Глава двадцать четвертая 31 глава




неизменным еще со времени ее жизни с мужем. Теперь все это она отдает внучке, вплоть до прелестного

туалетного прибора гараховского стекла с пудреницей и вазочками, а сама переходит в библиотеку, где

помещалась француженка, а та, в свою очередь, переселяется в проходную, кажется, в бывшую диванную, где до

сих пор спала Ася. Я нашла всех взволнованными этим переселением. Ася даже плакала, повторяя, что ни за что не

хочет лишать бабушку ее удобств и привычек. Она с очаровательным видом уверяла, что отлично устроится с

мужем в проходной, где ему можно раздвигать на ночь дедушкину походную кровать. Француженка в азарте

кричала, что слышать этого не может; Наталья Павловна убеждала очень мягко: «Это мой свадебный подарок вам

обоим, я хочу, чтобы тебе было уютно и спокойно и чтобы у тебя все было, как должно быть у молодой дамы! А я

отлично устроюсь в библиотеке». Олег Андреевич, кажется, еще не посвящен во все эти подробности, чтобы помочь

в перестановке был вытребован старый лакей – очень благообразный тип прежнего слуги, Наталью Павловну

величает «ее превосходительство» и брякнул это в кухне при соседях к ужасу мадам, которая при всех подскочила

к нему, махая руками. В общем, у них было очень оживленно, но как-то неспокойно: все были слишком взвинченные,

я скоро ушла, чувствуя себя лишней. Леля тоже была там и занималась перевешиванием бесчисленных фотографий

и миниатюр, которые помещались над письменным столом Н.П. Столик этот, втиснутый в спальню после потери

будуара, переезжает с Натальей Павловной в библиотеку. Леля в этом доме совсем своя, и это вызывает во мне

иногда досаду, не понимаю почему. 5 сентября. Сегодня у нас больнице была операция такого типа, какую делали

когда-то ему, вспоминались с мучительной ясностью минуты в госпитале; я заново переживала все и домой пришла

совсем разбитая. 7 сентября. Завтра моя Голгофа! Я верю, что ничем себя не выдам; знаю, что у меня хватит сил, я

уже себя знаю. 8 сентября. Совершилось; этот день кончился, они вдвоем сейчас, а я… вот, сижу за дневником…

Расскажу все подряд. Я пошла к ним пораньше, чтобы помочь в хлопотах и, по просьбе Натальи Павловны,

присутствовать в качестве подружки при одевании Аси. Наталья Павловна продала для этой свадьбы

бриллиантовую брошку и, по-видимому, хочет, чтобы все было как можно лучше и был соблюден весь ритуал. Когда

я пришла, обеденный стол был уже раздвинут, к нему приставлен ломберный и самоварный, и все это закрыто

огромной старинной белой скатертью. Около стола хлопотала француженка с незнакомой мне дамой, которая хоть

и была в штопанном платье, однако выглядела исключительно distinguee [68], это оказалось мать Лели – Нелидова.

Меня встретили известием, что Ася, несмотря на запрещение отлучаться из дому, куда-то незаметно убежала,

пользуясь суматохой. Надо сказать, что от Аси очень мало толку при общих хлопотах: она все делает очень охотно,

но вместе с тем чрезвычайно легко отвлекается и расшаливается, а деловитости не вносит ни во что. Я стала

помогать перетирать хрусталь и расставлять бокалы. Прибежала Леля с корзиной серебра и рюмок, за которыми

Наталья Павловна посылала ее к своим друзьям Фроловским, так как десертное серебро и бокалы частично были

уже давно распроданы, и теперь их не хватало; стол накрывали на 25 персон – в прежнее время накрывали бы,

наверное, на сто! Старый слуга явился во фраке и белых перчатках, приглашенный прислуживать за столом; я сразу

подумала, что он будет самый парадный из всех мужчин, так как ни у кого из этих пажей и лицеистов фраков

теперь, конечно, нет. Все время раздавались звонки – это доставляли корзины из цветочных магазинов; от Нины

Александровны принес чудесную корзину ее брат – славный мальчик лет 14 с живыми умными глазами; он

застенчиво помялся на пороге и почти тотчас убежал, сколько ни уговаривала его Наталья Павловна. Я смотрела на

карточки, прикрепленные к корзинам, все известные русские фамилии; меня удивила только одна: «супруги

