополучно. 23 августа. Не
понимаю, каким образом, рассказывая о курорте, я забыла описать картину, которая интересна даже с
исторической точки зрения: курортная столовая представляла собой отдельный павильон, и каждый раз, когда мы,
отдыхающие, выходили после наших завтраков и обедов, около дверей в два ряда стояли местные крестьяне –
русские крестьяне: мужчины, женщины, дети, девушки и парни и… просили хлеба! Я не поверила бы, если бы
узнала это из рассказов, но не могла не верить собственным глазам! Случись такая вещь в царское время в одной из
губерний после неурожайного года – какой бы поднялся протест в обществе, какая шумиха! Студенческие сходки,
добровольные пожертвования, благотворительные базары, лотереи, бесплатные столовые… Но советской власти
все сходит с рук, все разрешается – это, видите ли, колхозы насаждаются, это так называемый «крестьянский
саботаж» – вот и все! Слишком дорого обходятся твои опыты, проклятая власть! 24 августа. Была на работе,
встретили меня очень радушно. Старая санитарка сказала: «Ну, теперь все пойдет правильно». Великолепный
местком преподнес очередной сюрприз: наша общественность оказала мне честь и выбрала меня в культсектор.
Отказалась, конечно, наотрез, так как вся эта пошлая хлопотливость, заменяющая подлинное дело и
сопровождающаяся неизменным бряцанием языка мне невыносима. Пора бы это уже запомнить нашим активистам.
Надо сказать, что мое происхождение мне ставится в плюс: считается, что отец отдал жизнь за народ (отца даже
противопоставляют дяде – офицеру и белогвардейцу). А покойная мама, которая из любви к крестьянам
преподавала в сельской школе (как многие помещичьи дочки) в анкете у меня зафиксирована, как сельская
учительница – еще того демократичней! Забегала в рентгеновский кабинет к Леле: Олег цел и невредим, свадьба
будет в первых числах сентября. Узнала, что Лелей в кабинете все очень довольны и уверяют, что всячески будут
стараться провести ее со временем в штат. Я могла ожидать этого от рентгенолога – друга дяди, тоже бывшего
полевого хирурга, но его ассистентка, старая врачиха-еврейка, относится с не меньшей отзывчивостью, и это меня
трогает. 24 августа, вечер. След от разговора с ним – тогда, после его визита в гепеу – до сих пор как яркая полоса
в моей душе, хотя прошло уже четыре месяца. Этот разговор определил мне мое значение, мое место в его жизни,
смысл нашей встречи. Я призвана стоять около него идейным стражем, пусть целует и обнимает другую, если не
может еще подняться выше земной формы – я буду помогать им обоим, чем только смогу, чтобы сохранить его
жизнь и силы для моей Руси. Я буду следить за тем, чтобы в нем не ослабевали любовь к Родине и желание борьбы.
Разговор этот показал нашу идейную близость и возможность и впредь подобных разговоров освещает мне сумерки
одинокого пути! Я буду его другом, он будет приходить ко мне в минуты тоски… Как часто рядом с великим
человеком стоит такая женщина – друг, и как редко таким другом бывает жена. Я рада, что не возненавидела Асю.
Был момент, когда злоба закипала во мне, но Ася меня обезоружила в то утро, когда прибежала ко мне вся
взволнованная, вся раскрытая, и не побоялась заговорить прямо. В ней очень много сердечного обаяния, против
которого невозможно устоять. Ненависть мутила бы мне душу. С ненавистью в сердце я не могла бы выполнять
идейное руководство, это достаточно грубая эмоция, чтобы омрачить ясность понимания. Я должна бороться с
каждым самым слабым оттенком ревности, которая так унижает и будоражит дух. 25 августа. Новая волна террора!
Я узнала от Юлии Ивановны, что 1 августа выслана в северные лагеря плеяда ученых: Платонов, Тарле, Болдырев и
еще многие, многие. Юлия Ивановна, которая близка с семьей Платоновых, сама была на вокзале и видела, как цвет
нашей мысли провели к поезду между двумя шеренгами вооруженных гепеу. Такая картина впервые поразила наше
общество еще в 22-м году, я сама провожала тогда пароход, на котором высылали за пределы России философов:
Лосского, Бердяева, Лапшина, Корсавина и талантливейших математиков, от которых соввласть пожелала
освободиться! С тех пор это повторяется из года в год, с тою только разницей, что высылают теперь в лагеря, а не
за пределы страны. Во всем таком большом прекрасном мире как будто все спокойно, а между тем в России
планомерно истребляют потомственную интеллигенцию – русскую интеллигенцию, революционнейшую в мире!
