от вас я получать не желаю. Ася, я возражений не потерплю. Поберегите эти деньги на свое переселение. Как
обстоит дело с комнатой? – и, выслушав информацию, прибавила: – Ну, разумеется! Быть в соседстве с детьми –
маленькое удовольствие! Ася вздохнула: с некоторых пор она постоянно чувствовала себя виноватой в том, что у
нее есть дети! Тем не менее, то достоинство, с которым Надежда Спиридоновна отвергла все расчеты, произвело
на Асю впечатление. Впрочем, все добрые чувства рассеялись в тот же вечер, когда в шкафу, который Надежда
Спиридоновна держала обычно закрытым на ключ, мелькнул большой коробок, полный крупных, отборных яиц.
«Она их от меня прячет: боится, что стану выпрашивать для детей», – подумала Ася и почувствовала, как вспыхнули
ее щеки. На следующий день Надежда Спиридоновна снова отпустила ее на поиски жилья. Пробираясь в валенках с
сугроба на сугроб вдоль канав в фиолетовых сумерках, она удивлялась пустоте улиц – за глухими заборами,
казалось, не было вовсе никакой жизни! «До чего мертво, бедно, пусто! – думала она, озираясь. – Собака вот там на
помойке роется; худая, как скелет… Голодна, бедняжка, и хвост поджат, видно, запугана. А у меня ничего нет ей
дать. Как мало еще любят у нас животных! Собака может околевать на глазах у людей, а сытые хозяйки будут
бросать в помойное ведро остатки пищи, но не вынесут животному, не поманят, не пожалеют, а если собака
приблизится сама, еще погонят от крыльца с надменной миной. Так и с Ладой моей, наверно. Сколько горя вокруг,
сколько зла! Хоть бы не видеть! Человечество не должно было бы допускать безрадостного детства, смертных
казней и бродячих умирающих с голода животных. Есть люди, которые отдают жизнь переустройству общества, а
христиане – настоящие – отдают ее всем несчастным, а я вот хотела отдать себя музыке, но и этого не сумела.
Внезапно слуха ее коснулись звуки «Чиарины», доносившиеся из окон невысокого деревянного дома. Она
остановилась, схватившись за колья калитки. Играл несомненно дилетант, но играл «с душой», незаученно, сначала
«Карнавал», а потом – «Крейслериану». Дом, ее родной дом, милые родные лица, милые родные комнаты, любовь,
ласка, музыка – все, что уже не вернется никогда. Она не знала, сколько времени простояла тут! Музыка смолкла, а
она все не двигалась, погруженная в горькие думы… С деревянного крыльца на пустой заснеженный дворик вышел
человек, тоже в валенках, в полушубке и ушанке, и подошел к калитке. – Я, кажется, так хорошо играл нынче, что
ундины повыползли из дебрей меня слушать! – сказал этот незнакомый человек и в лиловатых снежных сумерках
короткого декабрьского дня пристально взглянул в ее печальное лицо. – Извините… я заслушалась… я не ожидала,
что здесь зазвучит Шуман, – смущенно пробормотала Ася. – А я не ожидал, что в этой дыре найдутся
квалифицированные слушатели. Рояль этот вывезен из дворянского особняка и стоит в пустой зале здешнего клуба;
я выхлопотал у заведующего разрешение приходить играть на нем, что и вам советую сделать, если владеете
инструментом. – Он окинул ее взглядом: – «Пятьдесят восьмая», наверно? Ася молча кивнула. – Стало быть,
товарищи по несчастью. Разрешите представиться: Кочергин Константин Александрович, врач. Заявили мне, будто
бы моя жена связана с эсерским центром, и по этому случаю сижу в этой дыре, хотя ни одного эсера в глаза не
видел. Ну, а жена запрятана еще дальше, и о ней уже пять лет не имею сведений. Ну, а вы, очевидно, за отца? Или
за мужа? Ася безнадежно махнула рукой и выбралась из сугроба на тропинку. – Куда вы торопитесь? Давайте
помузицируем вместе, отведем душу. У меня кое-какие ноты там сложены. Вы в четыре руки играете? – Играю, но я
не могу задерживаться – у меня дети. – Дети? – Да, двое. – Да сколько же вам лет? – Почти двадцать три года. Я
побегу. С детьми моя grand-tante, она на меня рассердится. – Кикимора, по всей видимости, эта гранд-тант.
