Грейдер потрудился ударно. Отвалы снежной массы громоздились по обеим сторонам дороги, как горные хребты. Двухполосная проезжая часть за неделю сузилась до однополосной – только-только разъехаться. Впереди была белая свистопляска и никакой видимости – лишь красное пятнышко светофора помаргивало сквозь снегопад. Я доехал до перекрестка, остановился и стал ждать смены сигнала.
Мой путь пересекала широкая и оживленная трасса. Сейчас она тоже стала вдвое уже, чем всегда была, а поток машин вытянулся и замедлился. Их еле видные силуэты медленно проплывали через перекресток, напоминая караван из усталых верблюдов. Покорные своей верблюжьей судьбе, они терпеливо пробирались меж высоких барханов, ступая копыто в копыто.
За неделю нас завалило таким количеством снега, какое здесь никогда не регистрировалось. По выпавшим осадкам в этом январе мы обогнали Хоккайдо. Масс-медиа всячески обсасывали эту радостную новость. Раньше здесь гордились самыми крепкими глиняными горшками, самыми горячими гейзерами и самой длинной лапшой. Теперь список славных рекордов пополнился высотой снежного покрова. Жаль, что ненадолго.
Караван все шел. Прошло минут десять, а светофор и не думал переключаться. Перед носом у меня прополз целый зоопарк – верблюды и черепахи, слоны и гиппопотамы, зебры и броненосцы... Набычившись, они торили дорогу в тучах белых москитов. Я следил за их зыбкими очертаниями, покуда мне не стали мерещиться страусы и шимпанзе. Потом встряхнулся и задумался.
Думать пришлось недолго. Всему виной оказался научно-технический прогресс. Сигнал переключался не абы как – а по команде от фотоэлемента, прицепленного к выносной штанге и глядящего на проезжую часть. Целился он строго в середину левого ряда, погребенную под снежными торосами. Еще бы светофор меня увидел с таким бельмом на электронном глазу.
Попытки притереться к торосам вплотную и попасть в поле зрения аппаратуры результата не дали. Я вылез наружу. Штанга с фотоэлементом крепилась на фонаре, и на том же фонаре – я помнил это по летним прогулкам – располагалась кнопка для пешеходов. Добраться бы до кнопки.
Я вскарабкался на снежную гору, ухватился за фонарь, раскидал носком сапога свежую порошу, попинал более плотные слои... Полметра надо прокопать. Или даже метр. Саперной лопатки в моем багажнике не нашлось – нашлась только горнолыжная палка. Вооружившись ей, я поковырял снег вокруг фонаря. Снег ковырялся плохо.
Бросив эту глупую затею, я попытался сам изобразить автомобиль – взял в руки полы расстегнутого пальто и сделал ласточку на краю снежной кручи, словно хотел с нее спланировать. Фотоэлемент старательно пялился на меня сквозь летящие снежинки, но за своего не признавал. Тогда я надел шапку на конец лыжной палки, поднял ее вверх и принялся медленно размахивать пред электрическим оком.
– Эй, мужик!..
Я обернулся.
– Что за масонские ритуалы?
Федька высовывал голову из окна своего новоприобретенного драндулета. Я и не заметил, как он подрулил.
– Дорогу дашь?
Я спрыгнул с горы, подошел к нему и доложил обстановку.
– Ну-ну, – сказал Федька. – Я тоже без лопаты. А с той стороны что, никто не подъезжает?
– Отсюда не видно. Может, там у них такая же петрушка.
– Вот ведь как... Абрамычу надо рассказать. А то он заладил: Восток, Восток...
– Что делать-то будем?
– Хороший вопрос. Классический. «Что делать?»
– Сухари сушить.
– Да не сухари, а спасать бессмертную душу. Я тебе уже излагал. Спасаться надо, а все остальное ересь. Ересь будем давить.
– Я понял, понял... Вот сейчас, в данный момент, что делать?
– Ну чего... Разворачиваться – узко. Сдавать назад – не видно куда. Остается только вперед. Сели, да поехали.
– На красный?!
– А чего, гаишников сейчас нету, погода не та. Давай, ты первый, я за тобой.
– Метель же! Не разглядят, стукнут...
– Сильно не стукнут, они медленно едут. Или давай парой: ты справа, я слева. Если слева стукнут, то меня. Если справа, то тебя. Риск пополам.
– А может, наоборот – пусть справа тебя стукают, а слева пусть меня?
– Хитрый какой! Я первый сказал. Короче, едем рядом и оба бибикаем. Вместе громче будет. Ну-ка, нажми.
Я нажал. Федька нажал тоже. Получилось громко.
– Ты ниже звучишь, – сказал Федька. – Давай так: секунду я, секунду ты. Устроим сирену. А еще окна откроем, и музыку на полную катушку.
Я опустил оба стекла и прибавил громкости. В магнитофоне крутилось третье действие «Хованщины». Шакловитый тянул свою арию:
– Ни-и-спо-о-шли-и ты-ы ра-а-зума све-ет благода-а-атный на Ру-у-у-усь!..
Федька подрулил справа. В его магнитофоне во всю дурь пиликал ресторанный электроорган. Допиликав положенное, он уступил место пропитому голосу шансонье:
– Сидел я в Омске!.. Сидел в Иркутске!.. Эх мне бы водки!.. Да мне б закуски!..
– Пошла сирена! – заорал Федька и вдавил клаксон. Я несколько замешкался со своим полупериодом, и сирена едва не захлебнулась, не успев родиться. Кособокая и спотыкающаяся, она поплыла через перекресток – сквозь шансон, снегопад и хованщину.
– БИИ - ПУУ - БИИ - ПУУ -злосча-а-а-а- БИИ - ПУУ - БИИ -цидивист- ПУУ - БИИ - ПУУ - БИИ -страда-а-а- БИИ - ПУУ - БПИУ -окурор!- ПУУБИУУУ -...
– Давай, пошел! – Федька дотянулся головой до левого окна и призывно ею подергивал. Я осторожно тронулся, забирая чуть вправо. Автомобильный поток оттуда все тянулся, плохо реагируя на дикие звуки из-за сугробов. Подобравшись к потоку вплотную, я перестал сигналить, высунулся в окно, изогнулся шеей как бы кланяясь и стал мелко-мелко рубить воздух ребром ладони. Две машины проигнорировали этот классический жест, а третья затормозила. Я изобразил два глубоких поклона, газанул, перегородил ряд и стал ждать Федьку. Он тоже выключил свою половину сирены, тронулся, поравнялся со мной теперь уже слева, обошел на полкузова – и заглох.
Причиной тому была кучка снега, оставленная грейдером посреди перекрестка, этакий длинноватый бугор высотой с нетолстое бревно. Преодоление сего барьера оказалось для подержанного и видавшего виды драндулета задачей не из простых. Федька снова завел двигатель, произвел несколько пробных газований и принялся заново штурмовать каверзную преграду.
Ресторанный певун еле пробивался сквозь рев мотора:
– Колыма... ВЖЖЖЖ...спомина... ВЖЖЖЖЖ...рушку ма... ВЖЖЖЖЖЖ...
У меня запел хор стрельцов:
– Гой, гой, прибодрись!!! Гой, гой, поднимись!!!...
Поток слева остановился и тоже стал болеть за Федьку. Уткнувшиеся в меня справа недовольно бибикали. Решив тогда и следующий ряд миновать первым, я тронулся, наехал передними колесами на бугор и тут же затормозил – потому что от потока слева отделилась белая Тойота и пошла вперед. Ее водитель, видимо, пришел к выводу о нескором завершении федькиных стараний. Но тут драндулет собрал последние лошадиные силы, заревел тремя белугами, перевалил через бугор, как Суворов через Альпы, – и с треском врезался Тойоте прямо в бок.
– Ах, окаянные пропойцы! – заголосил хор стрелецких жен. – Ах, колобродники отпетые!..
Искореженная дверь Тойоты приоткрылась и судорожно замолотила по федькиному бамперу, желая распахнуться. Федька сдал назад. Из Тойоты выпрыгнул водитель, присел на корточки и принялся сканировать вмятину носом. Я поставил машину на ручник и тоже выбрался наружу. Пострадавший обернулся, увидел одного, увидел второго, изменился в лице и пробормотал:
– Иностранные люди...
Поднявшись с корточек, он не очень уверенно произнес:
– Но ведь вы ехали на красный свет, не правда ли?
– Что он говорит? – спросил Федька.
– Говорит, мы ехали на красный.
Федька растерянно посмотрел куда-то вбок и вдруг выпалил, схватив меня за локоть:
– Гляди!!!
Наш светофор горел зеленым.
– Грин! – закричал Федька, обращаясь к пострадавшему и тыча пальцем в светофор. – Лук! Итыс грин!
Пострадавший в недоумении перевел взгляд с иностранных людей на зеленый кружок. Потом обратно на иностранных людей. Потом до него дошло.
– Ноу, – твердо сказал он и помахал перед носом ладонью влево-вправо. – Ноу! Ай гоу грин! Ю гоу рэддо!
– Лук! Лук! – твердил Федька и пронзал пальцем летящие снежинки.
– Ноу! Ноу! – повторял незнакомец и разгонял снежинки ладонью.
Упершиеся в нас машины встречного потока возмущенно сигналили, требуя дорогу.
– Давайте отъедем вон туда, – предложил я, кивнув на продуктовый магазин с широкой площадкой, который был у нас слева по курсу.
– Вы можете по-японски?! – обрадованно воскликнул пострадавший, мигом запрыгнул в свою Тойоту и стал крутить руль влево. Миновав высокие ворота, прокопанные в снежной горе, мы въехали друг за другом на площадку. Она была пуста – лишь одинокий торговый работник колупался на ней с портативной снегоуборочной техникой.
– Маэда! – представился нам водитель Тойоты и выдал обоим по визитной карточке.
– Репейников! – ответно представился Федька. – Профессор.
– Пожалуйте сюда, – сказал господин Маэда и подвел нас к правому боку своей машины. – Это след от столкновения. Ремонт будет стоить очень дорого.
– Правильно, – сказал Федька, когда я перевел. – А столкновение оттого, что вы ехали на красный.
– Давайте вызовем полицию.
– Вызывайте.
Скрипя снегом, наш новый знакомый направился к телефону-автомату.
– Слушай, Федор, – сказал я. – А оно тебе вообще надо? Сейчас приедут, будут тебя час мурыжить, потом штраф выпишут...
– За что штраф?
– За нарушение правил.
– Я не нарушал!.. Ты сам видел – нам зеленый горел.
– Не видел я никакого зеленого.
– А я видел! Он все равно не докажет, у него свидетелей нет. А у меня есть.
– Кто у тебя есть?
– Ты, кто еще...
Маэда что-то говорил в телефон. Федька нагнулся и пощупал бампер своего драндулета.
– Гляди, ту всю сплющило, а моей хоть бы что. Зверь машина! Никто не верит, что я ее за сорок тыщ взял.
– Почему никто? Я верю...
– А вот Абрамыч не верит. Завидует, наверно.
Маэда повесил трубку и подошел к нам.
– Полиция выезжает. Нужно подождать.
Он обозначил легкий поклон и скрылся в своей мятой Тойоте.
– Ну, подождем, – сказал Федька. – Подышим воздухом.
Я побродил минуту по площадке, подошел к снежным воротам и стал смотреть на ползущие мимо машины. Им опять горел зеленый.
– Знать бы тогда, – раздалось у меня за плечом. – И как это, интересно, они его зажгли?
– В полиции узнали, наверное, – предположил я. – Переключили на другой режим. Такие вещи наверняка продуманы.
– Ты как Абрамыч прямо. Ах-ах, у них все продумано!..
– Может, и не все, но многое...
– Лучше б они центральное отопление продумали. И двойные рамы.
– На Хоккайдо двойные...
– У тебя обогреватель в машине хорошо греет?
– Хорошо.
– Пошли залезем, посидим...
– Залезай, сиди. Я подышу еще. В магазин зайду...
– Ну, пошли в магазин.
В магазине я добросовестно изучил весь ассортимент и купил себе тюбик зубной пасты. Федор тем временем пролистал пять или шесть толстенных журналов с полуголыми девицами снаружи и рекламой внутри. Когда мы вышли, Маэда опять сидел на корточках перед своей Тойотой и водил носом по вмятине. Увидев нас, он встал, неловко потоптался и сказал:
– Никак полиция не едет. Пойду еще раз позвоню.
И опять заскрипел снегом, спеша к телефону.
– Мда, – сказал Федька. – Что-то непохож он на самурая...
Я достал из кармана визитную карточку.
– «Маэда Кохэй. Амэ-но пурадза. Тэнтё. Накабяку дори». Ну конечно, какой он самурай...
– А по-русски?
– «Кохэй Маэда. Дворец Рисовой Тянучки. Начальник. Улица Накабяку».
– На начальника, я бы сказал, тоже непохож.
– «Амэ-но пурадза», – повторил я. – Да, помню. Мы там с Шишкиной торт заказывали. Приятный такой магазинчик.
Маэда опять повесил трубку. Подошел.
– Говорят, уже выехали, но из-за погодных условий могут задержаться. Придется еще подождать.
– Ну что ж, – сказал я. – Мы же сами видим, какое движение.
– Да-да, – закивал Маэда. – Сплошной затор. Очень жаль...
Он глубоко вздохнул, опустился на корточки и снова уперся носом в помятый автомобильный бок.
Я присел рядом.
– Обе двери придется менять, да?
– Совершенно верно, обе. А может быть, еще и крыло.
– Тысяч двести, не меньше.
– Думаю, больше...
– Хорошо, что страховка есть.
– Конечно...
– Мой друг тоже застрахован. Думаю, все уладится.
– Будем надеяться...
– Можно было бы и без полиции, но раз уж у вас разногласия...
– Да, к сожалению...
– Эй, мужик, – послышалось сзади. – Пошли греться!
В машине было тепло. Кассета с «Хованщиной» только что докрутилась до конца и перевернулась обратно на третье действие.
– Пререкохом никоньянцев и препрехом! – пел хор чернорясцев. – Победихом, посрамихом ересь!
– Что за хренотень играет? – спросил Федька. – Поставил бы что-нибудь человеческое.
– Это Мусоргский, – сказал я. – Это поют раскольники. Старообрядцы.
– А-а-а, – протянул Федька. – Тогда ладно. Пусть поют. Уважаю.
Немного помолчав, он добавил:
– Это правильное искусство. Полезное!
У моего уха раздался стук по стеклу. Маэда-сан наклонился к окну и делал какие-то знаки. Я открыл дверь.
– Вот, – сказал он, протягивая нам две банки. – Ждать долго, холодно... Попейте кофе.
– Спасибо, – сказал я. – Вы очень добры.
– Уже скоро должны подъехать. Давайте еще чуть-чуть подождем.
– Давайте.
Баночный кофе из автомата был сладок и горяч. Он будил детские воспоминания о лыжных походах с термосом. Я пил его маленькими глотками.
– Ну точно начальник тянучки, – сказал Федька, опорожнив свою банку. – Столько ждать я не собирался. Пойти, что ли, домой позвонить...
Он порылся в карманах, нашел десять иен, вылез и пошагал к автомату. Минуту разговаривал, а потом повернулся в мою сторону и призывно замахал рукой. Пришлось выбираться наружу.
– Подтверди, что я целый, – сказал он и сунул мне к уху трубку.
– Вадичек, – послышался усталый голос. – Что там мое горе опять натворило?
– Ничего особенного, – сказал я. – Легкое столкновение. Жертв нет. Страховка все покрывает, вопрос только в проценте – кто насколько виноват. Поэтому ждем полицию.
– Вадичек, ты уж там побудь с ним, ладно? Вдруг чего непонятное. А потом заходи, я пельменей налепила. Зайдешь?
– Зайду.
– И еще тут Ваня какую-то бумагу принес, которую сам прочитать не может. Теряемся в догадках. Попробуешь разобрать, что там написано?
– Попробую.
– Что б мы без тебя делали. Давай мне Федора обратно.
– Алё! – вступил Федька. – Я ж говорил... Чего?.. Не остынут, подогреем... Не мог я в полшестого... У меня запарка, я плазму моделирую... Ага... Пока...
Он повесил трубку.
– С Ванькой не позанимался сегодня. Вот так вечно – заиграешься в тетрис, потом тебя готовы пополам распилить.
– А чем ты с ним занимаешься?
– Физикой, чем еще... В школе-то у них известно какая физика... А еще недавно географию с ним начали учить.
– Физическую?
– Отечественную. Изучаем родные рубежи. Начиная с восточных. Первое занятие посвятили Южным Курилам. Я ему объяснил, что это исконно русские земли.
– Ну-ну...
– А он на следующий день из школы приходит и говорит: папа, у нас в классе карта висит, так на ней показано, что это японские земли!
Федька ткнул меня локтем в бок, приглашая посмеяться.
– Ты понял, да? Удивился парень. Эти земли, говорит, в японский цвет закрашены. Шок случился у пацана.
Из магазина, неся что-то в охапке, вышел господин Маэда.
– Вы, наверное, проголодались, – сказал он, подойдя к нам. – Вот вам сэндвичи. Подкрепите силы.
Я сопроводил свой поклон витиевато-учтивой грамматической конструкцией. Федька выдавил из себя аригато. Развернув целлофан, мы вонзили зубы в белый хлебный мякиш, проложенный листьями салата и консервированным тунцом.
– А нельзя ли узнать, из какой вы страны? – спросил господин Маэда, дожевав и проглотив свой сэндвич.
– Мы из России, – проговорил я с набитым ртом.
– О-о-о-о-о, – сказал он. – Э-э-э-э-э... М-м-м-м... В России холодно, да?
– Не холодней, чем тут у вас.
– Ха-ха-ха!.. Это вы правильно заметили. Очень суровая зима. Но я слышал, что в России все-таки холоднее. Поэтому там пьют водку и едят пирόсики. Вы любите пиросики?
– Смотря с чем. С капустой люблю.
– Как это «с капустой»? Внутри капуста? Я думал, внутри всегда мясо...
– Разные бывают. С картошкой, с рисом, с яйцом, с изюмом...
– Что вы говорите! Никогда не знал.
– С чем угодно можно сделать. Хоть с рисовой тянучкой.
– Вы умеете?!
– Увы. Я очень плохой кулинар.
– Жаль. Вы знаете, у нас кое-где делают, но ведь это совсем не то... А так хочется попробовать хотя бы один настоящий русский пиросики!..
– Если у нас будет, мы вас угостим.
– Спасибо, спасибо, – он поклонился. – Буду очень признателен.
Я выбросил целлофан в мусорный бак и взглянул на часы.
– Да, – сказал господин Маэда. – Это уже никуда не годится. Скоро час, как мы их ждем, а они все не едут. Пойду еще раз позвоню.
– О чем это ты с ним трепался? – осведомился Федька, когда мы остались вдвоем.
– Как обычно, о еде. О вечных ценностях.
– Значит, пошел на попятный. Мы его дожмем. В принципе, меня и пополам устроило бы.
Маэда снова подошел.
– Я позвонил, – сказал он. – Случилась неприятность. Они проехали только половину дороги и попали в аварию. Их сейчас вытаскивают из сугроба. Нас спрашивают, не разберемся ли мы сами.
– Конечно разберемся, – сказал Федька. – Фифти-фифти, и дело с концом.
Маэда вопросительно смотрел на меня, ожидая перевода.
– Мне кажется, – сказал я, – дело нужно передать страховым компаниям. Пусть разбираются они.
– Да, – произнес он. – Пусть разбираются. Но ведь картина... Ведь вы считаете, что... Хотя...
Он глубоко вздохнул. Посмотрел на небо. Посмотрел на землю. И сказал:
– Сёганай.
– А? – вырвалось у Федьки.
– Он согласен передать дело страховикам, – сказал я. – Он говорит: делать нечего. Классический ответ на классический вопрос.
– Он в самом деле так решил? Или это азиатская хитрость? Как думаешь?
– Тебе правда интересно, что я думаю?
– Нет, я просто спросил... А делать нечего – это у них классический ответ?
– Почему «у них»? Вспомни Иванушку-дурачка. Или «Капитанскую дочку».
– Ну, разве что дурачка... А вдруг мне страховики вломят по полной?
– Не разоришься. На то и страховка.
– Тут не в деньгах дело, – очень серьезно сказал Федька. – Тут дело в принципах. Если под каждого стелиться, то сам станешь как Иванушка-дурачок. Только без царевны и без полцарства. Потому что не в сказке живем. Короче, ты ему скажи: на страховиков я согласен – но на красный свет все равно ехал он.
– Мой друг очень сожалеет о случившемся, – перевел я. – Он приносит вам свои извинения. Он надеется, что страховые служащие все сделают наилучшим образом.
– Ничего, ничего, – ответил Маэда. – Это вы меня извините, что я вас столько времени здесь продержал. Завтра я сделаю калькуляцию ремонта и свяжусь со своим страховым агентом. А ваш друг пусть свяжется со своим. Потом созвонимся. Телефоны знаем. Договорились?
– Договорились. Всего доброго.
– Подождите! – Маэда-сан кинулся к своей Тойоте, открыл багажник и вернулся с круглой коробочкой. – К сожалению, с собой у меня только одна. Это фирменный товар нашего магазина. Кушайте на здоровье.
Он прижал руки к бокам, согнулся перед нами в поклоне, сделал два шажочка назад – потом распрямился, прыгнул в автомобиль, газанул, выбросил из-под колес снежные фонтанчики и исчез за ледяной горой.
Федька открыл коробочку и смотрел на аккуратные кубики рисовой тянучки.
– Мда... – сказал он наконец. – Я не устаю им поражаться. Ему бы нас сразу мечом на куски порубать – а он нас конфетами кормит. Что все это значит? Где логика? Куда они катятся?
– Восток! – сказал я. – Очень тонкое дело.
– Нет, я понимаю, – продолжал Федька. – Это реклама, это пиар, сейчас весь университет кинется скупать у него тянучку, и он разбогатеет... Но ведь еще шестьдесят лет назад вся нация кричала «банзай» и записывалась в камикадзе! Куда все это ушло? Почему так быстро? Мой сын учится у них в школе. Чему он там научится? Бить поклоны? Продавать рисовую тянучку?
– А лучше бы он стал камикадзе?
– Я хочу, чтобы он стал мужиком! Чтобы мог постоять за себя.
– Но ты же отдал его в карате?
– Отдал. Он занимается. Но сама атмосфера, вот я о чем...
– Тогда возвращайся.
Федька весь ссутулился. Помолчал.
– Поехали, – сказал он. – Пельмени ждут.
Я подошел к своей Хонде. Открыл дверь. Оттуда раздалось:
– Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!!!
– Что это?! – дернулся Федька.
– Князя Хованского зарезали.
* * *
На плите булькала кастрюля с пельменями. Татьяна смешивала йогурт со сливками – получаемый эрзац служил у нас сметаной. Федька достал из холодильника бутылку «Столичной» и наполнил рюмки.
– К зубам прилипает, – сказала Татьяна, проглотив рисовую тянучку. – А так ничего, съедобно.
– Только мы его ничем не отдарили, – сказал я. – Это неправильно.
– А чем я его отдарю? – возразил Федька. – Виртуальной плазмой? Ему-то хорошо – он что продает, то всем и дарит.
– Он пирожки хотел попробовать. Напекли бы ему пирожков – глядишь, смягчил бы позицию.
– Так у него позиция и без пирожков мягкая, куда еще смягчать. Я ведь не зря говорю: они народ очень безобидный, и когда-нибудь их это погубит. Но нашему брату оно только на пользу. Выпьем же за японскую безобидность!
– Ваня, иди ужинать! – позвала Татьяна и принялась вылавливать пельмени шумовкой. Когда Ваня вышел к столу, я закусывал огурцом.
– Привет, каратист!
– Здрасте.
– Как в школе дела?
– Ой, Вадичек, пока не забыла! – Татьяна поставила передо мной тарелку пельменей, достала со шкафа какой-то бумажный лист и положила рядом. – Вот, принес и не может объяснить. А нам интересно, что это такое красивое дали.
– Грамотей! – сказал я. – Читать до сих пор не научился?
– Да я могу... – засмущался Ваня. – Тут просто эти сложные, как их...
– Они не сложные, они просто очень рукописные. Я тоже неважно такие разбираю. Хотя основное уже ясно – это почетная грамота.
– Я так сразу и подумал! – обрадовался Федька и сунул мне в руку вторую рюмку. – За наши победы!
Закусив пельменем, я потащил мизинец вниз по прихотливым закорючкам, каллиграфически выведенным черной тушью.
– Ну вот: «Иван Репейников». Фамилию-то разобрал?
– Разобрал. А дальше не могу.
– «...награждается за второе место на турнире...»
– Это каратэ! – сообразил Федька. – Тогда еще лучше. Сейчас отдельно выпьем за боевые победы.
– «...посвященном славной годовщине...»
– Подставляй рюмку.
– «...взятия Порт-Артура.»
Бутылочное горлышко подпрыгнуло, стукнуло по рюмке и опрокинуло всю водку мне в пельмени. Следом из стеклянного сосуда вылетело еще полста нечаянных грамм, распределясь по всему столу и частично по документу.
– ГДЕ?!?! – Федька вскочил, схватил грамоту, стряхнул с нее алкоголь. – Где это написано?
– Да вот. «Рёдзюн». По-китайски «Люйшунь». По-русски «Порт-Артур»...
Федька обвел нас непонимающим взглядом.
– Это они что, серьезно?
– Ну, а чего такого? Годовщина славная, разве нет?
Он перевел взгляд на сына.
– И ты там занял второе место?
– Да... – пролепетал Ваня. Он весь съёжился и, казалось, готов был сейчас же бежать исправлять роковую оплошность – только еще не понял, какое место от него требовалось взамен: первое или последнее.
– Федя, ешь пельмешки! – напомнила Татьяна. – Вадичек, давай я тебе других положу.
– Да ладно, – сказал я. – Всё в один живот. Какая разница, по очереди или сразу? Тем более, что и тост уже произнесен.
Облизав ложку из-под сметаны, я зачерпнул ею водки пополам с пельменной жижей.
– За боевые победы, Федор!
Федька поморщился. Сел. Налил. Выпил. Опять поморщился. И сказал:
– Ну, в общем, да... Чего, собственно... Дело давнее... Только все равно, пусть не думают... А то мы силенок поднакопим, да и заберем у них обратно.
– У них уже не заберем. Он давно уже не у них.
– Ну, заберем чего-нибудь другое... Мало ли... С работы чего-нибудь утащим...
В моей тарелке плавали два захмелевших пельменя.
– И с Дармоедой разберемся. Ирисками он нас не купит. Пусть собирает своих страховиков. Я скажу все, как было. Ты переведешь...
– Переведу... Легко... Все, как было...
Оставался один пельмень. Он злостно ускользал от моей вилки.
– Давай по последней, и начнем культурную программу.
– Нет, Федор, я уже пойду.
– Куда?! Сейчас кино будем смотреть! «Полицейская академия три».
– Мне кина на сегодня хватит... Дома стирка, уборка... На посошок, и все.
Я зачерпнул непослушный пельмень ложкой и поднял рюмку.
– За крейсер «Варяг»! – сказал Федька.
– Правильно, – кивнул я. – За честное и своевременное открытие кингстонов.
– Ты пораженец.
– Наверно.
– Тебе не стыдно?
– Стыдно...
От Репейниковых я обычно возвращался двором, но сейчас двор между блоками университетских квартир был непроходим. Выбравшись на узенькую расчищенную улочку, я двинулся в обход, мимо двухэтажных домиков за невысокими каменными заборами. У некоторых калиток срабатывали фотоэлементы – тогда загорался фонарь и становился виден заваленный снегом садик: торчащие из сугробов низкие деревца и белые бугры над камнями. На одном крыльце стояла молодая женщина с зонтиком – она стряхивала с него снег, чтобы сложить. За спиной у нее, уронив набок черную голову, спал младенец в кенгурушнике. В желтом свете фонаря розовели голые пяточки.
Наверное, тоже из гостей, – подумал я.
О вечных вопросах
Большинство религий и этических систем возводят невозмутимость и спокойствие в ранг высокой добродетели. Гневаться грешно. Праведник всегда благостен и невозмутим. Религиям согласно вторят врачи и психологи. Не накручивайте себя! – говорят они. – Избегайте лишних стрессов! Легче вовремя предупредить, чем ликвидировать последствия!
Пишущий эти строки вполне солидарен с таким подходом. Более того – такой подход стал частью его натуры. Путем длительного и упорного самовоспитания мне удалось в значительной мере обуздать холерическое начало в моем темпераменте. На многие вопросы я приучился смотреть философски, и вывести меня из состояния душевного равновесия теперь не так-то легко.
Я давно не посыпаю голову пеплом, когда сборная моей страны проигрывает очередной футбольный матч. Я не поминаю лихом гаишника, оштрафовавшего меня даже на значительную сумму. Я готов прощать занудство, своекорыстие, необязательность и плохой запах изо рта. Убежавшее молоко, порванные штаны, протекающий потолок, гиперинфляция – ничто из этого ряда не способно нарушить моей внутренней гармонии.
Но есть одно слабое место. Есть ахиллесова пята в броне моей психики. Может быть, не единственная, но самая болезненная. И очень необычная.
Я не могу оставаться спокойным, когда японские слова пишут по-русски через букву «ша».
Все эти «суши», «маваши», «такеши» и прочие «митсубиши» серьезно подрывают мое психическое здоровье и укорачивают век. Когда я вижу или слышу что-нибудь вроде «с Шинагавы на Шибую через Шинджуку», со мной делается адреналиновая атака, дыхательный спазм, охладевание конечностей и запотевание кожи. В такие моменты я могу потерять контроль над собой. И иногда его теряю.
Это началось у меня не сразу. Поначалу, когда я верил в убеждающую силу логических построений и полагал слуховые центры устроенными у всех одинаково, я находился в плену розовых иллюзий. Мне казалось, что короткой лекции о фонетическом строе трех языков должно быть достаточно, чтобы сколь угодно далекий от лингвистики человек навсегда перестал шикать. Чтобы он понял, что оригинальный слог, по-английски отображаемый как SHI, ни в коем случае нельзя переиначивать в русское ШИ, которое искажает японский звук непозволительно грубо. Что давно существует классическая система кириллической транслитерации, рекомендующая использовать слог СИ. Что, принимая это правило, мы жертвуем некоторой шепелявостью, которая действительно присутствует в японском звуке, но сохраняем его мягкость, которую английское SHI теряет более чем вполовину, а русское ШЫубивает вовсе. Что мягкость важнее!
Увы и ах. Мои товарищи по диаспоре, зачастую даже готовые теоретически согласиться, продолжали напропалую шикать на практике. Им было так удобнее. Иероглифической письменности они не разбирали и воспринимали японские слова исключительно в латинском написании – а уж его преобразовывали в русские буквы так, как им казалось проще. Коммуникативных проблем это не вызывало, поскольку по-японски они все равно не говорили, а общение на «международном английском» прощало им еще и не такие фонетические вывихи. Шикать выходило эргономичнее.