Рабинович». Кто бы могли быть эти евреи? Корзина одна из самых роскошных, я поставила ее Асе на туалет, их

комната – сад! Мадам Нелидова велела дочери разбросать на кроватях нарезанные левкои. Леля убежала в

спальню, но через минуту вернулась, показывая медведя с оторванным ухом, которого нашла под подушкой на

новом ложе Аси. Дамы дружно рассмеялись. Как раз в эту минуту прибежала Ася: в старой бабушкиной тальме и

легком темном шарфе, она как-то растерянно остановилась посередине комнаты. Тотчас приступили к ней с

вопросами: «Как смела она уйти, да к тому же еще с мокрыми после ванны волосами?» – Я только на минутку… Я к

образу старца Серафима… мне… стало страшно! – пролепетала она. – Хороша наша невеста! С медведем собралась

спать, как маленькая девочка! Перед мужем не стыдно будет? – сказала Асе Нелидова. Ася вдруг сделалась

розовая-розовая… Мне стало ее очень жаль, я бы, кажется, сгорела от смущения на ее месте! Не знаю, смогла ли бы

я перенести свадьбу: все время быть в центре внимания, да еще при такой специфической настроенности

окружающих… Я бы, наверно, умерла со стыда при первом самом отдаленном намеке или любопытном взгляде.

Вслед за этим Леля и я стали одевать Асю (девицы, как полагается по обычаю). Свадебное платье, перешитое из

парижского кружевного платья Натальи Павловны, сделанное в талию со шлейфом, с закрытым воротом; в этом

платье и в фате с флер д'оранжем, бледная, с опущенными ресницами, она была похожа на лилию и так

трогательна, что у меня опять вся душа к ней повернулась! Когда Наталья Павловна стала ее благословлять, она

встала на колени и смотрела снизу вверх взглядом испуганной овечки. Нелидова и француженка даже

прослезились. Одна из них отозвалась шепотом: «Elle a peur… Oh, la petit bijou!» [69] Леля была тоже очень

хорошенькая и нарядная. Ей поручалось в качестве шаферицы взять в церкви букет из рук невесты. Букет этот был

весь из белых роз; его привез по обычаю шафер жениха, Фроловский. Появление его было очень эффектно: он

вырос на пороге гостиной, где мы стояли вокруг Аси, и, щелкнув по-военному каблуками, отрапортовал: «Имею

честь доложить вам, что жених в церкви. Прошу принять от него букет!» – это прозвучало сигналом к началу

церемонии. Ася затрепетала, а я подумала: «От скольких обедов отказался Олег, чтобы купить такое количество

роз!» У подъезда ждали два автомобиля; в один села Наталья Павловна с Асей, шафером и Нелидовой, в другой –

француженка со мной и Лелей. В церкви появление Аси было встречено торжественным пением «Гряди, голубица»,

– и я опять подумала, что в образе невесты есть что-то трогательное, особенно в такой, как Ася… голубка, которая

сейчас достанется в когти коршуну! В первый раз за все время я смотрела на Олега с неприязнью, в первый раз

чувство сострадания в его присутствии было отдано не ему! Я думала о нем толь ко как о торжествующем самце и

угадывала в Асе страх. Все говорили, что это прекрасная пара, они и в самом деле были очень красивы, когда

стояли со свечами и после под руку на амвоне, принимая поздравления. Дома Наталья Павловна и Нелидовы,

выехавшие из церкви на несколько минут раньше других, встретили молодых с хлебом и солью, и посыпали их

овсом. Потом начался свадебный ужин. В это время мне совсем не было весело: приехало много гостей, правда, это

все круг «бывших», державшихся очень корректно, но я при большом количестве чужих сжимаюсь, я в достаточной

мере умею себя держать и спокойна за каждое свое слово и каждый жест, но наличие незнакомых людей само по

себе стоит мне душевных усилий и убивает всякую непосредственность; к тому же я все время боялась, что вот-вот

крикнут «горько» и волновалась так, как будто целоваться предстояло самой мне. И несмотря на всю

респектабельность все-таки крикнули – не пожалели Асю; зачинщиками, кажется, были шафера. Я поймала себя на

том, что вместе со всеми кинула на молодых любопытный взгляд: он слегка смутился, но тотчас с готовностью

повернулся к ней, она же глаз не подымала! Я заметила кроме того, что Олег, за исключением первой рюмки

шампанского, ничего не пил и при последующих тостах только касался губами рюмки. В 12 я была уже дома. Я