Интеллигенцию, которая создала Толстого и Достоевского, Глинку и Чайковского, Врубеля и Репина! В XIX веке
гении сплетались у нас в созвездия: «Могучая кучка», «Современник», «Передвижники», «Символисты», труппа
Станиславского, каждое имя в этих созвездиях – наша слава, и вот теперь… теперь подрываются самые корни
культурных растений, а Европа равнодушно созерцает это! Прекрасный лик моей Родины, всегда сопутствующий
моим думам, видится мне залитым слезами. Хожу по комнате, злюсь и реву потихоньку. 26 августа. Я видела «его»:
пошла навестить Бологовских, пошла, конечно, с тайной надеждой на встречу с ним, и не ошиблась. Он показался
мне очень усталым и бледным; впрочем, мне теперь все кажутся такими после курортных красных лиц. Лучше мне
было вовсе не видеть его, потому что я опять вся растравленная! Ася была такая хорошенькая, такая резвая,
легкая, щебечущая; он глаз с нее не сводил. В ней есть что-то озаренное – это Психея, и вот к этому-то оттенку я
ревную всего больше, больше, чем к красоте, я боюсь, что он и душу ей отдаст без остатка и я окажусь обобрана до
конца. Уж не знаю, что она сможет понять в его мыслях, не думаю, чтобы ее интеллект представлял собой что-либо
ценное, но что-то дает иллюзию понимания: игра духа в глазах, в улыбке, в белом лбу. У меня мысли, которых,
может быть, нет ни у кого вокруг меня, но они меня не украшают – остаются во мне. У нее их нет, нет, нет, но они
словно светятся через ее оболочку – что за наваждение? Она играла одна, потом аккомпанировала княгине Нине
Александровне. Когда та запела: «О ком в тиши ночей таинственно мечтаю», – Ася подняла из-за рояля глаза и
улыбнулась… их взгляды встретились… Нет, видеть их вместе все-таки выше моих сил! 27 августа. Вчера,
записывая, я расстроилась, и главного не рассказала: ведь я с ним разговаривала! Мы вышли все вместе: он,
княгиня и я. Княгиня его спросила: «Вы опять не обедали? – и потом, обращаясь ко мне, сказала: – Елизавета
Георгиевна, на правах сестры милосердия и старой знакомой пожурите Олега Андреевича, объясните ему, что
шутить со своим здоровьем нельзя! Он получает теперь пятьсот рублей в месяц, но не желает ничего почти из этой
суммы тратить на свое питание: купил себе френч, рубашки и воротнички, а в настоящее время охотится за
полуботинками, а между тем он голодал так много и долго, что следовало бы в первую очередь вернуть себе силы.
Ася вас будет любить и без новых ботинок, не беспокойтесь!» Мне показалось, что эта милая дама права, и я горячо
ее поддержала, он на это ответил очень решительно: «Я не могу вступать в приличный дом оборванцем; если б я
зарабатывал втрое больше, я, разумеется, с удовольствием, съедал бы каждое утро бифштекс и baire Alexandre, но
я вынужден выбирать, а мой вид мне слишком опротивел». И заговорил о другом. Я узнала из их разговора, что
Нина Александровна на днях уезжает на Обь к высланному Бологовскому, своему жениху. По рассказам Аси у меня
составилось впечатление, что это очень изысканный и умный джентльмен. Княгине выпал на долю романтичный и
красивый жребий – ехать к ссыльному, а я вот слишком много думаю о подвигах и жертвах, зато они все идут мимо!
Такова судьба! 28 августа. Княгиня уезжает послезавтра. Я решила, что пойду провожать на вокзал. Я уверена, что
он будет, но дело не только в нем на этот раз: она едет к ссыльному и следует выразить тах1тит сочувствия. Я по
крайней мере считаю себя обязанной солидаризироваться! Чтобы мне снести ей: цветы, конфеты? Я попала в круг
аристократии и должна признаться, что эти звонкие старинные фамилии, утонченность манер, грассирующий говор
и французские фразы – все это теперь, в ореоле террора и нужды, импонирует мне. В сущности, это чужой мне круг:
мы скромные, мелкопоместные дворяне – трудовая интеллигенция. В прежнее время наша семья никогда не искала
связи с высшими мира сего. Около нашей усадьбы было имение князей Кисловских, они рассылали иногда
приглашения соседям, в том числе и нам – ни отец, ни мать, ни бабушка не желали у них бывать; в Смольном со
мной училась княжна Оболенская – титул ее не играл никакой роли в моих глазах; уверена, что и теперь было бы
также, если бы не было революции. Но если русскую интеллигенцию, и в первую очередь дворянскую, так
оплевывают и так терзают, если аристократию уже почти всю извели, а слова «паж», «лицеист», «камергер»,
«гвардеец», «сенатор» звучат почти как приговор – моя симпатия на стороне гонимых, как и всегда! В их лице
гибнет класс, который дал России слишком много великих имен для того, чтобы не простить тех нескольких,
которые были не на высоте, и я отстаиваю честь этого знамени! Не говорю уже о том, что мне посчастливилось
встретить в их среде людей с исключительными душевными качествами, не говорю о человеке, которого люблю. 1
сентября. Дежурство в больнице помешало мне быть вчера на вокзале. Сегодня, когда я возвращалась домой, я
увидела его и Асю у нас на лестнице: в квартире им сказали, что я скоро вернусь, и они дожидались меня, сидя на
окне. Они пришли, чтобы пригласить меня на свою свадьбу! Улыбнулась и сказала, что буду; хотела усадить их пить
чай, но они торопились еще к кому-то. Прощаясь со мной, он сказал: «Мы сегодня были в загсе, можете поздравить
Асю с получением высокоаристократической фамилии!» И только услышав ироническую ноту в его голосе и увидев
его усмешку, я поняла, в чем дело: ведь ее записали Казариновой! Загс для них, конечно, пустая формальность,
которая нужна только потому, что без нее теперь не венчают. Свадьба назначена в день именин Натальи Павловны.
3 сентября. Была у Бологовских. Меня тянет туда, как к месту казни! Нашла всех в предсвадебных хлопотах. Олега
не было. Наталья Павловна отдает Асе свою чудесную спальню: гарнитур -парные кровати, изящнейший туалет,
гардероб с раздвижными дверцами, ширмы с амурчиками и веночками… В комнате этой, говорят, все осталось