Постойте, подождите, ну, подождите же! Дайте ваш адрес. Вы, по-видимому, себе еще не представляете, какая
дыра этот Галич: интеллигентный человек здесь находка! Кроме того, не забывайте, что я – врач и могу
пригодиться при случае. Хотите, я пропишу рыбий жир и витамины вашим малышам? При себе рецептных бланков у
меня сейчас нет, но если вы зайдете в поликлинику, где я работаю, я вам устрою это. Сколько раз запрещали Асе
вступать в разговоры с неизвестными мужчинами, которые тем или иным путем добиваются знакомства с ней, и
все-таки она назвалась и записала адрес поликлиники. Неужели даже теперь в нужде и горе, одетые в валенки и
полушубки, они обязаны соблюдать весь феодальный ритуал, необходимый для знакомства мужчины с женщиной?
Ну а это продуманное, тонкое исполнение Шумана – разве не рекомендует человека? Разве не служит гарантией
интеллигентности и воспитанности больше, чем неизвестная фамилия, которую бормочет кто-то третий,
представляя нового знакомого, пока тот галантно расшаркивается? Никто из домашних и друзей не смотрел на Асю
как на взрослую: каждый желал взять ее под свою опеку и правом считал отчитывать – таковы уж были свойства ее
натуры! Когда на следующее утро она попросила разрешения сбегать на полчаса к доктору, с которым
познакомилась накануне, Надежда Спиридоновна так и подскочила: – Как?! Вы с мужчинами знакомитесь? Я вас
отпускаю поискать крова, а вы изволите флиртом заниматься, сударыня? Вздумаете, чего доброго, сюда неведомо
кого приводить! Имейте в виду: я мужчине не разрешу перешагнуть порог моей комнаты! Если желаете заключать
легкомысленные знакомства – вон из моего дома! – кричала она, корявый подагрический палец крутился около
самого лица Аси. Напрасно Ася старалась объяснить, что не помышляла о флирте: Надежда Спиридоновна
успокоилась только после того, как вынудила у нее обещание не идти за рецептами. Видя, что Ася от обиды
расплакалась, она сочла нужным ей пояснить. – Испорченной я вас не считаю, можете не обижаться. Вы, очевидно,
просто дурочка: вам не шестнадцать лет, и вы могли бы уже понять, что ни один мужчина никогда ничего не
делает для женщины без задних мыслей. Как же можно доверять таким существам?… Кочергин напрасно в это утро
метался от пациента к окну в маленьком кабинете местной поликлиники, интеллигентка с чертами камеи не
появлялась на ледяной дорожке. Тем не менее в гороскопе Надежды Спиридоновны было написано, что порог ее
девственной кельи мужчина все-таки переступит. Славчик начал «кукситься», по выражению любезной grand-tante,
и на следующее утро оказался в жару. Ася испугалась, что ребенок схватил воспаление легких; Надежда
Спиридоновна полагала, что это всего-навсего грипп, но грипп, как заболевание заразное, опасен для окружающих.
Предосторожности ради Ася переместила Сонечку подальше – на лежанку, к великому негодованию Тимура,
сердито горбившего спину. Надежда Спиридоновна была очень недовольна случившимся. – Этого еще недоставало!