знаю, что не засну и не пробую ложиться. Странно, что сегодня я вся полна не им, а Асей! Или это чувство девичьей

солидарности? За все время свадебной церемонии я ни разу не ощутила ни одной капли ревности. Даже обычного

сострадания к нему во мне не было… впрочем, когда после венчания пели «многая лета», я подумала: «Он

обречен… не сегодня – завтра», – и сердце заныло. И еще была минута, когда священник возгласил: «Помяни, Боже,

и воспитавшие их родители», – а ведь из четверых трое расстреляны! По-видимому, все гости это знали, потому что

легкий вздох или шепот пронесся в ответ по церкви. Я со сжавшимся сердцем взглянула на них: оба

перекрестились. Но то были два коротких мгновения, остальные были отданы Асе! Вот и сейчас я вспоминаю ее в ту

минуту, когда они стояли, прощаясь с гостями: он таким властным движением продел ее ручку под свою, а у нее

был вид жертвы, ресницы опущены и на бледном личике казались совсем черными… Нет, я не хочу быть на ее

месте! Лучше, спокойней быть в своей комнате одной… «Только утро любви хорошо, хороши только первые

встречи!» 9 сентября. Моя способность вынашивать в себе все впечатления, перемалывая их в воображении,

несносна! Я опять отдаю ей дань. 10 сентября. На меня напала тоска: механически хожу на работу, ни о чем

стараюсь не думать. Хорошо, что есть книга, читаю «Во власти прошлого» Кржановской. 11 сентября. Сегодня на

службе Леля сказала мне, что вчера провожала Олега и Асю: они поехали дней на десять в Новгород посмотреть

старину. Странное чувство у меня к Леле: я не могу отдать себе в нем отчета. Она меня интересует и мне жаль ее, а

вместе с тем меня охватывает всегда досада, что она у Бологовских совсем своя, а я все еще чужая! Я как будто

ревную их семью к Леле, а иногда и Лелю к ним. Ее у них все ласкают, как кровно близкую, про Сергея

Бологовского, которого я и узнать не успела, она говорит так, как будто с детства к нему привыкла. Все дамы –

гостьи тоже знают ее и ласкали, по какому-то поводу она произнесла: «Дедушка, приезжая из дворца всегда

говорил про государя: он очарователен». Она сказала эти слова a propos [70], не жонглируя ими, и я хочу только

отметить, что ее любят отчасти за деда и за мать, и она это считает естественным. А я вот сколько бы не оказывала

услуг этим людям, все равно стою в стороне, потому только, что их предки чужие мне; я сама же ударяюсь о

родословный принцип! Леля к этому кругу принадлежит органически, но мне кажется вовсе не ценит его. «Похоже»

в Асе меня восхищает, а в Леле задевает лично, а могло бы, казалось, быть как раз наоборот! Собой Леля тоже

очень хороша, даже рядом с Асей. Лицо Аси поэтичней: гущина ресниц, белоснежный лоб с голубыми жилками на

висках и длинная шейка придают ей удивительное очарование, она напоминает лилию. У Лели глаза карие, которые

составляют оригинальное сочетание с золотистым отливом волос, кожа имеет несколько матовый оттенок; нос у

нее с горбинкой и тонкими подвижными ноздрями, которые раздуваются как у породистой лошадки; у нее

несколько впалая грудь, но это не портит ее фигуры; она тоже очень изящна и одевается с большим вкусом,

несмотря на нужду и заплаты. Если Ася – лилия, то Леля – чайная роза, они обе похожи на редкие цветы и когда я

вижу, как заботливо охраняют и ту, и другую от каждого грубого или загрязненного прикосновения – у меня

возникает одновременно чувство зависти и восхищения, и неослабевающего интереса к обеим; но люблю, несмотря

на все, я больше Асю, которая гораздо искренней и сердечней Лели. 13 сентября. Откуда эта тоска, которая

постоянно с такой силой овладевает мной? «Власть прошлого» и «В дебрях Индии» натолкнули мои мысли на

многое… Я, кажется, верю, что настоящая жизнь только ступень космических нескончаемых периодов.

Божественная мудрость указывает туда, где нет конца… что значит наша встреча и моя любовь в цепи бесконечных

перевоплощений, цель которых развитие и усовершенствование человеческого духа? Быть может в следующее

существование я снова встречу его, быть может он уже сто раз любил меня, а не ее, и стоит ли так грустить? Тоже

самое и с моей Родиной: ведь все лучшее и великое, что она создала, запечатлелось в вечности, нашло себе

отражение там, где все несгораемо, где живут все великие формы, застрахованные навсегда от разрушительных

неосторожных прикосновений. А я вот, ломая руки над гибелью всего, что любила – от героизма русских старых

полков и их погубленных знамен до фресок и стен древних церквей – тревожу больные старые флюиды уходящего

прошлого, которые бередят мои же раны и торможу свое восхождение! На протяжении тысячелетий, может быть,

мой дух выбивался из темноты полуживотного состояния, из невежества и себялюбия, и вот, когда я уже начинаю

прозревать в дали бессмертия, когда я уже многое постигла, я присосалась, как пиявка, к отживающему прошлому

временной Родины и кармическому образу мужчины, которому в этой жизни суждено пройти мимо меня! Мимо.

Надо же иметь силы взглянуться правде в глаза. Он проходит свою эволюцию, при следующей встрече он, может

быть, будет и очищенней, и возвышенней, и мудрее, но вот меня терзает и убивает мысль, что гонимым русским

аристократом он уже не будет, так как этот именно момент уже не повторится в смене существований: у него уже

никогда не будет именно таких черт лица, такого склада губ, такого изящества в движениях, такой интонации!

Сколько поколений из гвардейцев должно было предшествовать ему, чтобы дать такую законченную

кристаллизацию формы! Один раз в нем соединилось все, что я люблю, и он пришел не для меня! Ну, плачь же над

этим, глупая, если ты не можешь подняться выше формы! Через любовь к нему я прорастаю ввысь к

самоотречению, и эта же любовь держит меня в тисках классовых предрассудков. Я запуталась, запуталась. 14

сентября. Сегодня ко мне приходила Анастасия Алексеевна, как всегда, ныла и охала. Она поступила было на

постоянную работу в детское отделение больницы имени Раухфуса, но в одно из первых же дежурств, укладывая

детей спать, перекрестила каждого перед сном. Санитарка видела и сообщила кому следует. Раздули историю,

вызывали в местком, крыли на общем собрании и, конечно, уволили за «вредную идеологию». С такой

характеристикой ей уже никуда не поступить. Уж не знаю, как рассматривать ее поступок: как идейность или как

глупость? Вернее второе. Идейность не вяжется с образом Анастасии Алексеевны: шпик-супруг, у которого она

клянчит деньги, ее манера прибедняться в разговорах со мной… даже в религиозности ее есть что-то ханжеское,

убогое. Недавно в их больнице умер видный профессор, хоронили его с помпой – с речами и с оркестром, и вот она

вздумала меня уверять, что профессор этот «недоволен» тем, как его погребали; будто бы ей это известно по

некоторым признакам… этакая чепуха! Бог с ней! Я невысоко ее ставлю и не могу отделаться от чувства тайной

неприязни по отношению к ней, хоть она и оказала мне услугу огромную, неповторимую. Ходит она ко мне, конечно,

не из любви, о которой так много говорит, а чтобы попользоваться кое-чем – это ясно. Накормила ее и подарила ей

старый шерстяной платок, – так как она жаловалась, что зябнет. От нее пахнет сыростью, чем-то обветшалым, я

долго проветривала комнату после того, как она ушла. Жалкое существо! 16 сентября. Все та же тоска. 18

сентября. Пошла к Бологовским навестить двух старых дам, которые теперь остались одни. Наталья Павловна не

вышла: на свадьбе она переутомилась и теперь чувствует себя опять хуже. Француженка была со мной очень

приветлива, но много болтала лишнего, обсуждая детали свадьбы. Например, она рассказала: «К утреннему кофе

он вывел нашу Сандрильену в ее персидском халатике, она была хороша и стыдлива, как Греза». Оказалось, что

отцу Аси, когда он еще в 1913 году ездил с поручением в Персию, хан подарил халат, который так и лежал на дне

сундука Натальи Павловны, теперь его перешили для Аси. Только зачем француженка это говорила, не знаю, и что-

то в этой фразе мне не понравилось. Потом она сказала, что от Аси получилось письмо и дала его мне с обещанием

вернуть. Это письмо лежит сейчас передо мной и мутит мне всю душу. Вот оно: «Дорогие бабушка и мадам! Вы за

меня как всегда беспокоитесь, а между тем мне очень хорошо! Олег мой чудный, и я живу как в волшебной сказке.

