Она отогнула край занавески. Лужайка, которая приходилась под ее окнами, весной всегда была усыпана
желтенькими одуванчиками и мать-и-мачехой; Надежда Спиридоновна страстно любила эту лужайку и запрещала
ее косить. И вот на этой лужайке, расположившись, как у себя дома, сидели на бревнышке Леля и Ася, греясь на
весеннем солнце, а рядом с ними вертелся белоснежный пудель с черным, словно клеенчатым носом. – Собака! –
шептала Надежда Спиридоновна, и глаза ее от ужаса стали совсем круглые. – Собака на моей лужайке, на
территории моего Тимура! Она перемнет все мои одуванчики, а бедному Тимочке теперь некуда будет выскочить!
Какие, однако, нахалки эти девчонки! А фигура у молодой Дашковой так обезображена, что смотреть совестно. Вот
удовольствие – выходить замуж. Надежда Спиридоновна отличалась необычайной аккуратностью в туалете, но
вместе с тем обладала пристрастием к старым вещам, которые бессчетное число раз чинила и перечинивала. Для
деревни у нее была серия особых туалетов, которая каждый год приезжала с ней и считалась у нее своеобразным
«хорошим тоном». Она надела темно-синий сарафан, а сверху серую «хламиду» – так она называла холстиновый
казакин, который затягивала на талии ремешком. Надежда Спиридоновна была маленькая и очень худая – вся
высохшая, как корка. К ремешку она привесила берестовый плетеный бурачок, с которым еще в юности привыкла
ходить за земляникой; ягоды еще не цвели, но Надежда Спиридоновна в лес без корзины никогда не ходила; в руки
она взяла большую крючковатую палку – другой неизменный спутник. Мысль, что она сейчас увидит любимые
привычные места, которые напоминали ей родные Черемухи, наполняла теплом ее душу: что-то мягкое и сердечное
светилось в ее глазах, пока она привязывала бурачок и вооружалась палкой. «Пройду на «хохолок», посмотрю, нет
ли сморчков. Лишь бы «они» не вздумали надоедать мне разговорами и увязываться за мною в лес», – думала она,
закрывая на замок свою дверь. А между тем не далее как в это утро Зинаида Глебовна как раз говорила: – Девочки,
вчера приехала тетушка Нины Александровны, она стара и одинока, будьте с ней поприветливей. И вот, как только
Надежда Спиридоновна вышла на залитый солнцем дворик, Леля, Ася и пудель тотчас окружили ее. Очаровать,
смутить, вообще как-либо сбить со своих позиций Надежду Спиридоновну было нелегко, тем более что она
позволяла себе пренебрегать светским обхождением, правила которого были ей очень хорошо известны; причем
позволяла только себе, строго порицая в других. – Букет? Зачем это! Цветы я люблю собирать сама. Я уж, наверно,
лучше вас знаю места, где растут pulsatilla. [88] Гулять в компании я не люблю, я хожу всегда молча. Уберите сейчас
же собаку: она обидит моего кота. И отпугнула таким образом девочек в одну минуту. Но когда к ней приблизилась
с милой светской улыбкой Зинаида Глебовна, седеющие волосы и усталое лицо этой последней несколько умерили
воинственный пыл Надежды Спиридоновны, и она волей-неволей в течение нескольких минут отдавала дань
ненужному с ее точки зрения разговору. – Места здесь красивые, но какая же это «дача»? – говорила Зинаида
Глебовна. – По нашим прежним понятиям, «дача» – загородная вилла: красивый дом, балкон с маркизами, дикий
виноград и цветник… А это – просто комната в избе, стена в стену с овчарней; она годится только для таких
разоренных и загнанных «бывших» как мы. Кроме того, здесь ничего нельзя достать: ни творога, ни сметаны, ни
яиц, ни свежей рыбы – ничего из того, что прежде водилось в деревне в таком изобилии, что крестьяне не знали,
кому сбывать… Это только при большевиках может так быть, чтобы в деревне не было ничего. Олег Андреевич и я
притащили немного снеди на собственной спине, а иначе мы бы здесь голодали – ничего, кроме молока!… – Кстати,
утренний удой получаю всегда я. Так уж заведено, – сказала Надежда Спиридоновна. – Пожалуйста! Мне все равно!
Я буду брать вечернее, – поспешно сказала несколько удивленная Зинаида Глебовна. Увидев свою Нюшу,
появившуюся у калитки, Надежда Спиридоновна кивнула Зинаиде Глебовне и направилась к ней; несколько минут
они о чем-то шушукались, после чего Надежда Спиридоновна вошла в бор, начинавшийся сразу за калиткой. Тотчас
после этого к Зинаиде Глебовне подошла Нюша и заговорила скрипучим голосом с фальшивой улыбкой: – Хотела я
предуведомить… Тая лужаечка, что под окнами моей барышни… Они ее почитают все равно как своей
собственностью… так уж вы окажите уважение: не велите ходить вашим барышням, и на завалинку чтоб не
садились… Собаку тоже пущать не велено. Не хотелось бы нам неприятностей. Вследствие таких сюрпризов, когда
Надежда Спиридоновна через некоторое время снова показалась у калитки, никто уже не бросился к ней навстречу.
Леля шепнула Асе: «Идет!» – и поспешно придержала за ошейник пуделя. Показалось ли Надежде Спиридоновне,
что она была слишком резка утром, или ей захотелось похвастать своими трофеями, но она замедлила шаг и
сказала: – Я убила только что двух гадюк: одна спала на солнце, а вторая выползла из-под моих ног и едва не ушла
в кусты. Здесь, на «хохолке», их много, имейте ввиду. Я каждую весну убиваю несколько штук. Всего на своем веку
я вот этою палкой убила сорок восемь змей, я им веду счет. Две пары глаз с удивлением поднялись на
воинственную леди. – Она напоминает старую Карабас. Может быть она злая фея? – шепнула Ася, когда Надежда
Спиридоновна отошла. – Скорее уж ведьма! – возразила Леля. Вечером, когда они ужинали при свечке, Зинаида
Глебовна сказала, раскладывая на тарелки печеный картофель: – Сейчас рассмешу вас, девочки: сегодня старушка,
наша хозяйка, та, что почти не слезает с печи, жаловалась мне на свою Нюшу, которая здесь вершит всеми делами,
будто бы Нюша и ее старая барышня – ведьмы, будто бы за обеими водятся странности… – Вот видишь! Я тебе
говорила! Я первая заметила! – закричали друг другу Леля и Ася. – Старуха уверяет, – продолжала Зинаида
Глебовна, – что лет десять тому назад Нюша вздумала вешаться на чердаке и, когда вбегала туда по лестнице,
услышала, как кто-то зазывает ее сверху страшным голосом: «А поди-ка, поди-ка». Нюша испугалась и не пошла,
однако с той именно поры прочно связалась с нечистым: умеет взглядом заквасить молоко, заговаривает кур,
питает пристрастие к черным кошкам и петухам, а в церковь ее не заманить даже к заутрене… – А на помеле
ездит? – деловито спросила Леля, обчищая картошку. – Пока об этом мне не доложено, – засмеялась Зинаида
Глебовна. Воображение у «Леася» разыгралось настолько, что Зинаида Глебовна пожалела о том, что порассказала:
когда после ужина понадобилось пройти к рукомойнику, висевшему на крылечке, обнаружилось, что Ася боится
пройти через темные сенцы, где за бочкой воды притаился черный кот. Зинаиде Глебовне пришлось конвоировать
ее, держа свечу; едва они успели выйти, как их с визгом догнала Леля, уверяя, что как только она осталась одна,
глаза у кота загорелись, словно уголья. Зинаида Глебовна выговаривала Леле, что она едва не толкнула Асю и что
следует быть выдержанней и осторожнее. Казалось бы, советский колхоз и ведьмы – две вещи несовместимые, а
вот – изволите ли видеть! «Есть много, друг Горацио, тайн!» С этого дня перешептывание по поводу двух ведьм и
наблюдение за обеими стало любимым занятием «Леася». Обе девочки увлеклись этим, как крокетом или
волейболом. – Я сегодня видела, как одна ведьма сунула другой пяток яичек; нам не дает, а для подружки
наколдовала, – говорила Леля. – А утром, когда я вышла за околицу, Надежда Спиридоновна собирала там траву.
Наверно, колдовскую. Может быть, разрыв-траву? – сообщала Ася. – Походка у нее самая ведьминская! – восклицала
с видом знатока Леля, – Семенит быстро-быстро – и вдруг остановится и припадет на свою клюку, да озирается
вокруг своими страшными глазами. – Да бросьте вы, девочки! Собирала Надежда Спиридоновна всего-навсего
щавель себе для супа! – урезонивала их Зинаида Глебовна, которая тщетно старалась понять, почему она со своими
любимицами попала в такую немилость у Надежды Спиридоновны и Нюши. Можно было подумать, что Надежда
Спиридоновна платит какими-то другими более ценными деньгами, ибо для нее находились и яйца, и клюква, а
однажды даже мисочка творогу, которая весьма секретно была препровождена в комнату Надежды Спиридоновны.
Воду ей тоже приносили на дом, а Зинаида Глебовна ходила к колодцу сама и кроме молока и картошки ничего не
могла получить в этой счастливой Аркадии, так что к концу недели они стали подголадывать и с нетерпением
ждали Олега с очередной поклажей. Утром в субботу Зинаида Глебовна уехала в этот раз одна. Ася и Леля весь
день провели вместе и вместе же пошли на полустанок встречать Олега. Радость от поездки на дачу для Олега в
этот раз была несколько неполная; но он всячески старался не дать почувствовать этого Леле. Ночевать ему
пришлось на сеновале, причем Ася оказалась настолько щепетильна, что, устраивая ему постель на сене, не
пожелала задержаться ни на одну минуту и не позволила закрыть дверей. Она по-видимому считала, что
целомудрие ее подруги заслуживает самого большого уважения и осторожности, и он почтительно покорился.
Утром в воскресенье гулять пошли все втроем. В предыдущее воскресенье они целовались в лесу несчетное число
раз; теперь нельзя было проделать того же, и он только украдкой пожимал пальчики Аси. Раз, воспользовавшись
минутой, когда они оказались в стороне, он привлек, было, ее к себе для поцелуя, но она строго сдвинула бровки и
подняла пальчик. И Наталья Павловна, и француженка, рассматривавшие ссылку Валентина Платоновича как
роковую неудачу, много раз высказывали при Олеге беспокойство по поводу судьбы Лели; это не могло не
возбуждать в Олеге участия, но вместе с тем Леля еще не завоевала у него особой симпатии как человек. Он
соглашался, что она мила и воспитана, какой и подобало быть внучке сенатора; но не замечал в ней ни обаяния, ни
сердечности; она была безусловно не глупа, но казалась ему несколько скрытной, в ней не было и следа той
лучистой искренности, которая составляла одну из прелестей Аси. Приглядываясь к Леле, он несколько раз говорил
себе, что она как будто таится внутренне, как будто остается иногда при особом мнении, которое не находит
нужным высказывать, и что она совсем не такой наивный ребенок, каким считают ее все окружающие и в первую
очередь мать. В это утро, перетянув себе кожаным ремешком талию, она бегала, кружилась и прыгала, как коза.
Олег еще никогда не видел ее такой оживленной. Она точно намеренно, для сравнения с Асей, подчеркивала свою
легкость. «Зачем это ей понадобилось? – думал Олег, – Для кого это? Если для меня, то выстрел не попадет в цель».
Но Леля вовсе не ставила себе целью покорить Олега; кокетство ее явилось лишь от сознания, что она может
превзойти Асю в грации и в резвости. Сложилось так, что на заре юности первые поклонники, появившиеся на их
горизонте – и Шура, и Олег – оба предпочли Асю, а Валентин Платонович первое время держался выжидательной
политики – Леля этого не забыла. Она не сомневалась, что, если бы с ней рядом не было постоянно ее кузины, она,
разумеется, покорила бы всех троих. Стоило ей оказаться без Аси, и она тотчас же попадала в центр мужского
внимания. Никто из окружающих ее не подозревал, что она отдавала себе в этом совершенно ясный отчет. Теперь
Ася не знает, куда ей деть живот, и настолько смущена своим видом, что прячется от всех знакомых; недавно она
не захотела выйти к Шуре Краснокутскому… И Леля не устояла перед искушением покрасоваться и один раз
кольнуть ту, которая, сама того не подозревая, уязвила ее самолюбие. Она была слишком хорошо воспитана, чтобы
проявить вульгарность или развязность – все было мило, по-девичьи; дурного – ничего, кроме невнимания к
положению подруги, а ведь она, казалось, любила Асю! «Бестактность по отношению к такому близкому человеку
уже бессердечие!» – думал Олег, провожая Лелю недружелюбным взглядом. Особенно разительна ему показалась
сцена около ручейка, пересекшего им дорогу; берега его были глинистые, размытые и скользкие, ложбина усеяна
валунами, Леля, смеясь и напевая, резво перескочила по камням на другую сторону и, грациозно вырисовываясь на
возвышенном берегу, крикнула: – Я вас жду! Что же вы так долго? Ася остановилась, безнадежно оглядывая
ложбину, и лицо ее показалось Олегу опечаленным… «Она жалеет сейчас, что вышла за меня и попала в это
положение!» – подумал он и с досадой крикнул Леле: – А вы не слишком хороший товарищ, Леля, если покидаете
своих спутников перед первым же препятствием! Она засмеялась. – Ну, какое же это препятствие! Да если хотите, я
вернусь. Скок-поскок, молодой дроздок! Глядя на сестру, Ася припомнила почему-то фразу, с которой часто
обращался к Леле Сергей Петрович, более проницательный, чем дамы: «Чужих сливок не лизать», – и в первый раз
догадалась, что может означать этот шифр. Кокетство сестры ее не уязвило; она только становилась все грустней и
грустней. Прогулка втроем решительно не удалась.
Глава семнадцатая
В последних числах июня в Оттовской клинике санитарка, бегавшая в часы передач с записочками от молодых
матерей к мужьям, в числе других принесла следующие два письма: «8 часов утра. Олег, милый, у тебя сын! Это
тебе от белой Кисы за твою такую большую рыцарскую любовь. Ты рад? Очень ты беспокоился? Теперь все уже
позади, совсем ничего не болит; я чувствую только сильную разбитость и слабость, то задремлю, то очнусь и все
время думаю, что у меня сын. Я его еще не разглядела; когда он наконец вынырнул на Божий свет, я только
мельком увидела что-то маленькое, розовое и грязненькое; врач похлопал его по спинке, и он запищал. Это было
рано утром; через большие окна лились солнечные лучи, из больничного сада я услышала щебет птиц. Вся палата
наполнилась торжеством. Бог посылает мне слишком много светлых минут и мне опять совестно за мое счастье!
Врач и сестра были такие добрые, ласковые; врач наклонился ко мне и сказал: «Поздравляю с сыном». Меня почти
тотчас перенесли в палату, положили на спину и запретили садиться. Он лежит отдельно от меня в детской; в 12
часов обещали, что принесут покормить. Вот тогда уж я его разгляжу. Меня беспокоит сейчас только одно: будешь
ли ты по-прежнему брать меня на колени, называть Кисанькой, сажать на плечо и носить по комнате? А вдруг ты
решишь, что если я уже мама, значит я – большая, и станешь со мной деловым и строгим? Это было бы ужасно для
Белой Кисы! Тогда она уйдет в печную трубу и станет серой. Попроси бабушку напеть тебе фразу из корсаковского
«Салтана»: «Я свое сдержала слово…» – она удивительно хороша! Прости, что пишу каракули – лежа писать
неудобно. 12 часов 40 минут. Милые бабушка, мадам и Олег, приносили мне только что кормить моего сынка,
сказали: прекрасный экземпляр! Как вам понравится это выражение? Я, однако, вовсе не нахожу его прекрасным:
личико красненькое, ротик беззубый, глазки темно-синие, черничные, но они как-то заплыли, говорят, что это от
отечности, которая скоро пройдет; носик крошечный и сначала показался мне курносым, но после я разглядела, что
в профиль носуля совсем приличный. Локонов нет – так, пух какой-то! Чепчики мадам, пожалуй что, нам и
пригодятся. Да, красотой не блестим! Он довольно пристально меня разглядывал, и не спал как большинство
других. Ведь и в самом деле интересно увидеть ту, которая вызвала вас к жизни! Потом мой вид показался ему
слишком скучным, он стал зевать, потом чихнул, а потом задремал. Я вспомнила, как однажды вот так же у меня на
руках заснул маленький зайчонок, который жил у нас с Лелей. Потом он! стал кочевряжиться: извивался и увякал.
Няня из палаты ушла, и мне стало казаться, что он сейчас сломается и умрет. Я сама чутья не заплакала и с
облегчением вздохнула, когда няня пришлая и унесла его. А теперь уже снова хочется посмотреть. Надо сознаться,
что при всем совершенно очевидном уме и способностях, он все-таки больше похож на лягушонка или крысенка,
чем на человечка. Впрочем, есть небольшая надежда, что он похорошеет, ведь да сих пор он был в ужасных
условиях: было темно и тесно и, как я это поняла только здесь, лежал он, оказывается, вверх ногами! Бедный мой
детка! Хорошо, что я этого не знала! Расскажите о нем Леле и тете Зине и не забудьте послать телеграмму дяде
Сереже. Я хочу назвать моего сына Святославом, вместе с отчеством это будет звучать как имена старорусских
князей. 4 часа. Вот и настал час передач: мне принесли от вас чудесную корзину цветов и ваши письма.
Запечатываю свое. Ася». Писем было четыре; она распечатала первым письмо от мужа. «Моя ненаглядная светлая
девочка, моя арфа Эолова! Вот ты и мать! Как счастлив я, что все страшное уже позади и что ты и малютка живы.
Мы всю ночь не ложились. В 7 часов утра я уже был в больнице, но швейцар не пустил меня дальше вестибюля,
сколько я ни пытался его задобрить. Я вернулся домой ни с чем, и мы бросились звонить в справочное больницы:
там никто не отвечал. Я опять побежал сам, и в этот раз швейцар, сияя улыбкой, мне заявил: «Поздравляю с
сыном!» Ему сообщил это, уходя с дежурства, врач, чтобы он мог передать, если будут справляться о Казариновой.
Тут же я узнал, что посещения строго запрещены и что с 4 до 6 -передача пакетов и писем. Я помчался домой.
Вбегаю – у нас Зинаида Глебовна и Леля. Все так обрадовались; бабушка меня обнимала. Зинаида Глебовна и мадам
плакали. В справочном, которое наконец открылось, подтвердили, что родился сын, и сообщили, что твое
самочувствие хорошее. Милая девочка! Ты одна миришь меня с жизнью. Мне до сих пор не верится, что скоро я
увижу сына и буду держать его на руках – вот будет ликование души! Но твоих радостей – всего, что познаешь ты –
мне не постигнуть; я не достоин: нет той чистоты и того милосердия! И я полюбил тебя еще больше! Ясочка моя,
хорошо ли тебе в больнице? Обстоятельства жизни мешают мне окружить тебя теми удобствами и благами, на
которые ты имеешь законные права. Ты, конечно, была бы дома, в самых лучших условиях, если бы… Обнимаю тебя.
Твой Олег». Второе письмо было от Натальи Павловны. «Голубка моя! Поздравляю тебя. Рада, что мальчик. Мы
очень беспокоились и теперь от счастья ходим с мокрыми глазами. Я вспоминаю себя в твои годы и рождение моих
мальчиков. Кто бы тогда мог думать, какая трагическая судьба предстоит обоим. Мадам в восторге; она просит
передать тебе поздравление и бежит сейчас на кухню делать твое любимое печенье «milles feuilles [89]» чтобы
послать тебе в больницу. Лежи спокойно, береги себя. Крещу тебя и младенца. А я-то теперь прабабушка». Третье
письмо было такое же ласковое: «Бесценная моя крошка! Я все время плачу. Если бы жива была твоя мама, как бы
радовалась она вместе с нами. На даче будем вместе нянчить твоего сынка. Я уже люблю его! Дал бы только Бог и
моей Леле такого же мужа, как твой, и такие же радости. Целую новую маленькую маму. Твоя тетя Зина». И,
наконец, четвертое: «Милая Ася! Поздравляю с чудным синеглазым крошкой. Все вокруг меня сейчас словно
помешанные: плачут, смеются, обнимаются… я сама начинаю понимать, что произошло что-то очень значительное.
Мы приехали вчера вечером и сегодня как можно раньше забежали узнать о тебе. И вот попали как раз вовремя:
твой Олег прибежал при нас такой сияющий, запыхавшийся. Если бы ты видела, в какую ажитацию пришла ваша
мадам: она бегала по комнате и махала руками, повторяя: «Дофин! Дофин!» Как будто родился и в самом деле
наследник престола. Мама старается, чтобы до моих ушей не докатились подробности, и на мои вопросы – сколько
это продолжалось и с чего началось, и что такое «разрывы» и «воды» – никто не отвечает. Но ты мне расскажешь
все самым подробным образом, не правда ли? Все запрещенное меня всегда особенно интересует. Я, конечно, вчера
успела поссориться с мамой: она непременно желала, чтобы я осталась на даче. Благодарю покорно! Сидеть одной
с двумя ведьмами! К тому же последнее время стала бесноваться та черная кошка, которая живет у хозяев: она
кувыркается, хватается за голову и орет истошным голосом. Ведь как давно живет уже у нас Васька, и всегда такой
спокойный и благонамеренный, а в эту словно бы вселился нечистый дух. Мама, хоть и уверяет, что «ничего
страшного», однако сама не может объяснить, что это такое. Подозреваю, что это тоже ведьма, только
прикинувшаяся кошкой. Я, разумеется, настояла на своем и приехала, по крайней мере о тебе узнала. Дорогая Ася,
будь всегда счастлива! Если я кого-нибудь на свете люблю, то это тебя. Твоя Леля». Ася прочитала эти письма,
взялась опять за первое и перечитала все по второму разу; потом положила их к себе под подушку, вздохнула,
улыбнулась и погрузилась в счастливую дремоту. Через два дня от нее летело следующее послание: «Милые,
родные! У моего мальчика понемногу открываются глазки, а ушки и лобик белеют. Когда его приносят ко мне, он
всякий раз меня прежде всего осматривает. Мордашка страшно выразительная! Мне ужасно хочется, чтобы он вам
понравился; только не вздумайте уверять меня в этом нарочно, я все равно пойму! Я вас предупреждаю, что когда
он плачет, он делается весь красненький, морщится, гримасничает и становится похож на уродливого гномика, но в
спокойные минуты у него чудное личико. Впрочем, когда вы увидите, как он сосет кулачок, вздыхает и
потягивается, вы его непременно полюбите – невозможно его не полюбить! Вчера вечером у меня начала тяжелеть
и гореть грудь и поднялась t° – это появилось, наконец, молоко, но когда я ткнула в ротик малышу грудь, он вместо
того, чтобы присосаться и сладко причмокнуть, тотчас ее потерял и опять стал искать губками. У меня очень
маленький сосок, который ему трудно удержать, и если бы вы видели его усилия: он и морщится и вздыхает,
укоризненно косится при этом на меня своими черничными глазами и ужасно забавно хмурится. А когда дело
наладится, его личико делается спокойным и улыбающимся. Кроме того, он премило воркует, ни один из младенцев
в палате не воркует так! Я никак не ожидала, что у трехдневного младенца может быть такая гамма выражений
лица и звуков голоса! А какая у него нежная кожа, даже от поцелуя на ней остается розовый след! Только бы он
был счастлив в жизни – вот уже сейчас его огорчают сосочки, а дальше могут быть огорчения гораздо более
серьезные… У меня совсем немножко уже теперь болит за него сердце!» Еще через два дня она писала: «Дорогие
бабушка, Олег и мадам! Вчера я совершила государственное преступление: я распеленала моего младенца, чтобы
увидеть его тельце. Боже мой, какое у него все крошечное и милое! Ножки, конечно, вверх; ручки прижаты к
грудке, а как только я их освободила, кулачки полезли в ротик; на пальчиках даже все ноготки готовы. Но едва
лишь я углубилась в созерцание, меня накрыли с поличным няня и сестра; я стала оправдываться, уверяя, что он
увякал, и я побоялась, не мокренький ли он? Но сестрица ответила очень строго: «Не рассказывайте нам басни. Вы
уже давно подговаривались, можно ли или нельзя распеленывать и почему нельзя? А как мы справимся с работой,
если так начнут делать все?» Первые дни я от усталости почти все время спала, а сейчас мы все поправляемся и
много болтаем о наших младенцах. Вчера одной уже разрешили встать. Муж ее оказался догадливый и начал
окликать ее под окном палаты, хотя мы в третьем этаже. Как только она выглянула, он давай махать ей корытом,
которое купил, чтобы мыть ребенка. Я воображаю удивление прохожих, когда они смотрели на человека, который,
стоя посередине улицы, закинул вверх голову и, блаженно улыбаясь, машет таким неуклюжим и странным
предметом! Нахохотались мы! Напрасно Олег беспокоится, что я не окружена роскошью и профессорами: мне,
право же, здесь очень хорошо и весело! Еще два дня и буду дома». Олег никак не мог ожидать, что поссорится с
Асей в день ее возвращения с младенцем. В это утро он накупил цветущих веток Жасмина и шиповника, и украсил
ими всю комнату и коляску младенца. Отпросившись со службы в два часа, он приехал за женой на такси; она
спустилась к нему в вестибюль, сопровождаемая санитаркой, которая несла ребенка, и показалась ему еще милее,
чем раньше: глаза светились торжеством, а две огромные косы, перекинувшиеся на грудь, придавали ей вид
шестнадцатилетней девушки. Минута, когда он бросился к ней через ступеньку, показалась ему одной из лучших в
жизни! И все-таки они поссорились! Когда, переступив порог спальни, Ася положила ребенка на постель и со
словами: «Вот, посмотри!» – принялась его распеленывать, пользуясь наконец своим материнским правом, Олег
сказал: – А поворотись-ка, сынку! Давай на кулачки! И это почему-то рассердило Асю: – Фу, какой ты нехороший! Он
такой крошечный, такой трогательный! Я думала, ты станешь целовать его и баюкать, а ты – «на кулачки»! Что тут
общего с Тарасом и его противными сыновьями? Не покажу тебе. Мой. Прикоснуться не дам. Олег так и не понял,
что показалось ей обидного в его восклицании, и откуда взялась такая раздражительность. Желая поскорее
кончить ссору, он просил прощения, но она заупрямилась, и равновесие восстановилось только к вечеру. Радость
следующих дней ему омрачило письмо Нины, которая после поздравления с сыном сообщала, что, закончив серию
концертов, поехала с Волги к Марине на Селигер. «15-го июля туда приезжает на свой отпуск Моисей Гершелевич, а
я возвращаюсь в Ленинград, – писала Нина, – напоминаю Вам ваше обещание сообщить Наталье Павловне известие
о Сергее прежде моего возвращения, чтобы мне не пришлось опять притворяться или сопереживать первые, самые
острые минуты отчаяния. Я уже так устала от слез и горя». Откладывать далее было немыслимо. На четвертый день
по возвращении Аси выдался подходящий для разговора час: Наталья Павловна спустилась к графине Коковцовой
поиграть в винт, а мадам с «дофином» на руках вышла на воздух посидеть в ближайшем сквере. Они остались одни,
но едва только он успел выговорить ее имя, Ася быстро повернулась и спросила: – Что? Случилось что-нибудь? – и в
голосе ее Олег ясно различил трепет тревоги. Пришлось договаривать! Виденья прошлого! Как они много значат!
Вот грязная теплушка, набитая страшными чужими людьми, а дядя Сережа греет на груди под армяком ее ножки,
хотя сам уже с ног валится от сыпняка; вот они сидят рядом в бабушкиной гостиной около нетопленого камина, от
мрамора которого как будто распространяется дополнительный холод и пробирается в рукава и за ворот, но дядя
Сережа читает ей Пушкина или Байрона, расшевеливает ее мозг, будит воображение, согревает душевно! По
вечерам, возвращаясь с «халтурных» концертов, которые часто кончались угощением полуголодных артистов на
заводе, он никогда не забывает принести ей пирожное или конфетку… Еще и теперь, пробегая мимо его кабинета,
занятого чужими, она всякий раз словно ждет, что он выглянет из двери и окликнет ее, а вбегая в столовую, словно
видит дымок его сигары… за роялем слышит его интерпретацию данной вещи… Всю музыку, всю литературу она
узнала от него. Одной из заветных идей Сергея Петровича была идея о «Третьем глазе», который должен
выработать себе человек. Третий глаз раскрывает суть явлений, помогает угадывать то, что скрывается за видимой
оболочкой вещей! Душевное родство, установившееся у дяди с племянницей, приводило Сергея Петровича к мысли,
что третий глаз есть в зачатке и у Аси, но, обнаруживая в себе минутами интуитивное прозрение, она отлично
сознавала, что только дядя Сережа развил его в ней! Условия жизни были так трудны и требовалось так много и
самоотвержения, и стойкости духа, чтобы, вытягивая на себе целую семью, не опускаться, а возноситься до самого
тонкого постижения окружающего, до тех неуловимых открытий, которые трудно облечь в слова, но для которых в
самом деле нужен «третий глаз». Людей с «третьим глазом» так мало, так мало! Носик «размокропогодился» (по их
семейному выражению), а носового платка при себе не оказалось – сколько раз ей за это попадало от бабушки! Как
всегда пришлось лепетать, обращаясь к мужу: «Дай мне твой платок». У него он всегда в кармане и всегда
белоснежный: он сам себе стирает под краном носовые платки, а мадам гладит их и приговаривает, что кандидат
на русский престол должен быть окружен заботой самой неусыпной и что Сандрильена плохая жена! Но, обладая
третьим глазом, часто очень трудно помнить о множестве мелочей – это, увы, понимал только дядя Сережа! В