Девушки гангуро исповедуют и провозглашают вечное лето. Но в гористых районах северо-восточной Японии очень непросто следовать этому девизу. Поэтому здесь они встречаются реже, чем на равнинах юго-запада. А те, которые встречаются, – настоящие подвижницы, готовые заживо замерзнуть. Под метелью, под наледью, под минус десятью – у них вечное африканское лето. Мини-юбка навсегда.
Телефон у нее не отвечал. Она оторвала его от уха, потыкала в кнопки суставом согнутого пальца, снова приложилась – без толку. Абонент вымер как вид. Дрожа всеми своими колечками, цепочками и косичками, она затравленно повела вокруг взглядом – и наткнулась на меня.
– Садись! – сказал я. – Подвезу.
На мгновение она перестала дрожать, так сильно я ее удивил. Тем временем светофор сменился на зеленый, и поток тронулся. Впереди образовалась брешь.
– Садись, – повторил я. – Холодно ведь!
Она затряслась пуще прежнего. Сзади бибикнули. Я проехал несколько сантиметров и снова встал.
– Поедешь?
Она двинулась походкой зомби вокруг моей машины. Я открыл ей дверь. Она села, втянула внутрь ходули, захлопнулась – и мы стартовали.
– Тебя везти-то куда? – спросил я.
– Курить можно? – был ответ.
– Можно.
Дрожа ногтями, она воткнула сигарету меж одубевших губ и судорожно щелкнула зажигалкой.
– Куда ехать? – повторил я вопрос.
Она затянулась, медленно повернула голову в мою сторону, два раза хлопнула ресницами и сказала:
– Вот скотина какая...
– Кто? – не понял я.
– Бойфрэндо.
– Не приехал за тобой, что ли?
– Ага... Убью гада.
– Ты где живешь?
Она снова затянулась, немного подумала и сказала:
– А ты где?
Единственно верный ответ сразу пришел мне в голову.
– У жены.
– М-м-м-м-м... – понимающе промычала она и еще раз затянулась.
Из динамиков лились звуки гармошки.
– Милый мой живет в Казани, – голосил Потапов, – а я на Москве-реке...
– Слушай, – сказал я ей. – Может, тебя до бойфрэнда подкинуть? Раз уж ты его убивать собралась. Я бы тебе помог...
– Зараза! – крикнула она, схватила сотовый и опять принялась звонить. И опять безуспешно. Бойфрэндо куда-то подевалось.
– А куда мы едем? – спросила она, выключив телефон.
– А куда тебе надо?
Ответ потребовал некоторого времени.
– Поедем караоке петь, – объявила она после раздумья.
– Нет, – сказал я. – Не пою, безголосый.
– Тогда поедем гамбургеры есть.
– Обедали же недавно!
Она посмотрела на меня разочарованно.
– Ты скучный... У тебя квартира с телевизором?
–...Об Ванюше размечталась, – горланил Потапов, – до Казани доплыла!..
– С телевизором, – сказал я.
– Это кто поет?
– Мой друг.
– А хип-хоп у тебя есть?
– У меня есть песня «Убили негра».
– Фу!
– Поищи сама, – я махнул рукой в сторону бардачка. – Может, найдешь чего.
При попытке открыть бардачок у моей попутчицы отклеился ноготь. Бормоча ругательства, она полезла его искать. Плечи провалились меж двух коричневых коленок, торчащих высоко, как у сверчка. Косички свесились до самого коврика. Доносилось пыхтение и жалобы.
Я тем временем вырулил на широкую и прямую четырехполосную дорогу. Каланча давно скрылась из вида. До дома оставалось минут двадцать. Все шло нормально.
Ноготь не отыскался. Девушка по имени Нацуко вернулась в вертикальное положение, несчастная и надутая. Взглянула на дорогу, потом на меня, потом на спидометр.
– Медленно едешь!
– А зачем быстрее?
– Люблю, когда быстро. И бойфрэндо любит.
– А я не люблю.
– Скучный ты какой-то...
– Лучше скажи, куда тебя везти.
Она не ответила. Она безотрывно смотрела на дорогу, точно силясь что-то разглядеть. И вдруг прошептала:
– Солнце...
В сотне метров впереди кончалась тень от тучи, под которой мы ехали. Дальше начиналась солнечная полоса – мы должны были въехать в нее через считанные секунды. Но не тут-то было. Туча плыла по небу с той же скоростью, что и мы. Размытый край тени улепетывал от нас, как фантик на веревочке. Дитя лета, сидевшее рядом со мной, не могло выдержать этой пытки. Оно обратило ко мне свои глаза – и в этих напомаженных, оклеенных ресницами и присыпанных блестками глазах я прочел отчаянную мольбу.
–...В нашей жизни всякое бывает, – неслось из динамиков. – Набегает с тучами гроза...
Потапов не годился. Здесь Потапов определенно не тянул. Требовалось что-то другое. Я потянулся рукой к бардачку – и наткнулся на острые коленки. Доступ к бугам и вугам был заблокирован. Тогда я просто нажал кнопку FM. По местному радио могли гонять что-нибудь подходящее.
Воздух в салоне завибрировал от пронзительного свиста японской флейты. Ее виртуозно-тоскливый пассаж затих – и сразу рявкнуло с десяток крепких мужских глоток. То ли «Ух!», то ли «Эх!», то ли нечто среднее – мол, дадим вам прикурить, держитесь! И следом дробь одинокого исполинского барабана – сначала тихая и частая, сливающаяся в гул, а потом потихоньку все разборчивее, все громче, все яростнее. Последний удар был страшен, он предвещал недоброе – и не зря, ибо сразу после него случилось вот что: из плывущей над нами тучи вынырнул бог дорожного движения, подлетел к нам сзади и дал пинка под бампер.
Не успели остальные инструменты вступить, как их перекрыл рев моего двигателя. Его бесхитростное соло подчинило себе рваный барабанный ритм. Ребята не удивились, они знай себе лупили палками по воловьей коже, знай рассыпались дробным грохотом. Я же налег на педаль газа, приблизился к заветной черте, уже был готов пересечь ее – но тут бог снова взмыл вверх и изо всех сил дунул туче в паруса.
– Не пошел в храм?! – орал он мне сверху. – Не купил амулет?! Пятачок в ящик не бросил?! Теперь побегай!
– Так ведь храма-то не было, боженька! – кричал я в окно.
– Ничего не знаю! – отвечал боженька и дул на тучу.
– Поймают же меня!
– И правильно сделают! – Бог снова спланировал вниз и дал мне второго пендаля. В крови моей закипел адреналин, я разозлился на бога, разозлился на тучу, разозлился на весь мир – и выжал газ до самого упора.
Ускорение вдавило нас в спинки кресел. Двигатель застонал, набирая новые обороты. Мы разгонялись по пустой правой полосе, минуя идущих по левой. Вжик... Вжик... Вжик... Убежавшая было граница света и тени приближалась опять – и божеской дыхалки уже не хватало, чтобы ее отодвинуть. Ближе... Еще ближе... Вот оно, уже на капоте... Ну!..
Есть! Мы вырвались из промозглой осени под солнечные лучи, в объятия уходящего лета. Барабаны грохотали, как стадо бизонов. И впереди этого стада безудержным галопом неслись двое – саврасая кобылица и чалый жеребец. Атмосферу над нами зигзагами рассекал неистовый бог дорожного движения – он хохотал, рычал и молотил себя ладонями по пузу. Моя спутница бешено трясла заплетенной в косички гривой и визжала от восторга.
Да какая же японка не любит быстрой езды? И как я мог не понимать этого ранее, как мог не видеть? Лишь теперь я проникся этим, лишь теперь, когда на скорости летящей пули она схватила меня за загривок, обдала влюбленным взглядом и закричала: «Крутой, крутой!..». Оба наших глупых расизма – мой латентный и ее заемный – сейчас выдавливались из нас, как на центрифуге, перемешивались, аннигилировали – и добавляли автомобилю реактивной тяги.
Эх, Хонда, птица Хонда... Кто тебя выдумал?.. Куда несешься ты?.. Дай ответ. Не дает ответа. Знай только мечутся поршни в цилиндрах, да сверкают искры в камерах сгорания, да готовит новую смесь трудяга карбюратор, да отработанный выхлоп летит прочь из трубы. А по бокам все поля да поля, нескончаемые поля – осенние, убранные, без риса, без воды, без тракторов, без лягушек – тянутся и тянутся до самых гор. Горы же обступили всю долину кольцом, и снег уже лег на иные вершины, и на той, что прямо по курсу – тоже снег, а пониже – покуда зелень, а еще пониже – деревенька, а поближе – мост через речку, а еще ближе...
А еще ближе – полосатый жезл полицейского.
Я шарахнул по тормозам, но это уже ничего не меняло. Нас застукали. Не успев даже толком погасить скорость, я вихрем пронесся мимо дядьки с жезлом – а уж потом только перешел в левый ряд, прижался к обочине и остановился. Нашкодивший бог развернулся и нырнул обратно в тучу, оставив меня наедине с моим незавидным жребием. Радио продолжало грохотать – я его выключил. Туча снова наплыла на нас. Лето кончилось.
– Что такое? – всполошилась ничего не заметившая подруга.
– Чего, чего... – сказал я мрачно. – Кобыла ваша околела.
– Какая еще кобыла?
– Такая... «Все хорошо, как никогда».
– Хорошо?!
– Конечно... К чему скорбеть от глупого сюрприза?.. Будем ходить пешком...
Впереди нарисовался еще один гаишник и махнул палкой, зовя к себе. Я медленно тронулся. Там, на узенькой площадке, стоял полицейский микроавтобус – в таком же меня обрабатывали неделю назад.
Я приближался, и гаишник увеличивался в относительных размерах. Черты лица под его фуражкой проступали все отчетливее – и чем отчетливее они проступали, тем сконфуженнее я становился. Я не знал, радоваться мне или стыдиться, напрячься или расслабиться. Его лицо тоже вытянулось, когда он меня разглядел. Он тоже не знал, как реагировать. Остановясь рядом с микроавтобусом, я вылез. Он подошел ко мне.
– Здравствуйте, – сказал я. – Как ваша поясница?
– Спасибо, лучше. – Он поправил фуражку. – Вы превысили скорость.
– Извините пожалуйста. Очень виноват.
– Ваши права.
– Держите.
Он повертел в руках мою карточку. Посмотрел куда-то вдаль.
– Центр-то легко нашел?
– Да, очень легко.
– А теперь обратно?
– Да, как вы посоветовали.
Он снял фуражку, пригладил волосы. Кивнул на мою машину.
– Американка?
– Японка.
Удивившись, он засунул голову в окно. Вынул обратно, надел фуражку.
– Действительно. Я думал, негритянка.
– Нет, загорелая просто.
– Гаруфрэндо?
– Знакомая.
– Ну-ну...
Мы оба замолчали. На асфальте неподалеку от нас стоял ящик с множеством тумблеров и регуляторов. На его светящемся табло я разглядел цифры: «170».
Леонид Осипович думал. Страшно было представить, сколько противоречивых мыслей и чувств клокочет сейчас под этой фуражкой. Я боялся его отвлечь. Я только тихо надеялся. И я поднял голову к небу, моля всех богов о снисхождении.
Бог дорожного движения проколупал в туче дырку, высунул голову и увидел меня.
– Тьфу ты! – сказал он. – Гайдзин... Извини, не разглядел.
– А если бы разглядел? – спросил я.
– Ну... Я вообще-то гайдзинов не подгоняю. Если только сами...
– А своих зачем подгоняешь?
– Ну как... Вот эти насшибают сейчас денег, а потом построят мне храм.
– Ха-ха, – сказал я. – Раскатал губу.
– Не построят, думаешь? – встревожился бог.
– Держи карман.
– Ты зачем богу грубишь?
– Затем, что меня навечно лишат из-за тебя прав. Или даже депортируют.
– Ай-яй-яй, – сказал бог. – Я не хотел. Но ты не паникуй, я сейчас придумаю что-нибудь... Уже придумал!
Он исчез в тучах. Леонид Осипович все морщил свой лоб. Его фуражка накалилась от раздумий. Чувство долга боролось у него с личной симпатией. Нравственный императив – с горьким пониманием своей замазанности. Я видел, что он изо всех сил ищет соломоново решение, ищет волшебную формулу, которая устроила бы всех. И я снова взмолился, прося богов ниспослать ему такую формулу.
Как старая граммофонная пластинка, зашипела и забубнила рация. Сообщали о поимке еще одного. Леонид Осипович бросил взгляд на меня, поднес рацию ко рту и сказал:
– Давай!
А другой рукой протянул мне мои права.
Я взял их и не знал, что делать дальше. Он пошагал к проезжей части и, уже отвернувшись от меня, вдруг широко махнул жезлом – так машут регулировщики, когда хотят изобразить зеленый свет. Боясь поверить, я сунул права в карман, взялся за дверцу, огляделся в нерешительности... Вокруг никого не было. На ящике высвечивались новые цифры: «200». Я сел в машину и хотел завести мотор – как вдруг увидел, что Леонид Осипович идет обратно и делает какие-то знаки. Я опустил стекло. Он подошел, наклонился ко мне и негромко сказал:
– Ты это... Антирадар купи, вот чего!
Мудрые слова буравчиком ввинтились мне в правое ухо.
* * *
– Куда тебя везти? – спросил я в десятый раз.
Вопрос прозвучал на заднем ходу. Я сдавал назад, чтобы вырулить обратно на дорогу. Птица Хонда недовольно клекотала. Она не любила летать задом наперед.
Ответа не было. Моя пассажирка, вытянув шею, смотрела вперед – туда, где инспектор встречал нового нарушителя. Этот новый вкатился на площадку в седле тяжелого мотоцикла – весь в коже, ремнях и заклепках. Он важно поводил раструбами перчаток и со значительностью шевелил могучими ботинками. Нацуко впилась в него глазами, как загипнотизированная. Такая ее реакция меня озадачила. Вместо того, чтобы сменить задний ход на передний, я застыл на месте и тоже уставился на кожаного байкера. Тем временем байкер слез с мотоцикла, обхватил перчатками сверкающий шлем и величественно стащил его с головы, явив миру пепельно-серые патлы, ниспадающие на прыщеватую мордочку.
– Цуру-тян!!! – завопила моя спутница, захлопала ладонью по двери в поисках ручки, нашла ее, дернула, поставила на землю ходули, рывком встала и качнулась вперед. Потом вспомнила про меня, повернулась и радостно пояснила:
– Бойфрэндо!
После чего хлопнула дверью и заковыляла в сторону байкера.
Я смотрел ей вслед сквозь лобовое стекло.
Между нами разрасталась пропасть.
Собственно, она и всегда была между нами, эта пропасть. Она исчезла лишь на краткое мгновение, когда мы оба покинули свои насиженные вершины, чтобы соединиться в романтическом полете над гибельной бездной. Теперь все встало на свои места. Я по-прежнему не умел танцевать хип-хоп, а она по-прежнему не знала, что такое «интертекстуальность». Я не владел тяжелым мотоциклом, а она не владела навыками светской беседы. Мне легче и быстрее было бы найти общий язык с отставным камикадзе, чем с этой размалеванной куклой.
Да что там камикадзе! Я моментально нашел бы общий язык с младшим клерком из конторы по делам бумажных заполнений. С клерком в белой рубашке и черном пиджаке. С тем самым парнем, который по выходным ездит в гольф-клуб, чтобы таскать клюшки за своим начальником. Мы поговорили бы о погоде, о колебаниях курса иены, о политических новостях, о событиях в мире сумо. Он пожаловался бы на загруженность работой, а я бы посетовал на визовый режим. Он спросил бы: в России холодно, да? – а я бы ответил: да, необычайно. Он сказал бы: ах, вот оно как, а японская кухня вам нравится? – а я бы в ответ сказал: да, неимоверно. Он сказал бы: подумать только! что, и натто тоже нравится? – а я бы сказал: да, представьте себе, и натто тоже. Он сказал бы: в таком случае примите мою визитную карточку. А я бы сказал: ну, тогда и вы примите мою.
И получился бы вполне осмысленный диалог.
Однако выходило так, что размалеванная кукла на ходулях мне более по душе, чем клерк в белой рубашке. По самой тривиальной причине – в ней было больше жизни. На микроскопически малую величину – но больше. На одно колебание клеточной мембраны, на одну табачную затяжку, на один километр в час. На робкий, глупый и бессмысленный плевок в бетонную каланчу. Она сама была порождением этой каланчи, плоть от плоти ее, бетон от бетона – но по извечной диалектике отцов и детей не могла в нее не плюнуть. И это было столь трогательно, что пробирало меня до самых печенок. Мне милы цветные пятна на сером фоне – пусть даже это будут пятна от разлитого на асфальте мазута. Пока на них играет радуга, я не устану ими любоваться.
Неуклюже переставляя свои ходули, она удалялась от меня – и колючий осенний ветер трепал на ней мини-юбку. Очень непросто быть девушкой гангуро. Это полное самоотречение, это вызов человеческой природе, это каждодневный изнурительный подвиг. Это простуды и обморожения, это вывихи голеностопного сустава, это кварцевые ожоги и раковые опухоли, это девяносто один венерический микроб, обнаруженный в среде девушек гангуро скрупулезными исследователями от японской медицины. И на фоне этого ужаса девушки гангуро остаются живее всех живых – никогда не перестанут они распевать караоке, жевать гамбургеры и красить губы. Они встанут перед измученным клерком и скажут: эй, парень, кончай себя гробить! И парень задумается. И прочитает надпись на розовой маечке. И, может быть, даже поймет.
Инспектор учтиво отворил дверь микроавтобуса. Моя прекрасная маркиза уже была готова последовать внутрь за своим байкером – как вдруг обернулась и поднесла изумрудные кончики пальцев к губам. Сраженный, я уронил голову на руль – а с ее ногтей сорвался, перепорхнул площадку, пробурил стекло и растекся по моей макушке ее прощальный, перламутрово-сизый, теплый, сладкий и липкий воздушный поцелуй.
Почтовый ящик (2)
------------------------------------------------------------------------------------------------
From alena@hotmail.au
To vsmol@aw-daigaku.ac.jp
Subject Japan
Здравствуйте, Вадим!!! Привет Вам из Австралии:))))) Я тут пять лет уже живу, почти как Вы в Японии, меня еще в детстве родители увезли. Но ничего, тут скучно конечно, но ничего.:)))))))))) Я уже давно брежу Японией. Восток захватил мое сознание. Я себя даже во сне вижу в кимоно:)))))))))) Почитала Вашу страничку в интернете и даже позовидовала:((((((((((Вы там такой счастливый!!! По храмикам можете ходить, по моностырикам... Слушайте, а можно я к вам приеду? Я хорошая, ничего не испорчу и вам не помешаю. Я понимаю что наглость конечно, но уже сил нет никоких. Хорошая страна Австралия, но бездуховная:(((((((((((((((((((((((Я уже медетировать пробовала, но пока плохо получаеться. А сакура правда такая красивая? Напишите что вам привести из Австралии. Жду ответа с нетерпенеем.
Алена из Мельбурна.
------------------------------------------------------------------------------------------------
From ppgfas@yahoo.ru
To vsmol@aw-daigaku.ac.jp
Subject link
Здраствуйте уважаемый Влодимер. Обращаюсь к Вам, как колега по Японии. Дело всё в том, что я придумал идею Виртуального Журнала "Самурай". Там будет всё про Японию, про карате и другие боевые исскуства, про Японскую культуру, про оружие самурая и т.д. Ну Вы понимаете. Влодимер, я хочу заказать у Вас статью, всё равно о чём, главное чтобы интересное читателям. Вы лучше меня знаете. Надо успеть к понедельнику. И еще. Пожалуста поставьте на Вашей страничке гиперсылку ("линк") на мой журнал чтобы помочь мне в моем нелегком труде.
С глубоким ув.
Бамбр Шимаджима
------------------------------------------------------------------------------------------------
From potapov@botik.ru
To vsmol@aw-daigaku.ac.jp
Subject Mozart
Здорово, братишка!
Хочу обратиться к тебе с просьбой. Видишь ли, какое дело – я собрал в своей фонотеке практически всего Амадея Моцарта, но вот одну вещь нигде не могу найти. Все магазины исходил, весь интернет облазил, списался со всеми коллекционерами, нигде нет, хоть тресни. Не поленись, сходи в музыкальную лавку на Накабяку-дори, вдруг у них есть в каталоге. Мне один мужик из Парагвая писал, что японцы могли записать и выпустить. Вот данные:
K231 1782 Vienna Canon "Leck mich im Arsch"
Это канон. "K" означает "по Кёхелю". Название переводится на русский как "Лизни меня в жопу". Миди-файл прилагаю.
Потапов.
------------------------------------------------------------------------------------------------
From plum@akina.ac.jp
To local_news@aw-daigaku.ac.jp
Subject SALE!!!
U.S. KIDS USED CLOTHES!!!
SWEAT ¥ 1.900
TEE SHIRT ¥ 1.500
PARKA ¥ 1.900
OVER ALL ¥ 2.900
PANTS ¥ 1.900
SKIRT ¥ 1.900
CAP ¥ 980
PLUM, Chuo-dori, 1-chome, 5-26, phone 24-1233
REAL AMERICAN SECONDHAND STUFF!!!
DON’T MISS!!!
Экспонат
Первый день седьмого месяца выдался ясным. Восходящее солнце без помех дошло до зенита и ударилось в беспредел. С наслаждением садиста оно водило огнеметом туда-сюда по береговой линии, испепеляя городские улицы, портовые доки, иностранные суда у причалов и стоянки подержанных автомобилей. Морская набережная Фуругаты, по которой мы ехали, готова была расплавиться и дымящейся лавой уползти в соленую воду.
– Пива хочу, – произнес Берлогин. Он изнемогающе пошевелил кожной складкой на затылке и развернул голову вправо. – Купим пива?
Мимо окон проносился океанариум. Там сейчас ползали по бетонным плитам одуревшие котики, и пингвины тихо тосковали по Южному Полюсу. Короедов нервно сморгнул, сильнее сжал руль и нахмурился.
– Если увидим в автомате, то купим, – сказал он. – Специально искать времени нет.
Берлогин помолчал немного, затем продолжил разворот головы и наставил ее на меня. Лицо его расплылось в ласковой улыбке.
– Головка не бо-бо? – спросил он.
– Немножко есть, – ответил я, изобразив веселое подмигивание.
– Задал ты вчера перцу! – Берлогин потерся щетиной о край подголовника. – Всех удивил.
– Чего я задал?
– Не помнишь?
– Нет...
– Оперу ты вчера пел. Прям на улице, посреди ночи. Я думал, стекла в домах полопаются.
– Это уже после текилы или еще после сакэ?
– Совсем в конце. Уже после бильярда.
– А какую оперу? «Хованщину» или «Евгения Онегина»?
– Чего другое спроси. Я в операх не понимаю.
– Слова-то какие были? Если «позор, тоска, о жалкий жребий мой», то это «Евгений Онегин». А если «народ смущать, чтоб много больших бояр побил», то это «Хованщина».
– Ни то, ни другое, – подал голос Короедов. – Я хорошо помню. Слова были: «Отдай мне Эмму, отдай мою голубку».
– Так это «Хованщина».
– А что, большая разница?
– Разница большая. «Евгения Онегина» я пою, когда бываю в лирическом настроении. А «Хованщину» – когда бываю в эпическом. Значит, вчера я в эпическом настроении был.
– Мда, – вздохнул Короедов. – Хорошо тебе там в твоих полях. Ори, не хочу. Меня тут давно бы депортировали.
– И развалили бы весь бизнес, – подхватил Берлогин. – Короедыч, как здорово, что ты оперу не поешь! Пивка еще найди – поставлю тебе памятник.
– Пивко будет там, – веско сказал Короедов. – Пивко, музыка, женщины... Все вам будет.
– Да женщины-то не те, – Берлогин меланхолично поскреб ногтями макушку. – Таких женщин и в Хабаровске навалом. Мне бы гейшу...
– Гейшу... Ты хоть знаешь, что это вообще такое, «гейша»?
– А чего тут знать... Гейша она и есть гейша... Ну, баба, что ли...
– Так и запишем, – сардонически усмехнулся Короедов. – «Гейша» – значит «баба».
– Нет, понятно, что не просто баба. Ну, скажем так, «специальная японская баба».
– Конечно, – кивнул Короедов. – «Гейша» – это специальная японская баба. А «самурай» – специальный японский мужик. Я правильно трактую?
– Правильно, неправильно... Кто тут живет – я или ты?
Короедов не отвечал. Мы стояли на светофоре в ожидании зеленого сигнала, пока стайка девушек гангуро пересекала наш путь, направляясь на пляж. Берлогин напряг мощную шею и наблюдал за ними.
– Ну вот, – сказал он, когда мы снова поехали. – Врут, что они кривоногие. Есть и нормальные. В желтой майке шла ничего...
Короедов вздохнул глубоко-глубоко.
– Ничего, – задумчиво повторил он. – Конечно, не Лайма Вайкуле – но будем снисходительны...
Жизнь Петра Короедова не была пассионарным горением или авантюрным фейерверком. Гениальный художник, благородный жулик или роковой любовник из него не вышли. Престижная стезя япониста, избранная в юности, выкинула странный финт – востребованным оказалось лишь умение обслужить нехитрые торговые переговоры. Теперь Петр Короедов был важным звеном в скупке и переброске через Японское море подержанных тачек. Человек попроще гордился бы таким статусом – как-никак, приплывавшие коммивояжеры не могли и шагу без него ступить, относились с пиететом и честно отстегивали по десять тысяч иен с каждой сделки. Фуругатские автодилеры со своей стороны тоже оказывали знаки уважения и помогали в юридических и бытовых вопросах. Но душа просила вовсе не того. Душа просила прекрасного. Тонко чувствующему человеку было отчаянно тяжело вариться в мире покрышек и запчастей, пить водку с бритоголовыми клиентами, осваивать распальцовку и откликаться на «Короедыча». Спасала лишь мечта о далеком идеале, мысль о высшем и безгрешном существе, трепетное преклонение перед чудом, перед сверкающим эталоном красоты и мудрости. Перед Лаймой Вайкуле.
Когда развалился Советский Союз, Короедов более всего горевал об утрате морального права называть Лайму Вайкуле своей соотечественницей. Потом оказалось, впрочем, что латвийская примадонна продолжает петь по-русски и вообще проводит больше времени в Москве, нежели в Риге. Это Короедова очень приободрило. Он ревниво следил за успехами своей богини, и счастливейшим его днем был день, когда в фуругатском магазине он приобрел компакт-диск Лаймы Вайкуле, записанный и выпущенный в Соединенных Штатах. Тогда ему стало с особой пронзительностью ясно, что оба они – граждане мира. Они оба стирают границы, сближают народы и разносят по планете свет русской культуры. Только каждый из них на свой лад. Два факела, два подвижника, два космополита. Лайма Вайкуле и Петр Короедов. Мечты, мечты, мечты...
Берлогинская лапа потрясла меня за колено.
– Просыпайся, – услышал я. – Приехали.
Мы стояли на обширной, наполовину заполненной автостоянке. Прямо перед нами в полнеба раскинулись зеленые сети гольфового поля. По левую руку от сетей притулился Храм Василия Блаженного – точнее, его уполовиненная копия. От храма тянулся разрисованный под хохлому забор с проходом посередине и красочной вывеской на двух языках:
«РУССКАЯ ДЕРЕВНЯ ГОРОДА ФУРУГАТА»
– Вперед, – скомандовал Короедов, застегнул пиджак и пошагал к окошку с надписью «Касса». Берлогин двинулся следом, я за ним.
– Ирассяимасэ-э-э!.. – раздалось из окошка.
– О, черт! – Короедов раздосадованно уперся в забор ладонью. – Ритка должна была сидеть, обещала провести... А так платить придется.
– Скажи, что по делу, – посоветовал Берлогин.
– Наивный... Будем час куковать, пока все утрясется и согласуется. Ты думаешь, это человек сидит? Это робот! У нее не мозги, а этот... алгоритм! Тебе охота час сидеть на жаре?.. Ладно, я вас привез, я и платить буду. – Короедов выставил вперед обе ладони, отметая возможные протесты, вытащил кошелек, наклонился к окошку. – Будьте добры три билета.
– С мамонтом или без мамонта?
– Без мамонта.
Контролер на входе оторвал от наших билетов корешки. Мы ступили на длинную, посыпанную гравием и огороженную бамбуковым частоколом дорожку.
– Пиво-то скоро? – спросил Берлогин, нетерпеливо вглядываясь вперед, откуда доносились развеселые звуки камаринской.
– Вон табличка, – показал я. – До ресторана «Печка» сто метров. До музея этнографии тоже сто. И до театра «Николай» сто. И до магазина «Сибирь» тоже. А до мамонта – двести.
– Пиво, наверно, через сто.
– Наверно.
По прохождении ста метров камаринская гремела уже в полную силу. Глазам открылась центральная площадь, по периметру которой располагалось все обещанное. В центре площади громоздился круглый помост, плотно окруженный публикой. На помосте лихо отплясывали четыре девки в кокошниках и красных сапогах.
– А Ритка-то вон она, – едко заметил Короедов, тыча пальцем в сторону помоста. – Щеки намазала, не узнаешь...
Берлогин беспокойно оглядывался по сторонам.
– Кажется, нам туда, – сказал я и повел его по направлению к вывеске, сулящей различные напитки. Мы зашли внутрь и остановились перед прилавком.
– Самое дешевое какое? – спросил Берлогин.
– «Серифу», – прочитал я. – Двести иен банка. Только я не слыхал про такое пиво. Черт знает, как это расшифровать. Может, «шериф»?
– Значит, американское. Берем.
Нам выставили две голубые банки с нефтяными вышками на боку. Под вышками было написано: «Шельф. Сахалинское пиво».
– Блин, – вырвалось у меня. – А я думал, «Шериф»...
– Ничего, – сказал Берлогин. – Зато дешево...
Он откупорил банку, сделал глоток и выпучил глаза.
– И они это называют пивом?!
– Это мы называем пивом, – поправил я. – Они только повторяют.
– А зачем продавать?
– Как зачем? Деревня русская. Клиент пьет и думает: это такое специальное русское пиво. И радуется. А себестоимость копеечная. Конторе прибыль.