Он мне сказал, что будь другие времена, он бы повез меня в Италию, но я даже головой замотала: почему надо

смотреть Италию, а не русские красоты? Вчера мы видели «Спаса-Нередицу» – собор 11 века. Какие на старинных

фресках мистические и вдохновенные лица, в линиях Нередицы какое благородство! Потом мы по древней дамбе,

обсаженной серебряными ивами, прошли в Георгиевский монастырь, который на берегу Ильменя. Я видела

заветный Ильмень и его тростники, откуда появлялась царевна. Георгиевский монастырь теперь закрыт, но мы

дали денег сторожу и осмотрели собор и колокольню, с которой чудесный вид. Старый рыбак говорит, что раньше в

субботние вечера над Ильменем гудели звоны новгородских церквей, а иногда можно было слышать колокола из

Старой Руссы. Как жаль, что они молчат теперь! Завтра Олег обещал повезти меня на лодке в Николу на Липне – это

очень старая церковь на другом берегу Ильменя, у его притока. А сегодня я каталась по Волхову на парусной

шлюпке до самого Новгорода, и там мы обошли по старому валу башни Кремля. Гостиницы в Новгороде все

препротивные, и мы поселились в рыбачьей деревушке около Нередицы. Покупаем у крестьян молоко, а кормимся

картошкой и рыбой, которую они нам согласились приготовлять. Живем на сеновале – в избе нам не понравилось!

Господи, как хорошо на этом сеновале – гораздо лучше, чем в самом роскошном палаццо на канале di grando! Сено

душистое, мягкое, милое, положено почти доверху, а под самым потолком балка, на которую легко можно залезть и

броситься опять в сено вниз головой; мы так и делаем, а иногда скатываемся по сену же до полу. А сколько у нас

приключений в этой замечательной квартире! Вчера вот я проснулась среди ночи и в полной темноте чувствую, что

я куда-то лечу или падаю. Я испугалась и кричу: «Олег!» – а он мне: «Не пугайтесь, княгиня! Ваш верный мажордом

перевозит вас на новую квартиру!» Оказывается, пошел дождь и на меня стало капать, Олег держал сначала надо

мной плащ, потом руки у него затекли, тогда он потянул за кончики простыню, чтобы перевезти меня в другой угол,

тут я и проснулась. А сегодня ночь была очень холодная, я среди ночи села и говорю: «Я озябла!» – а Олег

откликается откуда-то издали: «Ползи сюда, я нашел уголок, где нет щелей, здесь будет теплее». Я крикнула:

«Чиркни спичку!» А он мне: «Спичек на сеновале не зажигают! Ползи на северо-восток!» Я в темноте ничего не

понимаю и кричу: «Я заблудилась!» А сама до того смеюсь, что со смеха умираю! Он мне опять: «Ползи, и уж

достанется тебе от меня!» Приползла я,наконец, а подушку забыла и уж потом мы в темноте ползали-ползали, пока

не столкнулись лбами так, что набили себе шишки! Кроме того с Олегом страшно весело гулять: он уходит часов на

6-7 подальше и берет с собой хлеб и бутылку молока. Заблудиться с Олегом нельзя: он чудесно ориентируется, а

если я устану – я сажусь к нему на шею верхом и вцепляюсь моему коню в волосы. Один раз я чуть не упала, и если

бы у моего мужа была хоть маленькая лысинка, я бы сорвалась в лужу. Итак, вы видите, что беспокоиться за меня

совсем не стоит. Целую вас обеих. Я никогда не думала, что замужем так весело!» Француженка таяла от этого

письма, она говорила: «Chers enfants, ils sont tellement amoureux, tous les deux! [71]» Но меня в этом письме

возмущают целые абзацы. Что такое эти шалости в сене? Ему скоро 30 лет, человек столько пережил – и вдруг все

забыто для игр аркадских пастушков! А она? Не стесняясь, описывает, как сидит на нем верхом и ползает по

сеновалу раздетая… Что ж они, дети или котята? Он и без того худ, как скелет – в каком же виде он вернется, если

будет гоняться по лесу с таким грузом на шее! Я думала, она оплакивает свое девичество, и ожидала найти в

письме грусть, а она, оказывается, очень довольна! Я совсем разочаровалась в обоих и больше думать о них не хочу.

Пусть хоть амурчиков с крылышками изображают! Мне все равно! И над чем умиляется эта глупая француженка?

Наталья Павловна, наверное, не дала бы другим такого компрометирующего письма. Надо скорей вернуть его. 19

сентября. Тоска. Мир кажется совсем пустым. Письмо вернула. 20 сентября. Я сегодня совсем раздавлена морально.

Вчера вечером я ложилась спать и, заплетая косу, задумалась. И вдруг поймала себя на мысли, что в этом

барахтанье на сене вместе с любимым человеком есть, наверное, очень большая прелесть, которую я с моей

суровостью даже понять не могу, потому что всегда чужда смеха и шалостей. Я поняла, что где-то в самой глубине

души завидую Асе. Отсюда все мое негодование. Только потому, что я завидую, я осуждаю там, где любовно

улыбаются другие. Я это ясно поняла!

Глава четвертая

До Томска Нина доехала без приключений. В Томске она села на пароход, который по Томи и Оби доставил ее до

селения Калпашево. С этого места начались мытарства. Она знала теперь только то, что ей надо добираться до

мыса Могильного, а оттуда уже до поселка Клюквенка. На ее настойчивые расспросы, далеко ли до мыса

Могильного и как туда добраться, ей указали на баржу, стоявшую на якоре, и объяснили, что через час придет

буксир и потянет эту баржу к мысу. Нина села на берегу. Вспомнив советы Олега, она сняла шляпу и повязалась по

бабьи – платочком, а на ноги надела русские сапоги, которыми ее снабдила Аннушка. Понемногу стали собираться

пассажиры – простолюдины с корзинками и мешками, все грызли кедровые орехи, которые здесь очевидно играли

роль семечек. Не менее чем через два часа появился маленький буксир с командой из трех матросов в засаленных

гимнастерках: – А ну, садись, которые ежели на Чайну! Нина вскочила было, но снова села. – Гражданочка, ты, что

ли, Могильный спрашивала? Что ж не садишься? – крикнула ей приветливая круглолицая бабенка. Выяснилось, что

Могильный мыс не на Оби, а на ее притоке Чайне. Все оказалось гораздо дальше, чем предполагала сначала Нина.

Двинулись и ехали по крайне мере часов пять. Была уже черная ночь, когда баржа подошла к мысу с печальным

названием. Кроме Нины вышла всего одна только женщина. Предстояло вскарабкаться на крутой берег; под ногами

была глина, в которой увязали ноги; облепленные сапоги Нины стали пудовыми. В довершение начал накрапывать

дождь, а в темноте послышались какие-то странные охи и вздохи. Спутница объяснила Нине, что они в самом

центре коровьего стада, оставленного на берегу. В детстве и юношестве для Нины не было слова страшнее

«корова»; впоследствии ей пришлось познакомиться с более серьезными опасностями, но все-таки слово «корова»

до сих пор сохраняло для нее грозный оттенок, напоминавший слово «гепеу». Сжав губы, она старалась не

отставать от своей спутницы. Та несколько раз озиралась на Нину. – Не здешняя, чай? – Не здешняя. – Откентелева

ты? – Из Ленинграда. – Чего ж так далеко заехала? – У меня здесь в Клюквенке муж. – Во как! Подневольный,

значит? В этой Клюквенке все подневольные. Добром туда никто не поедет, в эту самую Клюквенку-то, не-ет! – Это

очень плохое место? – спросила Нина. – А вот сама увидишь, родимая, сама увидишь. Чего хорошего-то! Вот и этот

Могильный: он и зовется-то так потому, что первые поселенцы все до одного тут повымерли. Года этак три тому

назад привезли сюда ссыльных: тут тогда еще ничего не было – один бор шумел. Ну и полегли они здесь,

сердечные! На косточках их нынешний поселок вырос. Вон там могилки ихние. Мы туда и ходить боимся.

Неотмоленные, неотпетые они там позарыты, ровно собаки брошены. Во как! Наступило молчание. – Детей-то у тебя

сколько же? – спросила женщина, и Нина инстинктивно почувствовала, что ответить «детей у меня нет» значит

разом отвратить нарастающую к себе симпатию. – Двое, – ответила она, думая про сына и про Мику. – Два мальчика.

– Сколько ж годочков-то? – Один школьник, а второй маленький. – На кого же оставила? – Соседка у меня добрая,

обещались приглядеть, да брат мужа остался, – склеивая кое-как различные периоды своей жизни, говорила Нина.

Женщина, казалось, удовлетворилась; потом опять начались нескончаемые расспросы. Вскарабкались, наконец.

Замелькали тут и там огоньки несчастливого поселения. Решено было, что Нина пойдет вместе с женщиной и

переночует у нее. В избе встретили их приветливо, напоили чаем с шанежками. Нина заснула как убитая, на перине,

постланной на полу, закрываясь овчиной. За утренним чаем она собрала необходимые сведения: до поселка

Клюквенка 30 верст; идти тайгой по проселку, одной не найти, да и опасно одной по тайге, но сегодня

понедельник, а по понедельникам комендант, который живет в Могильном, как раз выезжает в Клюквенку, чтобы

производить перекличку среди ссыльных. Она может ехать с комендантом, если он разрешит; кстати хорошо бы ей

выпросить у него дорогой освобождение от работ на день-два для своего муженька, не то она его почти не увидит:

мужское население часто угоняют далеко в тайгу, и они не всегда возвращаются даже к ночи. В понедельник,

однако, все должны быть на месте, потому – перекличка! Все как будто выходило довольно «складно». Препятствие

впереди выставлялось только одно: комендантская собака! – Дюже злая псица у коменданта! Ни единого человека

не подпускает! Скачет по двору без цепи, а с языка – пена! Волк матерый, да и только! А кличка ей – Демон! Пуще

всего берегись, Лександровна, этого Демона! Нипочем заест, – таковы были напутствия. Нина только усмехнулась:

сколько уже было сделано, что останавливаться не приходилось, хоть и страшно, а надо идти! Гостеприимные

хозяева сунули ей пакетик пельменей, чтобы задобрить опасного врага. Нина заспешила выходить, опасаясь, чтобы

комендант не уехал прежде, чем она придет. Объясняя ей, какими дорожками пройти к жилищу коменданта,

местные жители всякий раз, словно по уговору, понижая голос до таинственного шепота, твердили о собаке, и это

неприятно действовало на нервы. Вот и резиденция – длинное деревянное здание, обнесенное частоколом, с

погребом и конюшней; а вот и прославленный Цербер! Злобный хриплый лай, ощетинившаяся шерсть, глаза

навыкате, высунутый язык – все соответствовало описаниям. У калитки не было ни дневального, ни звонка, ни хотя

бы колотушки: установка коменданта сводилась, по-видимому, к тому, что проникнуть в его резиденцию может

только тот, кто не побоится упасть с перегрызенным горлом. Робкий да не вступит в великолепную резиденцию

советского вельможи! Нина перекрестилась и отворила калитку. – Собачка, собачка милая! Ну, не сердись же, моя

хорошая! Вот тебе, – и она швырнула подачку. Пельмени исчезли в горле собаки, и она тотчас же снова набросилась

на Нину, успевшую за это время сделать всего лишь шаг по направлению к неприветливому жилью. – Вот тебе еще!

Кушай, моя хорошая! – лепетала она, дрожа. Ася как-то раз уверяла, что собаки очень чутки к интонации, и теперь

Нина старалась всячески подлизаться к собаке. Пельмени с загадочной быстротой снова исчезли в горле животного,

и Нина успела сделать опять только шаг. – Демончик, Демончик, Демаша, кушай, родной мой! – опять залепетала

она. – «Ах ты, обжора! Голодом тебя, что ли, морят, чтобы ты была злей?» – одновременно проходило где-то позади

ее сознания. Нет, она не Ася! Она положительно неспособна завязать контакт с подобной тварью и собаке это, по-

видимому, совершенно ясно. Она прошла только полпути от калитки до крыльца, а в пакете уже оставались две

жалкие пельмени; во дворе же по-прежнему не было видно никого, даже к окнам никто не подходил, несмотря на

то, что этот дикий лай, казалось, мог разбудить мертвого. «Ну, кончено! Сейчас она на меня кинется и разорвет в

клочки»! – думала Нина, бросая пельменю и держа в руках саму последнюю. В эту минуту на деревянной веранде

показалась чья-то громоздкая фигура. – Возьмите вашу собаку! Сейчас же остановите собаку! – завопила Нина,

дрожа, как осиновый лист. Но вышедший человек, заложив руки в карманы, равнодушно созерцал происходившее,



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-04-15 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: