Глава двадцать четвертая 8 глава. Завертелась на стуле, но Олег спас положение тем, что перенес разговор на театральный




цензурный комитет. Наталья Павловна выронила лорнет, и он повис на цепочке из горного хрусталя. Леля

завертелась на стуле, но Олег спас положение тем, что перенес разговор на театральный репертуар, и Леля

уцепилась за него, как за якорь спасения. Ася предложила выступить с пением. В репертуаре был романс Гретри,

который исполняла Леля, и Ася хотела предоставить сестре возможность показать свой голос. Леля в самом деле

хорошо спела в этот вечер – слова отвечали ее настроению. Il me dit: je vous aime. Et je sens malgre moi, Je sens mon

coeur, qui bat, Qui bat, ji n’en sais pas pourquoi! [104] Наталья Павловна и Зинаида Глебовна смотрели на нее с

дивана. – Наши девочки такие талантливые и тонкие! Они как тепличные цветы! Эта грубая жизнь сомнет их, –

шептала, вытирая глаза, Зинаида Глебовна. – Не споете ли вы теперь Дунаевского? – спросил в эту минуту Геня. –

Хам, хам! Что ему среди нас делать? Обратили ли вы внимание на его манеру обращения со мной? Я не выношу эту

манеру. Наталья Павловна соглашалась величественным и печальным кивком головы. Геня внимательнейшим

образом рассматривал интерьер комнаты. В этот день была продана и уже вынесена из гостиной большая

хрустальная люстра, опускавшаяся из плодового букета, вылепленного на потолке. Это существенно изменило вид

гостиной, и все-таки комната со своим красным деревом и фарфоровыми свечами в бронзе имела еще очень

изысканный облик, а дамы на старинном диване дополняли картину. Юноше казалось, что он смотрит на сцену, где

разыгрывается спектакль из стародавней помещичьей жизни: «Старуха на диване ей-же-ей напоминает то ли

гончаровскую «бабушку», то ли помещицу из «Рудина». Эк куда угораздило меня затесаться. А впрочем, я ничего

против них не имею. Ася эта прехорошенькая, не хуже Леночки, хотя Леночка моя пикантней. Казаринов – персона

весьма подозрительная, однако, я и с ним готов бы жить в мире. Чем он мне, спрашивается, мешает? Ходили бы на

вечеринки и в кино всей четверкой, а там и на брудершафт, смотришь, выпили… Помешались у нас в Большом доме

на контрреволюции, а я теперь выкручивайся». В это время Ася говорила Леле: – Я искала тебе цветов, но магазины

пусты. Я мечтала тебе поднести букет пурпурной гвоздики. – Что? Гвоздики? Почему именно гвоздики? –

воскликнула Леля. – Невестам не подносят пурпурных цветов, а только белые, – внесла внушительную поправку

Наталья Павловна. – Но почему же гвоздики? – не успокаивалась Леля. – Да ведь ты же всегда их любила! Что с

тобой, Леля? На что ты обиделась? – А теперь я эти цветы ненавижу! Запомни! Стол был уже сервирован, когда

мадам обнаружила отсутствие чая в серебряной массивной чайнице и стала взывать к молодежи, чтобы кто-нибудь

пощадил ее старые кости и сбегал в магазин. Олег с готовностью поднялся и вышел, забрав с собой пуделицу. Леля

начала ловить Славчика, который с радостным визгом бегал по гостиной; увертываясь, ребенок выскочил в

диванную, Леля за ним. Геня, тяготившийся чопорными фразами Наталья Павловны, сорвался с кресла и

бесцеремонно последовал за невестой. – Что это у вас? – спросила удивленная Леля и остановилась перед

перевернутым манекеном, окруженным опилками. (Случайно ее еще не успели посвятить в тайну.) – Похоже, что вы,

товарищи, конспирацией тут занимаетесь? – добродушно засмеялся Геня. – Из-за бабушки, – с ноткой жалобы в

голосе ответила Ася, – бабушка не хочет расставаться с семейным архивом. Она ничего не скрывает: и в гепеу, и в