– повторяла она, прохаживаясь взад и вперед по комнате с озабоченным и хмурым видом. Ася исподлобья пугливо
взглядывала на нее. Днем температура поднялась до тридцати девяти. Стряхнув градусник, Ася молча с
решительным видом подошла к своему ватнику, висевшему у двери, влезла в валенки и повязалась платком. –
Куда? – сурово спросила ее Надежда Спиридоновна. – За доктором, – сдержанно ответила Ася. Она уже
приготовилась к буре, но Надежда Спиридоновна промолчала, очевидно, она учла, что в этот раз ей Асю не
остановить, и, как женщина умная, решила, что не следует зря тратить свой порох. Этот человек появился в избе у
перепуганных женщин как добрый гений: надувшемуся и заплаканному Славчику он прежде всего устроил из
пальцев «козу рогатую», потом пощекотал ему ладонь и, напевая «сороку-белобоку», забрал ребенка на руки и
совершенно незаметно выслушал и выстукал маленькую грудь и спину. Запущенная в горло ложка вызвала горькую
обиду со стороны Славчика, очевидно, пожалевшего о преждевременном доверии к чужому человеку, но новый
доктор его легко успокоил рассказом про кота в сапогах, после чего Славчик снова пожелал вернуться к нему на
колени. Не спуская ребенка с рук, Кочергин давал свои наставления: по его мнению, у Славчика был бронхит, с
которым надо было как можно скорей покончить, чтобы он не перешел в воспаление. – Если есть банки, давайте! Я
сейчас поставлю. Нет? Хорошо, я сейчас принесу свои и, кстати, в аптеку забегу за лекарствами и скипидаром. Вы
сами чрезвычайно изнурены, Ксения Всеволодовна, я достану вам глюкозу, аптекарь меня знает. А вам, Надежда
Спиридоновна, не нужно ли чего-нибудь? Кости болят? Спирта Лори у нас в аптеке, конечно, нет, но у меня дома
была бутылка – я захвачу. Итак, отправляюсь, не тратя времени даром. Вернулся он очень скоро и, продолжая
забавлять Славчика сказками и прибаутками, поставил ему банки, после чего, освидетельствовав маленькую
Сонечку, объяснил, в каких дозах следует ей давать витамины и рыбий жир. Надежда Спиридоновна была приятно
поражена обходительностью и вниманием нового доктора, даже решилась показать ему пораненную лапу Тимура,
которую Кочергин удивительно ловко промыл и перебинтовал, несмотря на фырканье «интригана». Уже надев
тулуп и стоя с ушанкой в руках у низенькой двери в сени, Кочергин говорил: – Завтра после работы я забегу узнать,
как дела, и сделаю опять банки. Микстуру я заказал и принесу с собой, да еще прихвачу вам ваты и марли для
маленькой. Нет, нет – я с сыльных не беру денег: мы товарищи по несчастью, ни в коем случае!… Да, я с детьми
умею: у меня тоже сынишка, но я его не видел уже три года – он в Ленинграде с моей тещей… Ася выскользнула в
сени и, появившись снова на пороге и в упор глядя на Надежду Спиридоновну, сказала: – Чайник уже вскипел…
Надежда Спиридоновна поняла ее маневр. – Останьтесь выпить с нами чаю, – выговорила она волей-неволей, но
новый доктор окончательно завоевал ее расположение тем, что отказался сесть за стол – он уверил, что ему до
вечера надо сделать еще один визит. Прощаясь, поцеловал руки Надежде Спиридоновне и Асе. Когда, проводив
врача до крыльца, Ася вернулась в комнату, Надежда Спиридоновна торчала сухой палкой около колыбели Сонечки
и низким, хриплым голосом, почти басом, напевала ей, картавя, французскую песенку: Ainsi font, font, font Les petites
marionettes, Ainsi font, font, font, Les jolies petites fillettes. Ainsi font, font, font, Trois petits tours et puts s'en vont… [130]
Ребенок, пожалуй, мог испугаться такого силуэта и такого голоса, тем не менее эта неожиданная забота была
очень трогательна. В этот вечер, укладываясь как всегда на полу на гладильнике, постланном поверх соломы, Ася
прошептала, целуя свой крестик: «Господи, спасибо Тебе за доктора! Сохрани моих малюток!» На следующий день
Кочергин констатировал, что опасность воспаления легких миновала, но осторожность нужна еще очень большая. В
этот день он появился на пороге комнаты Надежды Спиридоновны с огромными свертками в руках. – Вот я принес
немного провизии… Мне пациенты иногда суют, а я не хозяйничаю, и все это пропадает без пользы… Тут немного
крупы, сахарного пуску и свиного сала, а вот тут яйца. Вашего мальчика после лагеря следует усиленно подпитать,
чтобы помочь ему бороться с болезнью. Ася подошла забрать свертки и обрывающимся голосом прошептала: – Я вам
так благодарна… Вы так добры… Не знаю, чем я смогу отплатить вам… Но через несколько минут… Это
впечатление было мимолетное, но болезненное… Славчик топал ножками на ее коленях, и она, обнимая сына,
говорила: – Ну вот, теперь мой зайчонок скоро поправится: мама будет давать мальчику-зайчику овсяную кашку и
гоголь-моголь… -и прижимаясь щекой к горячей щечке ребенка, Ася подняла глаза на Кочергина, который стоял в
двух шагах, приготавливая горчичник. Он смотрел в эту минуту на нее. И что-то было в этом взгляде. Что-то
мужское и хищное… Кровь прилила к ее щекам, и сердце забилось… Она тотчас себя осудила: да неужели же
мужчина никогда не может прийти на помощь женщине, не вызывая с ее стороны недостойных подозрений? Это
Надежда Спиридоновна внушила мне! Он не такой! Он понимает, что такое больной ребенок… У него свой! Яйца в
коробке вызывали в ней самую сложную внутреннюю борьбу: Надежда Спиридоновна ушла купить хлеб и еще не
видела их; у этой скупой и сухой старухи всего было довольно, и так хотелось сберечь их для Славчика! Кормить
потихоньку казалось ей недостойным, немыслимым! Лучшее начало возобладало, и когда Надежда Спиридоновна
вернулась, она показала ей коробок со словами: – Это будет вам и Славчику. Но старуха ответила сухо: – Заботьтесь
о ребенке, у меня есть свои, – и с этого дня стала варить себе по парочке, каждый день пересчитывая остаток. Стоя
над кастрюлей, в которой кипели яйца, она всякий раз читала по три раза «Отче наш», что у нее служило, по всей
вероятности, меркой времени. Это неудержимо раздражало Асю: разве для варки яиц дал эту молитву светлый
милосердный Иисус Христос, образ Которого, если закрыть глаза, словно проплывает вдалеке? Через несколько
дней Асе пришлось выйти вместе с Кочергиным, чтобы зайти в аптеку, так как сам Кочергин торопился от них прямо
к пациенту. Едва лишь они вышли на темную улицу, как, овладев ее рукой, он сунул ей в варежку
тридцатирублевку. – Нет, Константин Александрович, ни за что! Возьмите обратно! – Послушайте, я это делаю ради
детей, – сказал он, останавливаясь, – я отлично вижу всю безвыходность вашего положения. Мне заплатили за
визит; я обычно отказываюсь от оплаты, а в этот раз принял, имея в виду отдать вам. Здесь есть небольшой
базарчик, сбегайте туда завтра утром: там продают мед, молоко, квашеную капусту, свинину. Все это питательные
вещи. Вам и вашему Славчику необходимо под питаться – я это не шутя говорю. – Я не шутя отказываюсь. У вас своя
семья, а мне помогает одна добрая душа, мой друг. Он перебил: – Простите нескромный вопрос: этот друг –
женщина или мужчина? – Женщина. Они помолчали. – Возьмите ваши деньги, Константин Александрович. – Нет, не
возьму! Странный народ женщины! Если бы я раскатился к вам в день ваших именин в Петербурге с корзиной роз
или флаконом духов, вы приняли бы не колеблясь, хотя это стоило бы много дороже. Но когда я прошу принять
деньги, чтобы накормить больного ребенка, вы оскорбляетесь!… – Я не оскорбляюсь – я не хочу. Как я потом
рассчитаюсь с вами?… Он насвистел какой-то мотив и прибавил: – Вот чего вы опасаетесь. – Я не понимаю вас, –
ответила Ася. – Узнали фразу, которую я насвистел вам? – Нет. – Нет так нет. А может быть, и припомните…
Тридцатирублевка все-таки перешла в руку Аси. – Должен вам признаться, – продолжал он, – что мне чрезвычайно
нравится в вас полное отсутствие всякой рисовки своим горем и вся манера держаться! – и предложил встретиться
вечером в зале клуба, чтобы поиграть в четыре руки, но она отказалась, остерегаясь длительного tete a tete и
страшась убедиться, как одеревенели и ослабели ее пальцы. Уже ночью, лежа без сна и напряженно прислушиваясь
к дыханию детей, Ася вспомнила вдруг мотив, который насвистел ей Кочергин, – Римский-Корсаков, «Царская
невеста», второй акт: «С тебя – с тебя немного: один лишь поцелуй!…» И опять женский инстинкт шепнул ей:
«Осторожней!» – точно так же, как женщинам другой категории этот же инстинкт шепчет: «Поднажми!» или:
«Здесь клюнет!» Она теперь уже знала биографию этого человека. Ему около сорока; он не был аристократом и,
узнав фамилию Аси, сказал: «Я не из этого числа». Однако он насчитывал за собой четыре поколения с высшим
образованием. Диплом врача он получил весной 1914 года и сразу же попал на фронт молодым ординатором; во
время гражданской войны продолжал работу в госпитале на территории красных; был арестован чекистами по
обвинению в намерении перейти линию фронта; о последнем событии он рассказывал почему-то в комических
красках: – Прозябали мы в великолепной тюрьме, голодные и полуживые, без всякой надежды выбраться; каждый
день кого-то из нас уносили в тифу. В одно утро заглянули к нам чекисты и вызвали нескольких человек на работы
по очистке города; среди них – моего товарища, который лежал без сил в злейшей цинге; я вызвался отработать за
него. Привели нас в солдатские кухни, велели мыть полы и воду носить, а повара попались ребята хорошие и
накормили нас до отвала. На следующий день, как только чекисты сунули нос в камеру, все мы как один
повскакали: «Меня возьмите, и меня, и меня!» Да только новой партии не посчастливилось: целый день уборные
чистили, и маковой росинки во рту не было! Потом меня начали водить под конвоем в дом к одному крупному
великолукскому партийцу, у которого жена лежала в тифу. Я набил себе руку на ранениях, а в терапии был тогда
слаб – не уморить бы нечаянно, думаю, пропадет тогда моя головушка!… Поправилась она на мое счастье, и
партиец этот в благодарность похлопотал о пересмотре моего дела. Весной двадцать второго года меня за
«отсутствием улик» выпустили наконец на Божий свет. Квартира моя за эти годы пропала, и мы с женой оказались
в самом бедственном виде; я все лето босой по визитам ходил да собирал грибы на похлебку; осенью меня угнали
на тиф, а жена в это время была в положении. Уезжая, я просил прежнего денщика, с которым мы вместе застряли
в Великих Луках, позаботиться о моей жене. Когда я вернулся, моя Аня рассказывает, что Миколка наш снабжал ее
бесперебойно, и с ним она была сытее, чем со мной. «Как это ты сорганизовал?» – спрашиваю. А он вытянул руки по
швам и, тараща на меня глаза, отрапортовал: «Так что, ваше благородие, воровал-с!» Такими-то развлечениями
баловала нас жизнь при советском режиме. В царское время мне за блестящий диплом полагалась заграничная
командировка… вот тебе и командировка, вот тебе и карьера!… Тюрьма, голод, ссылка – всего перепробовал! Ася
уже знала, что политика не играла большой роли в жизни этой семьи – эсеркой была всего-навсего свояченица
Кочергина. Это были такие же жертвы террора, как ее собственная семья. По мере того как она привыкала к
Кочергину, он становился ей все симпатичнее. Дружеская простота его обращения, его забота и отеческая ласка к
детям отогревали ее мало-помалу, точно он дышал теплом на замерзающие в снегу зеленые росточки, а его
шутливо-оптимистический тон сообщал ей бодрость. Было только одно, что ее пугало в отношениях с ним, –
страстный взгляд, который перехватила и не могла забыть. Этот взгляд вместе с мотивом из «Царской невесты» и
«нескромным вопросом» внушал ей опасения. «Только бы не было этого! – говорила она себе. – Не хочу ни любви, ни
объяснений, не хочу и не допущу!» Этот протест всего ее существа питался не только неостывшей памятью мужа, –
сострадание к жене доктора, сострадание, которому она так легко отдавалась, запускало в ее сердце те острые
иглы, о которых она толковала когда-то Олегу. «Я была в лагере только две недели, и то еле жива осталась; а его
Аня томится уже несколько лет; быть оторванной от мужа и сына, уйти и оставить пятилетнего ребенка – это
больше, чем можно вынести!» – думала она, вспоминая минуту во время ареста Олега, когда она взяла на руки
Славчика с мыслью, что больше его не увидит. Она и слышала, и читала о женщинах, которые охотятся за чужими
мужьями, но у такой несчастной, как эта Аня Кочергина, даже самая дурная женщина не решиться отбивать мужа.
Надо все, все сделать, чтобы он остался верен ей.
Глава девятнадцатая
Рождество приближалось… В одно утро, когда Ася вышла во двор, она увидела деревенские сани-розвальни, убогую
лошаденку со спутанной гривой и бородатого крестьянина, который ходил вокруг саней, похлопывая рукавицами;
рядом вертелась кудлатая шавка. Выяснилось, что деревенский экипаж этот со всей свитой приехал за Надеждой
Спиридоновной. Укутываясь в платки и душегрейки для предстоящего путешествия, старая дева объяснила Асе, что
некоторое время прожила в деревне в десяти верстах от города, где у нее сложились самые хорошие отношения с
хозяевами. В город она переехала только ради того, чтобы быть ближе к аптеке, рынку и почте, а главное,
вследствие необходимости являться два раза в месяц на отметку в комендатуру. Теперь она едет к прежней
хозяйке погостить несколько дней. – Я давно собиралась, так уж лучше поеду теперь. Не скрою, что дети мне очень
досаждают. Я не могу больше выносить вашу вечную суетню и писк. Может быть, доктор поспособствует вам в
поисках помещения? В конце концов, я вовсе не обязана оказывать постоянное гостеприимство. Она заперла на
ключ кофр и шкафчик и подошла поцеловать виновато опущенную голову Аси. Надежда Спиридоновна
положительно умела ладить с крестьянами. Может быть, даже ее скопидомство было по сердцу мелкому
собственнику-середняку. В этот вечер Кочергин не торопился к пациентам и сам сказал: – Я очень озяб и с радостью
бы погрелся чаем, если вы захотите меня напоить. Самовар, принесенный хозяйкой, уже кипел на столе, и Асе
показалось, что было бы слишком неблагодарно выгнать человека на мороз. Разговаривая с увлечением о музыке,
он засиделся. По-видимому, в нем, несмотря на все несчастья, еще не вытравился прежний дух энтузиаста-
интеллигента, жаждущего трудиться на благо народа, – он стал уверять Асю, что их общий долг – несколько
оживить и встряхнуть здешних обывателей, а именно – организовать музыкальные вечера, на которых он и Ася
могли бы знакомить местную публику с классическими и русскими произведениями. Заведующий клубом, конечно,
пойдет им в этом навстречу… В другое время такой разговор, может быть, и заинтересовал бы Асю, но теперь,
одолеваемая своими печалями и тревогами, она едва слушала Кочергина и, наконец, решилась напомнить, что уже
скоро двенадцать! После таких слов он тотчас поднялся, но, прощаясь с ней у порога, задержал ее руку в своей и
сказал: – Я заболел – меня фаланга ужалила! Уже три ночи я не сплю: прелестное женское лицо меня преследует.
Ася смотрела мимо него в темные сени и молчала, только чуть сдвинула пушистые, как у осы, брови. Он с минуту
всматривался в это лицо, в котором не было и тени улыбки, молча поцеловал ее руку и перешагнул порог. Итак, она
не обманулась! Боже мой, как это неудачно, как досадно, какие вносит осложнения!… Придется оттолкнуть
человека, который сделал ей так много добра, который был так великодушен и отзывчив! Может быть, придется
вовсе разорвать с ним! А ведь она так одинока здесь… Страшно даже вообразить себя без его дружеской помощи.
Она понимала, что в заботе Кочергина не было ни подкупа, ни обдуманного расчета… Его отношение к Славчику
такое искреннее, отеческое – нельзя было заподозрить… Нет, он не расставлял ей силков – он сам попался
неожиданно для себя, и теперь столкновение с ним, по-видимому, неизбежно! Если он заговорил с ней о своем
чувстве, стало быть, не ставит себе задачей преодолеть его! Она понимала, что ей предстоит одинокая и неравная
борьба. В Надежде Спиридоновне, очевидно, не было ни капли материнского чутья, тепла или заботы, иначе бы она
не оставила ее совсем одну как раз теперь… Надежда Спиридоновна умела только критиковать и поучать.
Следующий день был Сочельник. Поэзия этого праздника, который так культивировался в кругу русской
интеллигенции, с детства сроднилась с душой Аси. Одна за другой припоминались ей детали, связанные с этим
днем… С утра в залу не пускают – там стоит елка, которую зажгут вечером. Мама уехала за украшениями на
кустарный базар. Мороз разрисовал все стекла на больших окнах, выходящих на Неву. В комнатах поэтому рано
наступает таинственный полумрак – там, где не зажжены люстры. Во время прогулки в своей белой шубке и белом
капорчике за ручку с мадам она видит в ярко освещенных витринах елки и зайчиков на снегу под ними – это
обостряет ожидание. На Большой Конюшенной и на Ямской елки стоят длинными рядами, точно ты попала в густой
лес. Каким экстазом полна минута, когда двери зала наконец открываются и детям разрешают войти и увидеть
волшебное дерево! Оно отражается в больших зеркалах, и кажется, что стоят вереницы елок. Она смотрит на
вершину, где Вифлеемская звезда, но она знает, что внизу под зелеными ветками спрятаны подарки, и ей уже
хочется залезть туда и вынуть их. Какие бывали игрушки! Теперь она уже никогда не видит таких! Однажды она
получила избушку на курьих ножках и заводную бабу Ягу, которая ходила вокруг, потрясая клюкой! А эта чудная
кукла Люба, у которой ресницы были, как у нее самой, которая говорила «мама», а одета была в меховое манто,
муфточку и шапочку, совсем такие, как носила ее собственная мама! Как раз в тот Сочельник братишка Вася
получил в подарок полное обмундирование семеновского офицера и к рождественскому ужину пошел в эполетах и
с шашкой. Папа объяснил, что за ужином не принято сидеть вооруженным, и велел отцепить шашку. Ужин –
постный: подают только рыбное и кутью, а потом пряники, пастилу и орехи, которые так весело щелкать. А ночью,
прежде чем заснуть, она выползает из-под одеяла на ковер – осторожно, очень осторожно, чтобы никто не
услышал, и читает молитву о волхвах и звезде. Ей хочется в темноте и тишине явственнее ощутить святость вечера.
Жаль, что, сколько бы она ни смотрела наверх, она видит только темный потолок, а не те белые чарующие
ангельские крылья, которые наполняют все небо в эту ночь! Печальный вздох тонет в мыслях о завтрашнем дне;
завтра – елка у бабушки, где всегда бывает большое собрание детей, елка, лотерея и волшебный фонарь, а дядя
Сережа дирижирует детской кадрилью и игрой в «золотые ворота». Сколько прелестных детских лиц – знакомых и
дорогих – мелькает в анфиладе освещенных комнат! Вот кузен Миша – кадетик, вот лицеистик Шура со своими
круглыми черными глазами, вот Леля – она самая нарядная и хорошенькая со своими золотистыми кудрями; она
танцует соло в костюме Красной Шапочки. На третий день опять елка, на этот раз в Мраморном дворце – у тети
Зины. И за всеми этими подарками, огнями, угощеньем и музыкой Асю чарует любовь и ласка, которые льются из
всех глаз и наполняют собою все голоса… Ей не приходит в голову, что сияние детской талантливой души
накладывает собственные блики на все окружающее и золотит все и всех вокруг себя. Даже теперь – в двадцать
три года – это ей не пришло в голову!… К вечеру душевная боль усилилась. Дети уснули; хозяйка дома – молодая
степенная вдовушка Варвара Пантелеймоновна ушла из своей половины, расстелив повсюду чистые половики и
заправив лампадки. В избе стояла полная тишина; только часы тикали. Ася села на покрытый пестрым половичком
табурет под большими старинными часами, вывезенными Надеждой Спиридоновной, и слезы ее полились ручьями…
Одна!… Погибли все, кого она любила, все!… Счастье, которое все детство ее манило обещаниями и шло к ней –
огромное, светлое, лучистое, оказалось таким недолгим!… Семейный очаг разрушен. Теперь одна всю жизнь,
никогда уже не будет ничего светлого, радостного! Одна с двумя малютками, всеми забытая, в глуши, в ссылке, в
нищете!… Вот он «безнадежный путь», которому она так гордо бросила вызов! И все-таки я не жалею… Не жалею,
что написала ему тогда. Если бы я этого не сделала, он покончил бы с собой, и не было бы нашего счастья и не было
бы Славчика, или Славчик был бы совсем другой… Не было бы Славчика и Сонечки! Да разве можно это себе
представить? Бедные малютки! У них никогда не будет праздника – глушь, вьюга, изба, деревянная скамейка,
сальная свеча, черный хлеб – вот какой у них Сочельник! У них нет отца, нет бабушек и дедушек – некому их любить
и баловать. «Мы здесь совсем одни. Константин Александрович… Он добрый, он умеет вносить бодрость и
оживление, но он – чужой…» К мыслям ее о Кочергине примешивалась странная горечь – неужели непременно
нужно было влюбиться? Неужели нельзя было, ну, хотя бы ради детей, остаться просто хорошими друзьями? А вот
теперь холодное равнодушие, с которым она выслушала его признание, конечно, уязвило его – больше он не
придет. Если бы хоть Лада была здесь и сунулась к ней черным скользким носом… а та деревенская кудластая
шавка, задранный хвостик которой мелькал в снежной пыли, – чужая, она убежала… Одни, совсем одни! Славчик
проснулся и внезапно встал в постельке, глядя на мать круглыми, осовелыми со сна глазами. Она вскочила и
порывисто прижала его к себе. – Милый, милый! Мама тебя любит и за себя и за папу! Мама не даст тебе быть
несчастливым! Славчик, знаешь, твой папа был большой, замечательный человек! Когда-нибудь я расскажу тебе,