манера управляться с ножом и вилкой – мне будет за него совестно». Мне так обидно стало, Мика! Я ответила, что
лучше не приду вовсе, но так как я была совсем без денег, мне все-таки пришлось попросить их, и тогда тетя
сказала: «Я знала, что это теперь начнется!» Тут у меня что-то подкатило к горлу: «Мама, конечно, не говорила так,
когда вы жили. У нас на средства моего папы!» – воскликнула я и пулей вылетела на лестницу. Я слышала, как тетя
крикнула: «Грубиянка!» – и захлопнула за мной дверь. Мика сжал кулаки. – Жаба, дрянь – ваша тетка! Не лучше
нашей Спиридоновны! У вас горе, а она со своим старорежимным этикетом – вилку не так Держит!… Какая чепуха! –
Нет, Мика, это не чепуха, но, видишь ли, Петя не хулиган, ему достаточно деликатно напомнить: за столом следи за
тем, как держишь вилку. А тетя говорит так, как если бы Петя был захудалый родственник, дрянцо, которое стыдно
показать. При папе она никогда не посмела бы так говорить. При первой же> неудаче вокруг человека меняется
все! Папа мой хорошо знал латынь, он часто повторял одну цитату; я ее запомнила: «Donec eris felix, multos
numerabis amicos. Tempora si fuerint nabila, solus eris». Знаешь, что это значит? – и она перевела своими словами
латинский текст: – Пока все благополучно – и друзей много. Ушло благополучие – и нет никого вокруг. – Мери, это
неправда! Не смей так думать! Вот ты увидишь: мою верность вам обоим, увидишь! – Мика схватил запачканные
чернилами пальцы девочки и крепко сжал их. – Не смей сомневаться! А братство? Разве оно не опора, не помощь?
Вместо того, чтобы таскаться с мелкими просьбами к бессердечной тетке не лучше ли обратиться в братство? –
Сестра Мария любит маму и позаботилась бы о нас, но она сейчас в больнице на операции, а остальные… – Что
остальные? – Катя Помылева и Женя Кононова меня не любят. – Ах, Мери! Ты по-женски недальновидна и
нелогична! Тут непричем личные счеты и антипатии; тут прежде всего – идейная платформа. Помылева и Кононова
должны смотреть выше мелких обид, даже если они имели место. Все должны объединиться и поддержать вас.
Мать ваша такая удивительно идейная, ради нее должны! Я поговорю сам, если тебе неудобно. На время только,
чтобы дать тебе кончить… А где же Петя? – Он сегодня работает во вторую смену, а утром был дома» и сварил эту
кашу. У нас ним теперь мир: недавно я услышала ночью, как он плачет. Я подошла к нему и тоже заплакала; у нас
состоялся ночной совет, только переубедить Петю мне не удалось, а работа попалась неподходящая: сподручным
по прокладке газовых труб, все время с рабочими на воздухе. Это было бы ничего но надо носить тяжести, а кроме
того он очень зябнет: из зимнего пальто он вырос и одевает папину старую кожаную куртку. Мой Петя хороший.
Только мне очень трудно с ним. «Я не могу понять откуда это сопротивление – пассивное, глухое и упорное! – думал
Мика, выходя из общежития на Конной. - В третий раз я все с тем же, а толку никакого». Сначала, когда он
заговорил на эту щекотливую тему с двумя-тремя молодыми людьми, встретившись с ними у обедни, дело как будто
сразу пошло на лад. Двое тотчас вынули – один 25, другой 15 рублей, третий извинился, говоря, что при себе у него
нет, но что он с радостью примет участие, и все трое посоветовали прежде всего поговорить в квартире на Конной,
так как только там мероприятие это может стать достоянием всего братства и принять организованный и
регулярный характер; встречи остальных слишком случайны. Мика согласился и в ближайший же вечер побежал на
Конную. Но вот тут заколодило! – Не знаю уж как это… захочет ли кто-нибудь? Нам надо еще делать передачу отцу
Варлааму в тюрьму. – Уверен, что захотят, сообщите только. – Удобно ли? Почему непременно им? – Да ведь они без
отца и без матери. Они вернут потом. Им продержаться до лета: летом Мери устроиться работать. – Всем трудно, не
им одним, а эта Мери и в братстве-то без года неделя. А как придет, так прежде всего нос в книгу и нет чтобы
Добротолюбие или Лествицу – сейчас светскую книжку откопает. Я видела, как она Анатоля Франса читала. – Мери
недавно в братстве, зато мать одна из самых первых и уважаемых членов, ради нее можно бы. – Мы всем помочь не
можем. Среди нас нет зажиточных; все еле-еле перебиваемся; все время для кого-то что-то делай – измучились!
Мне вот калоши не на что купить, а тут опять помогай кому-то. Нам всегда больше всех достается: как не хватит на
передачу или на посылку с общего сбора, так сейчас из своих докладываем; когда отцу Гурию или отцу Варлааму,
тогда уже волей-неволей выручишь, а тут надо подумавши. И в этом они были правы: они действительно помогали
многим, и сами действительно перебивались со дня на день. Мери просила Мику не производить больше нажима. –
Мне будет неудобно туда ходить и встречаться с ними. Пожалуйста, не надо, – говорила она. Когда Мика пытался
докопаться до самых корней неприязни, которую явно питали к Мери две из братчиц в общежитии, дело упиралось
в нечто неосязаемое: Мери вообразила, что лучше всех канонаршит, Мери гордится своими родителями, Мери
позволила одному из молодых людей подать себе пальто и улыбаясь сказала «merci» – вот так монахиня! Более
серьезных обвинений он не доискался, и у него составилось впечатление, что в их боевом штабе далеко не все
имели сердце, горящее как факел – затхлая мещанская паутина притаилась и здесь, в самом центре их
организации: серая масса, недоброжелательная и инертная все-таки составляла фон. Открытие это больно уязвило
Мику. «Я еще слишком молодой член братства, выступать с обличениями сейчас – неудобно; но пройдет время и я
поведу с этим беспощадную борьбу!» – говорил себе мальчик. Дома Нина решительно не могла понять, откуда у
Мики взялся такой гигантский аппетит: еще недавно его заставить нельзя было взять с собой в школу один
бутерброд, а теперь, выходя утром; к столу, он резал бесчисленные куски хлеба и старательно намазывал их
плавленым сыром, а после набивал ими портфель. Нина! один раз не выдержала и спросила: – Куда тебе такое
количество бутербродов? Он ответил обиженно: – Вот ты всегда так: то почему не ем, то вдруг зачем так много! –
Да я очень рада, кушай на здоровье! – поспешно сказала удивленная Нина. В одно утро Мери открыла Мике дверь с
заплаканными глазами. – Что ты! Что с тобой? – С Петей опять воюю. Я говорила, что он простудится в этой куртке, –
так и вышло: вчера он ушел совсем больным, а сегодня; у него уже тридцать девять! Вот что наделала эта работа!
Мика вошел в знакомую комнату, еще недавно такую уютную. Как изменился постепенно весь ее вид!… На столе
уже не было скатерти, в вазе – цветов, перед божницей не теплилась лампада, миниатюрные фотографии были
покрыты слоем пыли – комнате, как и детям, не хватало заботливой руки. Петя лежал одетый на постели матери,
кутаясь в плед, и находился в самом раздраженном состоянии духа. – Оставьте меня в покое! Я хочу только маму!
Эта лампа невыносимо режет мне глаза; мамочка давно бы догадалась закрыты ее чем-нибудь. Отстань, Мика, я не
буду есть. Мне ничего не нужно. Я хочу, чтоб вернулась мама! – Петя, ты говоришь, как маленький мальчик! Я тоже
этого хочу, но если это невозможно? – Если это невозможно, тогда мне никого и ничего не надо, не приставай ко
мне, пожалуйста! – А ты не смей так со мной разговаривать, гадкий мальчишка! Мне не лучше, чем тебе, –
воскликнула, всхлипывая, Мери. - Вот он весь день так! Что мне с ним делать? – и она нерешительно прибавила: –
Может быть, все-таки дать знать тете? Петя тотчас сел на постели: – Я запущу в нее вот этим канделябром, если
она только подойдет ко мне. Замолчите, пожалуйста! От вашей трескотни мне стучит в голову! Мамочка двигалась
бы неслышно, а вы стучите и скрипите сапогами, словно гвозди в голову заколачиваете. Мика и Мери растерянно
переглядывались. – Помоги мне, Мика, перевезти на салазках в магазин старой книги папиного Брокгауза: мы с
Петей на ночном совете решили его продать, – отозвалась шепотом Мери, – нам надо отдать долг тете. Надеюсь,
папа не рассердится на нас за эти книги. – Деньги ей пошли по почте, сама не ходи! – крикнул неугомонный Петя. –
Пусть она поймет, что мы не хотим ее видеть. На следующий день Нина просила Мику съездить в Лугу, отправить
оттуда посылку Сергею Петровичу. Олег, который обещал ей сделать это, лежал с плевритом. Тиски дошли уже до
того, что продуктовые посылки, которые в огромном количестве устремлялись из Ленинграда в голодающую
провинцию, отправлять разрешалось лишь из мест, расположенных не ближе, чем за сто верст от крупных центров.
Мика не мог отказаться от поездки, понимая, что это слишком противоречило бы заповеди любви. На это дело ушел
весь день, так как дорога туда и обратно занимала 8 часов, уроки пришлось делать поздно вечером. На следующий
день прямо из школы он помчался к друзьям. «Строго говоря, мне следовало бы немедленно засесть за Киселева
ввиду предстоящей контрольной: теорема – истина, требующая шпаргалки, а между тем без Петьки в классе
органически не хватает рукописной подпольной литературы. Ну, да как-нибудь обойдется!» – думал он. Мери
встретила его известием, что Петя бредит. – Я уже два дня не была в школе и сижу рядом; ночью он все время звал
маму, а теперь решает алгебраические задачи, толкует про бином Ньютона, а меня толкает, швыряет в меня
подушки… Я не знаю что делать… Мика подошел к товарищу: – Старик, ну как ты? Давай лапу! Копытный табун
шлет привет. Вот, бери яблоко. Петька, да ты слышишь меня? Ну, что с тобой? Ты меня разве не узнаешь? И Мика
почувствовал, как что-то тревожное проползло по его сердцу. Он обернулся на Мери: она смотрела на брата
полными слез глазами, погрызывая кончик носового платка. – Надо бы доктора, Мери. – Доктор был, я бегала вчера
за тем старичком, который лечил нас, когда мы были маленькими. Он нашел у Пети воспаление легких. Вот здесь
записан телефон больницы, куда он велел звонить, чтобы приехали за Петей. Но мама всегда была против больниц,
и я не решилась отправить Петю. Когда я болела воспалением легких, мама поила меня теплым молоком; я купила
вчера Пете молока на последний рубль, а он толкнул меня и все пролил. Сердце Мики сжималось все больней и
больней. – Мне кажется, Мери, воспаление легких опасно. Помнишь у Тургенева, Инсаров чуть не умер от этой
болезни. Твоя мать была против больницы, когда могла дома создать лучшие условия, а теперь… он ведь у нас
лежит без помощи уже 5-ый день. Давай, я позвоню по телефону; так будет лучше, Мери… Она, совсем
растерянная, молча протянула ему листок блокнота. Через час «скорая помощь» увезла мальчика. На следующий
день в справочном бюро больницы Мика и Мери прочитали: «Состояние тяжелое, t 40° с десятыми. Без сознания.
Ночью ожидается кризис». Слово «кризис» было знакомо по литературным романам и показалось страшным. Мика
почувствовал опять тот же тревожный и острый укол в сердце, но он отмахнулся от этого чувства. «Поправится!
Петька не из тех, с кем может случиться этакая штука. Это с героями романов только бывает, у нас с ним впереди
еще всего много!» Однако на другой день тотчас после школы помчался в больницу. Пересекая бегом больничный
двор, он увидел около решетки больничного сада знакомую фигурку в куцем пальто и плюшевом берете; она
стояла, припав головой к решетке, в черной косе не было обычной ленты. – Что? Мери, говори, что? Девочка
взглянула на него полными слез глазами и снова спрятала лицо в воротник. – Мери, говори же! – Мне сказали…
сказали… мой Петя умер. Мика похолодел. Пети нет? А как же дружба? А клятвы друг другу все делать вместе? А их
великое служение идее? Все рушилось! Он остается один. Да разве возможно все задуманное совершить одному!
Это был его друг – первый, единственный, ему он доверял каждую мысль, они уже срослись, сроднились. Такого
друга у него уже никогда не будет. Умер… холодом веет от этой мысли. Мерзавец прокурор все это наделал: он
виноват, он разрушил эту семью, разыскивая свою контрреволюцию. Петя умер! Казалось, что это никак не может
быть, а вот случилось… Петя жил только 15 лет, пришло горе, которое оказалось ему не под силу, и вот – конец!
Страшно. Непереносимо… Убийственно. Туман застлал ему глаза, и все словно бы поплыло перед ним… и вдруг до
него откуда-то, точно издалека донесся шепот девочки: – Я знала, что ты его по-настоящему любил! Не плачь,
Мика! Милый! – Я не плачу! – поспешно сказал он и быстро провел рукой по глазам. Головка в берете припала к его
плечу. – Мика, я видела его. Меня провели в покойницкую: он совсем холодный и лицо неподвижное. Я взяла его
руку – она ледяная. А я-то еще сердилась на него, когда он меня отталкивал, а ведь он не понимал – он бредил.
Почему я всегда такая злая! Сколько раз мама говорила мне, что каждое злое слово будет потом стоять укором. Как
я теперь пойду домой, когда там никого нет? Куда мне деваться? Тут только почувствовал он силу ее горя, которое
было не меньше его собственного, а может быть еще безотраднее, так как наслаивалось на все предшествующие
катастрофы одну за другой. Надо ей помочь, ведь это его сестра, он мужчина, джентльмен, а она одна, совсем
одна! Он взял ее под руку, чего до сих пор никогда не делал. – Пойдем. Надо тебе успокоиться. Я провожу тебя. –
Мика, что я скажу маме, когда она вернется? Она войдет в комнату и спросит: где Петя? Что же я скажу? А папа? Он
так любил его! Знаешь, когда Пете было семь лет, он смотрел раз, как папа играет в шахматы с приятелем, и вдруг
сказал: «А ты, папа, сжульничал». Взрослые засмеялись, а наш Петя в одну минуту восстановил на доске
положение, при котором была допущена ошибка, и доказал, что папа сделал неправильный ход конем. Помню, в
каком восторге был папа! Он посадил Петю на плечо и повторял: будущий Чигорин! А как папа гордился его
математическими способностями! Что же будет теперь с папой? – Я твоего отца мало знаю, но Ольга Никитична
настоящая, убежденная христианка – она найдет себе утешение в мыслях о загробной жизни, – и, говоря это, он
подумал: отчего же он и Мери не почувствовали того же, но выговаривать слова утешения оказалось ему
банальным. Медленно в печальных разговорах прошли они рука об руку на Конную улицу сообщить известие и
договориться, чтобы Братский хор спел заупокойную обедню, а потом пришли к ней, в пустую нетопленную
комнату. Мике совестно было признаться, что он проголодался, но девочка сама сказала: – Я поставлю чайник; надо
немного подкрепиться, а то сил не будет: скоро восемь, а я с утра ничего не ела. Мика вытащил обычную армию
бутербродов, но Мери с чайником в руке заглянула в коридор с порога комнаты и потом обернулась на него. – Ты
почему не идешь, Мери? Она молчала. – Ты словно чего-то боишься? – продолжал он. – Знаешь ли, у меня появился
враг, – сказала она шепотом. – Как враг? Кто такой? – Рыжий слесарь, который занял по ордеру папин кабинет год
назад. Раньше он никакого внимания на нас не обращал, а теперь, если только встретит меня в коридоре,
обязательно дернет за косу или толкнет, один раз ущипнул очень больно. А вчера, когда я мыла руки в ванной, он
подкрался и пригнул мне голову к крану, так, что у меня вся коса промокла. – Вот нахал! Ты бы его одернула
построже. – Я пробовала. Он только хохочет, да и хохочет-то не по-человечески, а словно ржет. На него слова
совсем не действуют. Я теперь боюсь с ним встречаться. Мика озадаченно смотрел на девочку. – Пойдем вместе.
Пусть он только попробует при мне, – сказал он очень воинственно. Но рыжий парень не появился. Через час,
прощаясь с Мери, Мика увидел, что губы ее дрожат, а глаза полны слез. – Как мне грустно и жутко оставаться
совсем одной! – прошептала она, вздрагивая. И внезапно совсем новая, острая, как нож, мысль прорезала сознание
Мики, когда он услышал это слово «одной». – Твоя дверь запирается? – спросил он. – Мы вешаем замок, когда
уходим. Ты же много раз его видел. – Нет, я не об этом. Можешь ли ты запереться изнутри? – Нет. Вот был крючок,
но он давно сломан. – А кто еще у вас в квартире, кроме тебя и слесаря? – Злючка-старуха, но она по ночам
постоянно дежурит в магазине: она сторож. Ее дверь сейчас на замке. – Я завтра же прибью задвижку к твоей
двери, – пообещал Мика, – как жаль, что мы не подумали об этом раньше, а сейчас все магазины уже закрыты, – и,
сам удивляясь, что приходится касаться вещей, которые оставались до сих пор совсем в отдалении, словно по
другую сторону жизни, он прибавил: – Мери… видишь ли… я думаю, что тебе следует очень остерегаться этого
парня. Она вспыхнула. – Если бы он хотел романа со мной, он бы лез обниматься, а он всякий раз только больно мне
делает. – А это, по всей вероятности, особая грубая манера. Она помолчала, по-видимому, что-то поняла. – За меня
заступиться некому. Как раз теперь со мной никого нет – ни отца, ни матери, ни брата, – сказала она. Опять он
почувствовал что-то совсем новое – очень большую и вместе с тем чисто мужскую жалость к ее слабости и
беззащитности. – Мери, ну, хочешь, я останусь с тобой на эту ночь? Я ведь при твоей маме часто оставался. Я – на
кофре у дверей, раздеваться не буду. Хочешь? – Мика, милый! Спасибо. Конечно, хочу! Можно на Петиной постели, а
не на кофре. Бедный Петя ведь в покойницкой на столе. Мы заведем будильник, чтобы ты не опоздал в школу.
Какой ты благородный, Мика! Измученные за день они легли рано. Вскоре после того, как они потушили свет, Мика
услышал тихие крадущиеся шаги в смежной передней; он знал, что выключатель расположен у самой двери, и,
выскочив из комнаты, тотчас включил свет; перед ним стоял высокий рыжий парень, немного старше его самого. –
Вы, гражданин, что здесь делаете? – сурово спросил Мика. Парень с минуту потаращил на него глаза, а затем
ответил: – А калоши свои ищу: побоялся, чтоб не затерялись. – Странно, что вам среди ночи калоши вдруг
понадобились! – самым воинственным тоном продолжал Мика. – Извиняюсь, товарищ! У меня и в мыслях не было
помешать тебе али другому кому; человек я, вишь ли, самый мирный. Откуда мне было знать, что место уже, вишь,
занято, – и парень ретировался в коридор. – Что там такое? – крикнула Мери из-за буфета. – Ничего. Спи, – и Мика
улегся снова. «Что он такое сморозил: не хотел мешать… место занято? Дурак я тоже. Понял, словно жираф, с
получасовым опозданием. Надо ведь было заступиться за ее честь! А впрочем, было бы перед кем! – думал он,
дивясь, что опять попадает в новую струю чувств и мыслей. Только утром, когда уже рассвело, он сообразил, что
дома его напрасно прождали и наверно беспокоятся. Он окликнул Мери и объяснил ей, что должен уйти
немедленно, не дожидаясь чаю; она в безопасности, так как «враг» отбыл на работу – он слышал, как тот проходил
и хлопнул дверью. По улице Мика мчался бегом, избегая по лестнице, он услышал, как с площадки третьего этажа
голос Аннушки кому-то крикнул: – Бегом мчится кто-то, поди он и есть! «Плохо дело!» – подумал Мика. Но оказалось
хуже, чем он предполагал. Посередине кухни напротив двери сидела на табуретке Нина, с характерным для нее
выражением трагической муки в лице, усугублявшемся распущенными волосами и черными кругами под глазами;
тут же стояли Надежда Спиридоновна, Аннушка и Олег; уж Олега-то он никак не ожидал и тотчас догадался, что
его вызвала Нина; до какой же степени стало быть дошла ее тревога! – Невыносимый мальчишка! Ты всегда меня
изводишь! Я уже думала – ты под трамваем! – закричала тотчас же Нина. – Я был в управлении милицией и в
приемных покоях трех больниц. Как ты смел не дать нам знать, где находишься? – сурово прикрикнул Олег. Мика
только что хотел им ответить; «У меня несчастье, я потерял моего друга», но в эту минуту Надежда Спиридоновна
подскочила к нему и, покрутив пальцем перед самым его лицом, зашипела: – И что из тебя только выйдет, если ты с
этих лет уже невесть где ночуешь! Это что еще за шутки! Аннушка подхватила, всплескивая руками: – Ах ты
бессовестный! Поглядите-ка, добрые люди – целехонек! А мы то его по покойницким искали! Где шатался-то,
говори! – Где я шатался? – повторил Мика, и перед глазами его промелькнуло испуганное личико Мери, когда она
говорила: «И ни отца, ни матери, ни брата». «Неужели я плохо поступил, охраняя ее? Куприн описывает, как офицер
погиб на дуэли ради того, чтобы не показать медальон с портретом девушки и не скомпрометировать этим ее. И я
не должен набросить тень на имя Мери». – Где я шатался? – повторил он. – Я ночевал в канаве, я был пьян. Вот вам –
довольны вы? – и с торжеством посмотрел на них. Но Олега и Нину не так легко было провести. – Тебе мало того,
что я провела бессонную ночь и Олега; больного с постели подняла, ты еще надо мной издеваешься! – закричала
опять Нина. – Ахти, грех какой! Вот изводительство! – повторяла, словно заведенная машина, Аннушка. Присутствие
Аннушки возмущало Мику, задевая в нем сословную жилку. – А вы-то, Анна Тимофеевна зачем здесь и по какому
праву допрашиваете меня? Вы кто мне – мать, тетка, бабушка? – спросил он. – Скажите на милость! Да ты еще под
стол ходил, как я с тобой уже нянчилась, кашей тебя со своих рук кормила, – обиженно закричала эта добрая душа.
Олег все время пристально наблюдал Мику. – Нина если вы разрешите, я поговорю с ним один на один, по-мужски,
без истерик, которые ничему не помогут. Иди! – и он показал Мике головой на дверь. Мика молча вышел, стараясь
сохранить достоинство. Олег подошел к делу совсем с другой стороны. – Поговорим по-мужски. – повторил он,
закрывая дверь, и этих слов оказалось довольно, чтобы завладеть вниманием мальчика. – Я, разумеется, понимаю
почему ты молчишь: затронута, очевидно, честь какой-нибудь девушки. Приятно убедиться, что в тебе находят
отклик прежние, благородные традиции! Расскажи мне коротко, в чем дело, а я со своей стороны даю тебе слово,
что не передам Нине нашего разговора без твоего разрешения. Я в праве рассчитывать на твое доверие: еще
недавно я тебе – тогда 14-летнему юнцу – доверил то, что скрывал от окружающих – мое происхождение и мою
деятельность. Итак – доверие за доверие! Такая постановка дела привела к желаемым результатам; вслед за этим,
не касаясь фактической стороны дела, Олег успокоил Нину, уверив ее, что все обстоит благополучно: Мика не
потерял невинности и показал себя прекрасным, благородным мальчиком. Он убедил также Мику рассказать Нине о
смерти своего товарища. Буря улеглась при его содействии. Через два дня хоронили Петю. Когда Мика явился в
школу с катастрофическим известием, Анастасия Филипповна сначала проявила самое горячее участие, она
задумала организовать проводы на кладбище всем классом, выделила несколько мальчиков для произнесения
надгробного слова, привлекла к этому учителя математики и произвела денежный сбор на венок; но когда она
узнала, что гроб перенесен вместо актового зала школы в церковь и уже назначено церковное отпевание, она
отказалась от всякого участия в похоронах. Некоторые мальчики пришли в одиночку по собственной инициативе. Но
Братский хор собрался в полном составе, и юноши на руках перенесли гроб от Церкви к могиле. Последние минуты
у гроба друга были для Мики самыми тяжелыми из всего, что ему пришлось пережить до сих пор. – Где он? Что от
него теперь осталось? Какой он сейчас? А вдруг не осталось ничего кроме этой холодной оболочки? – думал он,
пристально всматриваясь в неподвижное лицо мальчика, обложенное цветами. Ему пришлось собирать все силы,
чтобы сохранить самообладание, тем более, что он с досадой ловил на себе любопытные взгляды одноклассников,
особенно в ту минуту, когда ему пришлось взять под руку Мери, чтобы отвести ее от гроба, после того, как она,
прощаясь, приникла к телу брата. Мика не был до конца уверен, что остались сухими его глаза, тем более, что
всхлипывания Мери и пение «надгробное рыдание творяще» звучали слишком большой скорбью. Когда после
похорон Мика прощался с Мери, она уже овладела собой и сказала почти спокойно: – Я теперь буду жить на Конной.
Сестра Мария вернулась из больницы и прислала мне записку, что возьмет меня в свою комнату, пока не вернется
мама. Навещай меня, Мика. Я только теперь поняла, чем я тебе обязана. Не знаю, что было бы со мной в эти дни без
тебя! Эти слова он несколько раз приводил себе на память. Они связались в его воображении с нежным запахом
нарцисса, который он вынул на память из гроба Пети. От этих слов и от минут около тела друга остался
незабываемый след в молодой душе.
Глава тринадцатая
Нине начал сниться ребенок, девочка: будто бы она малютку пеленает, убаюкивает колыбельной, будто бы держит
на коленях, и на обеих – и на ней, и на дочке – надеты большие голубые баи ты, как на английской открытке,
которой она недавно любовалась. Вслед за этим она увидела дочку у себя в постели: ручки были в перетяжках, а
головка чудно пахла свежей малиной, как пахло, бывало, темечко ее новорожденного сынка. Она вдыхала во сне
милый, знакомый, младенческий запах; потом, любовным материнским жестом обмотав стерильной марлей палец,
она сунула его в рот ребенку и нащупала первый зубок, теплая радость толкнулась ей в сердце, и этот именно
толчок разбудил ее – она проснулась, чтобы увидеть в своей кровати пустоту! И горько задумалась. «Уже конец
марта. Остались бы только три месяца, а я все разрушила! Погналась за миражом, никаких особенных радостей не
получила, а отказалась от самых драгоценных!» Ей уже давно стало ясно, что никакой исключительной любви этот
человек не питал к ней: заурядное мужское влечение, которое, не сопровождаясь ни дружбой, ни привязанностью,
уже начинало бледнеть. Сравнивая двух мужчина, она опять убеждалась в превосходстве первого: хотя Сергей
Петрович не сразу узаконил отношения с ней, однако, не считал необходимым их утаивать; сам старался взять на
себя хоть часть забот и придавал очень большое значение их душевному единению и творческому содружеству. В
новом романе не было ни заботы, ни общих интересов; музыкальность в этом человеке оказалась самая рядовая,
незначительная. Он был вдовец и, имея взрослого, уже женатого сына, с которым жил в одной квартире, прилагал
все возможные усилия к тому, чтобы сохранить эту связь в тайне. Нина, разумеется, хотела того же для себя, но его
заботы по этому поводу ее оскорбляли. Встречаться им было негде; редкость и краткость этих встреч придавала им
особый характер, и в этом Нине чудилось тоже нечто оскорбительное. Она не могла отделаться от мысли, что,
обманывая мужа, ведет себя как недостойная жена, и это отравляло ей страстные минуты. Не столько страх, что
новый роман выплывет наружу, сколько недовольство собой и боль от собственного морального падения угнетали
ее. «Пора оборвать и больше я уже никогда не буду спотыкаться. Скорей оборвать!» – твердила она себе. В
отдельные минуты в ней вырастало желание повиниться перед мужем, чтобы иметь возможность при встрече
смотреть ему в глаза. Но она убеждала себя, что это – опасный шаг; к тому же не следует наносить душевной раны
человеку и без того достаточно несчастному, довольно, если она разорвет и сама даст себе слово, что более не
повторит ошибки. Так будет вернее! Повторные сны с ребенком окончательно лишили ее душевного равновесия.
«Без ребенка я свихнусь! Эту тоску не заглушить ничем! Надо действовать решительно: откажу сегодня и сегодня
же поговорю с Натальей Павловной, есть ли возможность поехать летом к Сергею. Таким образом разом выпутаюсь
из этой паутины». Решение оказалось твердо. Они должны были в этот день встретиться в кафе «Квисисана»;
желая во что бы то ни стало избежать личного объяснения, которое могло бы ее поколебать, она заранее
приготовила письмо и придумала отдать его при прощании, ничем не подчеркивая его значимости. В письме стояло:
«Сегодня мы виделись в последний раз. Я пошла на связь с вами, так как чувствовала себя слишком одинокой и
покинутой. Я хотела забыться. Теперь вижу, что сознание вины перед мужем сделало меня еще несчастнее. Не
оправдывайтесь, потому что я ни в чем не виню вас, а только себя. Не отвечайте мне, не вспоминайте меня. Пусть
будет так, как будто никогда ничего не было. Желаю вам счастья. Нина Бологовская». Запечатывая этот конверт,
она думала: «Я не создана для разврата. Счастливой я могу быть только в семье. Если бы злой рок не преследовал
сначала Димитрия, а после Сергея, я была бы верной женой и матерью нескольких детей. Я провела эту зиму