райсовете отлично знают, что она вдова генерал-адъютанта, однако же могут сказать: зачем мы бережем такие

вещи? Вот мы и порешили лучше спрятать. – Ух, какая девочка чудная, и бант огромный – сейчас улетит, как

бабочка! – сказал Геня, беря в руки одну из карточек. – Это уж не вы ли? – прибавил он, обращаясь к Асе. – Да, я на

коленях у папы, – ответила та. Геня взял другую карточку, где была сфотографирована Наталья Павловна в

боярском летнике и кокошнике. – Какая странная одежда! – сказал он. – Придворная форма, – пояснила Леля. –

Бабушка была фрейлина, – сказала Ася. Он с любопытством взглянул на ту и на другую и взял еще одну карточку. –

А это, кажется, ваш муж? – спросил он уже с новой интонацией. Ася, застигнутая врасплох, растерянно молчала. –

Как похож Славчик на эту карточку Олега: совсем такие же глаза, – сказала Леля. Геня перевернул карточку и

прочел надпись. – Паж, – сказал он и начал перебирать остальные. – Пойдемте в гостиную к бабушке, –

нерешительно сказала Ася. – А кто эти двое в подвенечном уборе? – со странным упорством продолжал Геня. –

Знакомая дама со своим женихом, – ответила Ася. – Кавалергард, – сказала Леля, предупреждая вопрос Гени и

глядя через его плечо. – Он поразительно похож лицом на вашего мужа… отец или брат? – спросил опять Геня у

Аси. – Брат, – промямлила та, находя слишком неудобным промолчать во второй раз. Ни Ася, ни Леля не

подозревали, что на этой карточке тоже имеется надпись, но Геня перевернул, и все увидели: «На память о дне

нашей свадьбы. Нина и Дмитрий Дашковы». Геня перевел глаза на Лелю, и она вдруг вспыхнула и отвела свои, как

будто в чем-то уличенная. – Неудобно, что старшие одни в гостиной, – сказала Ася, беспокоившаяся больше всего о

том, чтобы Наталья Павловна не сочла невежей Геню и чтобы Олег не рассердился, увидев его перед манекеном. –

Ну, пошли, пошли. Уважимте старуху, – добродушно откликнулся Геня. За чаем разговор то и дело приближался то к

одной, то к другой пропасти, которые удавалось благополучно миновать только благодаря стараниям Лели и Олега,

с удивительной находчивостью приходившего на помощь. Радость и оживление Лели потухли с той минуты, как

Геня бросил на нее свой взгляд, узнав подлинную фамилию Олега. Ей почудился упрек в этом взгляде, и теперь не

терпелось внести ясность в их отношения. Она не могла дождаться конца беседы за чайным столом и вздохнула

свободно, только когда все вышли в переднюю. Наталья Павловна произнесла несколько приятных фраз; мать,

разумеется, сказала, что если они хотят пройтись пешком, пусть вдвоем, а она сядет в трамвай. И вот они идут рука

об руку. – А ваша кузина очень мила: прехорошенькая и так просто себя держит, – сказал Геня. – Боже мой! Да как

же иначе-то можно себя держать? Так принято, так мы приучены с детства, – возразила Леля. Они помолчали. –

Геня, – тихо сказала она, и маленькая рука протянулась к нему, – не оскорбились ли вы? Я не собиралась хитрить с

вами: я дала себе слово, что доверю вам нашу семейную тайну, чтобы вы знали, с какими людьми имеете дело. Но

вчера я об этом забыла, а сегодня… не собралась с духом… Верьте, что ни я, ни Ася никогда не усомнимся в вашей

порядочности. Но он не повернулся к ней и не взял ее руку, глаза его не засветились ей навстречу, когда,

прибавляя шаг и словно убегая от нее, он ответил: – Я на доверие ваше не претендовал и не претендую, но такого

пассажа, признаюсь, не ожидал. Можно было предполагать, что все это только нелепое, ни на чем не основанное

подозрение… Леля в изумлении остановилась. – Как «предполагать»? Как «подозрение»? Да вы разве уже слышали

об этом? Кто мог вам говорить? – Никто ничего не говорил. Я сам сделал некоторые выводы… Бросимте этот

разговор, Леночка. Наступило молчание. – Отчего у меня вдруг так заныло сердце! – Леля вновь остановилась, и

слезы зазвенели в ее голосе. – О чем вы, Леночка? Бросьте расстраиваться? Какое нам дело до этих людей? У нас

своя жизнь, – он опять взял ее под руку. – Послушайте-ка, Леночка, накануне первого мая у нас в клубе вечер –

торжественная часть, ужин, вино, танцы. Все будут с девушками, и я хотел привести свою, кудрявую и

хорошенькую. Поедет она со мной? Леночка-Леночка, милая девочка, ваша кузина хорошенькая, очень

хорошенькая, но «изюминка»-то в вас, а не в ней. Слышали вы такое выражение – «изюминка»? Леля прижалась к

его руке. – Геня, вы меня в самом деле любите? – Вот так вопрос! Кабы вы мне не нравились, стал бы я вас

приглашать? Я часа бы на вас не потратил! После дома отдыха я еще ни на одну девушку, кроме как на вас, не

смотрю, да вот толку-то пока никакого. – Как никакого толку, если я ваша невеста! Разве этого мало? – Вы знаете,

чего я хочу. – Почему же непременно теперь? Зачем ускорять события и напрасно терзать меня? – Улита едет,

когда-то будет? – Да почему же, Геня, почему? Свадьбу можно сделать очень скоро, на церковном венчании я не

настаиваю, хоть мне и очень грустно отказаться от него. Ничего не мешает нам стать мужем и женой. Наступила

минутная пауза. – В ближайшие дни я не смогу к вам заскочить: у меня срочная командировка, а тридцатого

вечером заеду, чтобы вместе отправиться на вечеринку. Идет? – Буду ждать, – ответила Леля и не решилась опять

повернуть разговор на задушевную тему, хоть и чувствовала, что не удовлетворена объяснением и какая-то стенка

воздвигается между ними. Тридцатого Геня появился у Лели в шесть часов вечера. – Вы? – спросила она, выбегая к

нему еще в домашней штопанной блузке, – я не ждала вас так рано. Я еще не готова. Мама гладит мне платье. Он

поймал ее за руку и увлек в угол. – На вечер еще рано… я приехал вас попросить… заехать сначала ко мне… Я не

ловелас и не обманщик! Я не стану лживо уверять, что вы уйдете такой же… какой пришли. И все-таки я прошу! В

конце концов, я тоже могу обидеться на недостаток доверия то в одном, то в другом… Или вы сейчас поедете ко

мне, или пусть все между нами кончено! Вот – как хотите. – Но почему же так, Геня? Не понимаю ничего! – Не надо

расспросов, Леночка! Боюсь потерять вас – довольно вам? По-видимому, ваши родные вам дороже меня! – Мои

родные тут ни при чем, а отказывать вам я не собираюсь. Объяснитесь яснее. – Не стану. Мне не объяснения нужны.

Вот я увижу теперь вашу любовь! Ну, как? – Вы так жестко и сухо со мной говорите! – А вы смотрите не на тон, а на

содержание слов! – А как же… как же потом? – А потом пойдем в загс – в день, который наметили, если вы ничего

не измените, – он сделал ударение на слове «вы». Она пытливо всматривалась в него, чувствуя, что он чего-то не

договаривает. И опять ее охватила уверенность, что она перед несчастьем, которое ее подстерегает, стоит у двери

совсем близко, стоит и стучит… – Пусть это будет между нами теперь или не будет вовсе, – повторил Геня, глядя

мимо нее. Что-то трепыхалось в ее груди, как будто туда залетела и билась там испуганная птица. Она закрыла

лицо руками. – Ну, как? Едете или не едете? – приставал он. Потребовать клятву, что он ее не бросит, показалось ей

слишком банально, как-то унизительно. Да и что могла значить клятва для такого человека? Она помедлила еще

минуту. – Я согласна, Геня… я поеду… Я верю вам… запомните это… Он крепко сжал ее руку. – Тогда бегите

одеваться, а маме вашей скажите, что вечеринка начинается в шесть. Бегите, я подожду. Когда Леля была готова,

Зинаида Глебовна, наблюдавшая за переодеванием, приблизилась поправить на дочери оборку, а потом

перекрестила ее со словами: – Ну, Христос с тобой, моя детка. Повеселись, потанцуй, а я не лягу – буду тебя

дожидать. Пришлось сделать очень большое усилие, чтобы не заплакать и не броситься матери на шею. «Если бы

мама только знала!» …Свершилось! Она уже не девушка! Минута, к которой постоянно тяготело ее воображение,

пришла и ушла, и никакого огня, который, казалось ей, должен был ее зажечь и сжечь, она не ощутила – только

страх и боль. Ее лучшая драгоценность потеряна – печать невинности стерта, и это совершилось так быстро и

просто, и все с самого начала не так, как у Аси. Венчальное платье с длинным шлейфом, белые-белые цветы, свечи

и торжественные песнопения – без них все приняло оттенок падения, которое смутно предчувствовала и которого

боялась. Почему он не захотел дождаться хотя бы загса? Непонятный каприз омрачил ей неповторимые минуты и

поставил ее в зависимость… А тут еще репродуктор выкрикивает: «Будь, красотка, осторожней и не сразу верь». А

Геня не понимает всего, чем полна ее душа… и неуместность мефистофельского хохота! Помогая ей одеваться, он

шутит, торопит на вечеринку, и совершенно очевидно, что он… не в первый раз! Самого слабого оттенка смущения,

растерянности или робости не промелькнуло в нем, хотя он только тремя годами старше ее. В горле у нее стоит

комок и только усилием воли она подавляет желание расплакаться. В переполненном шумном зале стало еще

тяжелее. Вот когда довелось сдавать экзамен пройденной в детстве школе воспитания. В десять лет оно было уже

прервано, но пример окружающих старших делал свое дело: она дозревала, как помидор, и в этот трудный этап

своей жизни уже полностью владела собой и уясняла себе значение каждой интонации, каждого взгляда. Как часто

в воображении она рисовала себе балы: много-много огней, цветы, бриллианты, серпантин, исступленные

завывания джаза, «шумит ночной Марсель», дамы в эксцентричных туалетах и красивые, смелые мужчины – весь

этот угар своими вакхическми нотами шевелил в ней глубоко скрытый темперамент, приглушенный

аристократизмом манер. Те балы, о которых вспоминала мать, ее не привлекали; этикет высшего круга казался ей

скучным, замораживающим. Присутствие высокопоставленных особ, эти дамы с шифром, эти матери, наблюдающие

в лорнеты за своей молодежью, постоянная настороженность, чтобы не сделать «faux pas» [105], вся эта

официальность – должны были, казалось ей, наводить тоску и лишать сладкого яда эти вальсы и pas de cart’ue

[106], несмотря на всю изысканность среды и обстановки. Но здесь, в этой зале, не было ни эксцентричности, ни

этикета, а только распущенность; здесь слишком остро не хватало изящества. Мужчины уже слишком мало были

похожи на салонных львов, скорее на деревенских парней от сохи. Исключительно не distinguias [107] женщины –

расфуфыренные и развязные жирные еврейки из nouveaux riche’ek [108] и пролетарские девицы, державшие носки

вместе и пятки в стороны, а толстые руки сжаты в кулачки. Короткие юбки открывали неуклюжие колени, губы у

всех были ярко размалеваны, безвкусица в одежде, убожество манер, визгливый беззастенчивый хохот, запах пота

и дешевых духов, красные бутоньерки и обилие партзначков – все это действовало удручающе. Это было уже

совсем не то, чего бы ей хотелось! И в такую минуту воспринималось особенно болезненно. Замечал или не замечал

Геня все это убожество? Он, правда, шепнул ей: – Моя Леночка лучше всех. А в общем, был весел и чувствовал себя,

по-видимому, в родной стихии. Веселостью своей он в какой-то мере выказывал безразличие к тому, что произошло

час назад между ними, и это оскорбляло ее в самых тонких чувствах. Пришлось встать, когда пили тост за товарища

Сталина. С опущенными глазами, стараясь ничем не выразить кипевшего в ней негодования, она выпила за изверга,

а Геня в каком-то глупом восторге еще повторял слова тоста! Он опрокидывал рюмку за рюмкой и подливал ей,

требуя, чтобы она выпила непременно до дна, и это было досадно и скучно. Видя, что он становится все развязнее и

развязнее, она пыталась удерживать его: – Геня, не пейте больше! Геня, довольно! – и обрадовалась, когда

начались танцы. Однако после нескольких фокстротов он потащил ее в буфет, где опять спросил портвейна.

Усаживая ее, он как будто случайно коснулся ее груди, а наливая ей вино, почти обнял ее. – Геня, ведите себя

прилично, или я тотчас уеду домой, – сказала она, окидывая его недружелюбным взглядом. – Помните золотое

правило: джентльмен может пить, но не может быть пьян. Геня, разумеется, стал уверять, что он не пьян, совсем не

пьян. Не было вальса с веселыми выкриками «Les dames au milieux!» [109], «A une colonne!» [110] и «Valse generate!»

[111]. Эти команды были ей знакомы еще по детским балам. Не было танго, которое ей не пришлось танцевать еще

ни разу в жизни, только тустеп и фокстрот, которые танцевали, безобразно прижимаясь друг к другу и покачиваясь

из стороны в сторону. – Ты чего это, Геня, не знакомишь нас со своей девушкой? Себе приберегаешь? Пошли теперь

со мной, гражданочка. Я этак в обнимку, – услышала она вдруг заплетающийся голос и, обернувшись, увидела

пьяную красную физиономию и распахнутую на волосатой груди рубашку. – Благодарю. Я с незнакомыми не танцую,

– сдерживая негодование, ответила Леля и уцепилась за Геню. – Что вы, Леночка, мы тут все знакомы! Это наш

завхоз, отличный парень. Пройдитесь с ним, а я сбегаю в буфет вам за шоколадкой. – Нет, Геня. Я вас прошу

проводить меня домой. Я очень устала, меня ждет мама, а вы можете снова вернуться и танцевать хоть до утра, – и

так как завхоз уже ретировался, прибавила: – Я не желаю танцевать с подобным типом: он едва на ногах держится,

разве вы не видите? Нет, Геня: вы сначала проводите меня, а потом пройдете в буфет. Он повиновался ее

повелительному тону, но как только они оказались в такси, он, словно изголодавшись по ней, схватил ее в объятия,

ощупывая жадными руками ее маленькие груди, которые ей не приходилось стягивать бюстгальтером, так они

были миниатюрны. – Геня, Геня, nous ne sommes pas seules!! [112] – прошептала она, забывая, что он не понимает

по-французски, и отстраняя его; но он сжал ее еще сильнее. – Вы только не вздумайте прогонять меня! Я еще не

успел на вас порадоваться, посмаковать. Обещайте, что ваша любовь у меня останется, что бы ни случилось, –

бормотал он заплетающимся языком. – Геня, перестаньте! Мы не одни. Потом поговорим. – Нет, теперь, а то я ночь

не буду спать. Вчера, Леночка… вчера… у меня был неприятный день… Мне это тяжело, честное ленинское! Уж этот

мне Шерлок Холмс – человек со стальными глазами! Ему охота по службе выдвинуться, а я тут при чем? Сердце

Лели внезапно похолодело. – Что? Что? Человек со стальными глазами? – пролепетала она. – А вы обещайте, что не

разлюбите! – продолжал бормотать Геня. – Ну да может быть она не узнает… Я вас спрашиваю: где тут моя вина? Я

сам пострадавший: помешали моему счастью с девушкой… Я вас спрашиваю… – Геня! Геня! Кто помешал? О ком вы

говорите? О ком? – в ужасе восклицала Леля: страшная мысль занеслась над ней. Но он, свернувшись клубком,

соскользнул словно куль муки к ее ногам. Шофер в эту как раз минуту затормозил перед домом Лели. – Ну, девушка,

кавалер ваш, видать, совсем растаял, размокропогодился! Как нам теперь быть с ним? В отрезвиловку, что ли,

доставить? Но Леля, вся заледенев от страшного подозрения, не понимала, о чем он говорит. – Господи, Господи!

Что же это! – повторяла она, хватаясь за голову. – Да ничего, протрезвится! А вот кто мне теперь платить будет?

Есть ли у вас деньги, девушка? Сообразив, наконец, о чем говорит шофер, Леля стала растерянно шарить у себя в

сумочке и в карманах, где, к счастью, неожиданно отыскала то, что было нужно. Протянув деньги шоферу, она

попросила доставить Геню по его адресу, а сама бросилась к подъезду, словно убегая от погони. – Человек со

стальными глазами… Боже мой! Один только и есть такой человек. Один. Предательство!

Глава тридцать третья

Накануне первого мая, сразу после работы – утренняя смена кончалась в три часа – Олег помчался на вокзал, в

восторге от мысли, что может провести дома двое с половиной суток. Пришлось забрать с собой Маркиза, которого

слишком жалко было оставлять в голоде и одиночестве. В Ленинграде, выскочив вместе с собакой на ходу из

трамвая, он забежал в гастроном на углу купить Асе и Славчику по пирожному. «Вот обрадуются мои птенчики!

Скорей бы увидеть их лица! Уж пущу же я пух из моей перепелки!» И едва он это подумал, как тут же в магазине

увидел ее: она стояла спиной к одному из прилавков, а в руках у нее были довольно безобразные бумажные розы.

Она тоже увидела его и быстрым движением тотчас же спрятала цветы за спину. Это было достаточно

красноречиво, чтобы понять, в чем дело. – Отдай розы! – сказал он, поспешно приблизившись и стискивая ее руку. –

Без возражений. На нас уже поворачиваются! Выходим. В луче яркого весеннего солнца, брызнувшего на них при

выходе из магазина, глаза ее испуганно и растерянно поднялись на него. – Так вот оно что! Ты продаешь цветы! Да

неужели уже дошло до этого? Ты, стало быть, от меня скрываешь свои затруднения? О, какой в этом упрек мне!

Зачем ты присылаешь в Лугу то булку, то масло? Они мне вовсе не нужны. Мне во сто раз приятней сидеть на одном

хлебе, чем видеть потом мою жену торгующей на улице, – и он швырнул в лужу бумажный букет. Глубокая обида

отразилась в ее лице. – Как ты смел? Мадам просидела над этими розами весь вечер, а тетя Зина потратила два

дня, чтобы ее выучить! На что ты негодуешь? Разве я сделала что-нибудь плохое? Ведь продает же цветы тетя Зина

уже десять лет! – Очень жаль, что твоей тете Зине приходится это делать. Лелю она, однако, с цветами не

посылает. Молодой женщине стоять у стенки в магазине или на улице – в этом есть что-то недопустимое,

невозможное для такой мимозы, как ты. Первый попавшийся мужчина пристанет к тебе с гнусными

предложениями. – Вовсе нет! Это все твои предрассудки старорежимные! – Пусть так! Довольно того, что я не

желаю и не позволяю. Отныне я в Луге ем один хлеб, но ты больше с цветами не выйдешь. Бьюсь об заклад, что

Наталья Павловна не знает об этих проделках: это вы с мадам вдвоем обмозговали! Она молчала. – Ася, пойми и то,

что любой милиционер, накрыв тебя с цветами, имеет право по советским порядкам схватить тебя за шиворот,

приволочь в отделение и запереть, а потом в 24 часа выслать. – Меня и в моей комнате могут точно также схватить

и выслать! – жалобная нота прозвенела в ее голосе. – Что же делать, если не хватает того, что ты приносишь и что

могу заработать уроками я? Ведь и хлеб, и булку, и сахар приходится докупать по коммерческой цене около

булочных с рук у тех, кто захочет продать! Я никогда не жалуюсь, но откуда же взять деньги? – Ася, не плачь на

улице! Дома поговорим. Но она все-таки продолжала, прицепляясь к его руке: – Ты еще не все знаешь! У нас новая

беда: вчера бабушку вызвали в часть и взяли у нее подписку о невыезде. Это ведь почти всегда означает ссылку!

Олег остановился. – Подписка о невыезде? Да, это означает, что о ней решается дело. Я давно этого опасался! Но

какая жесткость! Человеку скоро семьдесят! Как это приняла Наталья Павловна? – Наружно бабушка спокойна.

Говорит: придется уехать – уеду. А мадам очень расстраивается; она говорит, что не отпустит бабушку одну и уедет

с ней. – Героическая женщина ваша мадам! Славчик здоров? – Здоров. Ты так спокойно разговариваешь, точно тебе

все равно и до бабушки, и до того, что мы скоро окажемся врозь. – Господь с тобой, Ася! Ну откуда ты это взяла? –

Так спокойно говоришь, как о чем-то обыкновенном! А я сегодня целый день плачу, – всхлипывала она. – Чего же ты

от меня хочешь? Чтобы я тоже плакал и ломал руки? Этого не дождешься! Я не плакал, когда узнал о гибели

собственной матери, хотя мне тогда было столько же лет, сколько теперь тебе. А впрочем, если бы это могло нам

помочь, я, может быть, и заплакал бы вместе с тобой, но ведь слезами не поможешь. Ася, пойми: если что нужно

теперь, то только мужество! – Все мужество да мужество! Всю жизнь я только это и слышу! Еще дядя Сережа

говорил: будь мужественным оловянным солдатиком. А я вот устала от этого мужества! – Устала? Бери пример с

Натальи Павловны: ты в 22 год устала, а ей – 70, она потеряла всех детей одного за другим, а вот как держится

перед новой угрозой. Наталья Павловна – истинная аристократка, а тебя кем прикажешь считать? Неужели я

должен отнести мою Кису к разряду «гнилой интеллигенции»? – он говорил это, открывая ключом дверь. – Папа! –

зазвенел тотчас на всю квартиру детский голос. Славчик выбежал из гостиной и, подхваченный Олегом, прижался

бархатной щечкой к его щеке. Стол уже был накрыт к обеду, как всегда белоснежной скатертью со всеми

необходимыми принадлежностями вплоть до салфеток в кольцах и трех тарелок у каждого прибора: опускаться

решительно не желали в этом доме. Приложившись к ручкам Натальи Павловны и француженки и обменявшись с

ними несколькими словами по поводу новых угроз и тех мер, которые следовало принять, Олег пошел в ванную,

предвкушая удовольствие встать под душ, но опять неожиданно для себя натолкнулся там на Асю: она сидела на

краю ванны с печально склоненной головкой и распущенной косой. – Что ты здесь делаешь, дорогая? Ты точно

сестрица Аленушка, окликающая братца Иванушку… Идеальное издание Аленушкиного лица. Ася, да ты опять

плачешь! Уж не больна ли ты? – Нет, нет… не больна, а только… только… я очень боюсь за бабушку. Я не смогу быть

больше мужественной, я вдруг увидела наше бессилие: удар – выпрямимся, залижем раны, снова удар… опять из

последних сил наладим жизнь, и снова… Когда же конец? У меня такое чувство, что наше гнездо разоряют. А ты

стал слишком суров в последнее время, ты, может быть, разлюбил меня? – Что ты! Что ты, родная! Никогда еще я не

любил тебя так, как теперь! Но бывают минуты, когда с человеком, который падает духом, следует заговорить

решительно и даже строго – только и всего! Прости, если я тебя обидел, моя чудная девочка. Ну, улыбнись же! – но

она закрывала лицо руками, и он увидел, что сквозь тонкие пальчики текут слезы. Кто-то толкнул Олега – это

пудель протискивался к своей хозяйке, большие черные глаза собаки тревожно и соболезнующе устремились на

Асю, но та не изменяла положения. – Теперь горе даже то, что могло бы быть счастьем, теперь все горе, все. Мне

жалко нас всех, мне жалко самое себя… – шептала она сквозь слезы. – Да что же все-таки случилось, Ася? Какое

еще осложнение или горе? Посмотри, я около тебя на коленях, не мучай меня и свою верную Ладу, скажи нам, – она

молчала, глядя в пол; нахмурившись, он молча всматривался в нее… – Кажется, я догадываюсь… Ася, беременность,

может быть? – и взял ее руку. Она кинула на него быстрый пугливый взгляд из-под ресниц и снова их опустила, на

щеках остановились две крупные слезинки. – Я угадал. Но разве это уж такое горе? Сейчас, конечно, очень трудный

момент, я понимаю… И все-таки: неужели мы с тобой будем считать это несчастьем? Слезы… а слезы какие-то

соленые, горькие… я проглотил вместе с поцелуем. Ага, улыбнулась! Твоя улыбка как радуга после дождя. Ася,

послушай: а что если там девочка, дочка? Она, все еще всхлипывая, прижалась к его груди. – Так ты рад! А я ведь

не решалась тебе сказать, я еще никому не говорила. Помнишь, когда ты так резко… о щенятах? Я уже тогда о себе

знала, но побоялась заговорить, я подумала, что ты пошлешь меня в больницу на этот страшный fausse-couche. – Да

что ты, девочка моя, никогда в жизни! Разве я такой изверг? Разве я не люблю детей? С каких пор ты стала меня

бояться, Ася? И почему ты так виновато смотришь? Ты – моя святая, не знающая соблазнов! Это я во всем осложняю

твою жизнь и вместе с тем так мало могу быть полезен теперь своей семье. Мысль, что ты вынуждена бегать по

урокам и плохо питаться мне покою не дает… и все-таки не будем унывать, Ася, пусть, наперекор всему, новый

ребенок будет счастьем для нас! Наталья Павловна уже больше четверти часа сидела за столом перед супницей,

поджидая молодую пару, и это было нарушением; неписаного семейного этикета. Лицо старой дамы еще осунулось,

и мраморный профиль заострился под короной серебряных волос, но олимпийское спокойствие не изменяло ей.

Француженка, оставшаяся несмотря на свои 50 лет непоседой, сгорала от нетерпения и любопытства и, наконец,

нашла предлог выскочить из-за стола и произвести розыски; вернувшись, она таинственным шепотом доложила,

что молодые заперлись в ванной, где по всей вероятности целуются… Но старая дама со своим строгим

целомудрием не выносила намеков и полунамеков на что-либо интимное… – Нет, Тереза Львовна, Олег слишком

хорошо воспитан, чтобы целоваться с Асей по углам, когда он знает, что я его жду! – безапелляционно заявила она

и перехватила своей рукой крошечную лапку Славчика, который барабанил ложкой по столу, сидя на высоком

креслице. Вошел Олег, еще с мокрыми волосами, и сел, извиняясь за опоздание; француженка опять вскочила и в

одну минуту оказалась в спальне, где нашла Асю перед зеркалом. Мадам тотчас заметила ее покрасневшие веки. –

Et bien, ma petite Sandrillione? [113] – дипломатически окликнула она. Ася начала рассказывать о брошенном в грязь

букете, но нервы ее настолько развинтились, что тут же расплакалась. Против ожидания, мадам пришла в

восхищение. – Он не мог иначе реагировать, крошка! Нечем расстраиваться! Я бы, напротив, сочла себя



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-04-15 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: