Глаза старика оставались неумолимо устремленными на дверь.
- Но потом мне можно будет вернуться? - спросил Максимилиан.
- Да.
- Я должен выйти один?
- Нет.
- Кого же я должен увести? Господина де Вильфор?
- Нет.
- Доктора?
- Да.
- Вы хотите остаться один с господином де Вильфор?
- Да.
- А он поймет вас?
- Да.
- Будьте спокойны, - сказал Вильфор, радуясь, что следствие будет вестись с глазу на глаз, - я отлично понимаю отца.
Хотя он говорил это с почти радостным выражением, зубы его громко стучали.
Д'Авриньи взял Максимилиана под руку и увел его в соседнюю комнату.
Тогда во всем доме воцарилось молчание, более глубокое, чем молчание смерти.
Наконец через четверть часа послышались нетвердые шаги, и Вильфор появился на пороге гостиной, где находились д'Авриньи и Моррель, один, погруженный в задумчивость, другой - задыхающийся от горя.
- Идемте, - сказал Вильфор.
И он подвел их к Нуартье.
Моррель внимательно посмотрел на Вильфора.
Лицо королевского прокурора было мертвенно бледно; багровые пятна выступили у него на лбу; его пальцы судорожно теребили перо, ломая его на мелкие куски.
- Господа, - сдавленным голосом сказал он д'Авриньи и Моррелю, - дайте мне честное слово, что эта ужасная тайна останется погребенной в наших сердцах!
У тех вырвалось невольное движение.
- Умоляю вас!.. - продолжал Вильфор.
- А что же виновник!.. - сказал Моррель. - Убийца!.. Отравитель!..
- Будьте спокойны, сударь, правосудие совершится, - сказал Вильфор. Мой отец открыл мне имя виновного; мой отец жаждет мщения, как и вы; но он, как и я, заклинает вас хранить преступление в тайне. Правда, отец?
- Да, - твердо показал Нуартье.
Моррель невольно отшатнулся с жестом ужаса и недоверия.
- Сударь, - воскликнул Вильфор, удерживая Морреля за руку, - вы знаете, мой отец непреклонный человек, и если он обращается к вам с такой просьбой, значит, он верит, что Валентина будет страшно отомщена. Правда, отец?
Старик сделал знак, что да.
Вильфор продолжал:
- Он меня знает, а я дал ему слово. Можете быть спокойны, господа; я прошу у вас три дня, это меньше, чем у вас попросил бы суд; и через три дня мщение, которое постигнет убийцу моей дочери, заставит содрогнуться самое бесчувственное сердце. Правда, отец?
При этих словах он скрипнул зубами и потряс мертвую руку старика.
- Обещание будет исполнено, господин Нуартье? - спросил Моррель; д'Авриньи взглядом спросил о том же.
- Да! - показал Нуартье с мрачной радостью в глазах.
- Так поклянитесь, господа, - сказал Вильфор, соединяя руки д'Авриньи и Морреля, - поклянитесь, что вы пощадите честь моего дома и предоставите мщение мне.
Д'Авриньи отвернулся и неохотно прошептал "да", но Моррель вырвал руку из рук Вильфора, бросился к постели, прижался губами к холодным губам Валентины и выбежал вон с протяжным стоном отчаяния.
Как мы уже сказали, все слуги исчезли.
Поэтому Вильфору пришлось просить д'Авриньи взять на себя все те многочисленные и сложные хлопоты, которые влечет за собой смерть в наших больших городах, особенно смерть при таких подозрительных обстоятельствах.
Что касается Нуартье, то было страшно смотреть на это недвижимое горе, это окаменелое отчаяние, эти беззвучные слезы.
Вильфор заперся в своем кабинете; д'Авриньи пошел за городским врачом, обязанность которого - свидетельствовать смерть и которого выразительно именуют "доктором мертвых".
Нуартье не захотел расставаться с внучкой.
Через полчаса д'Авриньи вернулся со своим собратом; дверь с улицы была заперта, и, так как привратник исчез вместе с остальными слугами, Вильфор сам пошел отворить.
Но у комнаты Валентины он остановился; у него не было сил снова войти туда.
Оба доктора вошли одни.
Нуартье сидел у кровати, бледный, как сама покойница, недвижимый и безмолвный, как она.
Доктор мертвых подошел к постели с равнодушием человека, который полжизни проводит с трупами, откинул с лица девушки простыню и приоткрыл ей губы.
- Да, - сказал д'Авриньи со вздохом, - бедная девушка мертва, сомнений нет.
- Да, - коротко ответил доктор мертвых, снова закрывая простыней лицо Валентины.
Нуартье глухо захрипел.
Д'Авриньи обернулся; глаза старика сверкали.
Д'Авриньи понял, что он хочет видеть свою внучку; он подошел к кровати, и, пока второй врач полоскал в хлористой воде пальцы, которые коснулись губ умершей, он открыл это спокойное и бледное лицо, похожее на лицо спящего ангела.
Слезы, выступившие на глазах Нуартье, сказали Д'Авриньи, как глубоко благодарен ему несчастный старик.
Доктор мертвых написал свидетельство тут же в комнате Валентины, на краю стола, и, совершив эту последнюю формальность, вышел, провожаемый Д'Авриньи.
Вильфор услышал, как они спускались с лестницы, и вышел из своего кабинета.
Сказав несколько слов благодарности доктору, он обратился к Д'Авриньи.
- Теперь нужен священник, - сказал он.
- Есть какой-нибудь священник, которого вы хотели бы пригласить? - спросил Д'Авриньи.
- Нет, - отвечал Вильфор, - обратитесь к ближайшему.
- Ближайший, - сказал городской врач, - это итальянский аббат, поселившийся в доме рядом с вами. Хотите, проходя мимо, я его попрошу?
- Будьте добры, Д'Авриньи, - сказал Вильфор, - пойдите с господином доктором. Вот ключ, чтобы вы могли входить и выходить, когда вам нужно.
Приведите священника и устройте его в комнате моей бедной девочки.
- Вы хотите с ним поговорить?
- Я хочу побыть один. Вы меня простите, правда? Священник должен понимать все страдания, тем более страдания отца.
Вильфор вручил д'Авриньи ключ, поклонился еще раз городскому врачу и, вернувшись к себе в кабинет, принялся за работу.
Есть люди, для которых работа служит лекарством от всех зол.
Выйдя на улицу, оба врача заметили человека в черной сутане, стоящего на пороге соседнего дома.
- Вот тот, о ком я вам говорил, - сказал доктор мертвых.
Д'Авриньи подошел к священнику:
- Сударь, не согласитесь ли вы оказать услугу несчастному отцу, потерявшему только что дочь, королевскому прокурору де Вильфор?
- Да, сударь, - отвечал священник с сильным итальянским акцентом, - я знаю, смерть поселилась в его доме.
- Тогда мне незачем говорить вам, какого рода помощи он от вас ожидает.
- Я шел предложить свои услуги, сударь, - сказал священник, - наше назначение - идти навстречу нашим обязанностям.
- Это молодая девушка.
- Да, знаю; мне сказали слуги, я видел, как они бежали из дома. Я узнал, что ее имя Валентина, и я уже молился за нее.
- Благодарю вас, - сказал Д'Авриньи, - и раз вы уже приступили к вашему святому служению, благоволите его продолжить. Будьте возле усопшей, и вам скажет спасибо безутешная семья.
- Иду, сударь, - отвечал аббат, - и смею сказать, что не будет молитвы горячей, чем моя.
Д'Авриньи взял аббата за руку и, не встретив Вильфора, затворившегося у себя в кабинете, проводил его к покойнице, которую должны были облечь в саван только ночью.
Когда они входили в комнату, глаза Нуартье встретились с глазами аббата; вероятно, Нуартье увидел в них что-то необычайное, потому что взгляд его больше не отрывался от лица священника.
Д'Авриньи поручил попечению аббата не только усопшую, но и живого, и тот обещал Д'Авриньи помолиться о Валентине и позаботиться о Нуартье.
Обещание аббата звучало торжественно; и для того, должно быть, чтобы ему не мешали в его молитве и не беспокоили Нуартье в его горе, он, едва Д'Авриньи удалился, запер на задвижку не только дверь, в которую вышел доктор, но и ту, которая вела к г-же де Вильфор.
Глава 7
ПОДПИСЬ ДАНГЛАРА
Утро настало пасмурное и унылое.
Ночью гробовщики исполнили свою печальную обязанность и зашили лежащее на кровати тело в саван - скорбную одежду усопших, которая, чтобы ни говорили о всеобщем равенстве перед смертью, служит последним напоминанием о роскоши, любимой ими при жизни.
Этот саван был не что иное как кусок тончайшего батиста, купленный Валентиной две недели тому назад.
Нуартье еще вечером перенесли из комнаты Валентины в его комнату; против всяких ожиданий, старик не противился тому, что его разлучают с телом внучки.
Аббат Бузони пробыл до утра и на рассвете ушел, никому не сказав ни слова.
В восемь часов приехал д'Авриньи; он встретил Вильфора, который шел к Нуартье, и отправился вместе с ним, чтобы узнать, как старик провел ночь.
Они застали его в большом кресле, служившем ему кроватью; старик спал спокойным, почти безмятежным сном.
Удивленные, они остановились на пороге.
- Посмотрите, - сказал д'Авриньи Вильфору, - природа умеет успокоить самое сильное горе; конечно, никто не скажет, что господин Нуартье не любил своей внучки, и, однако, он спит.
- Да, вы правы, - с недоумением сказал Вильфор, - он спит, и это очень странно: ведь из-за малейшей неприятности он способен не спать целыми ночами.
- Горе сломило его, - отвечал д'Авриньи.
И оба, погруженные в раздумье, вернулись в кабинет королевского прокурора.
- А вот я не спал, - сказал Вильфор, указывая д'Авриньи на нетронутую постель, - меня горе не может сломить; уже две ночи я не ложился; но зато посмотрите на мой стол: сколько я написал в эти два дня и две ночи!..
Сколько рылся в этом деле, сколько заметок сделал на обвинительном акте убийцы Бенедетто!.. О работа, моя страсть, мое счастье, мое безумие, ты одна можешь победить все мои страдания!
И он судорожно сжал руку д'Авриньи.
- Я вам нужен? - спросил доктор.
- Нет, - сказал Вильфор, - только возвращайтесь, пожалуйста, к одиннадцати часам, в двенадцать часов состоится... вынос... Боже мой, моя девочка, моя бедная девочка!
И королевский прокурор, снова становясь человеком, поднял глаза к небу и вздохнул.
- Вы будете принимать соболезнования?
- Нет, один мой родственник берет на себя эту тягостную обязанность.
Я буду работать, доктор; когда я работаю, все исчезает.
И не успел доктор дойти до дверей, как королевский прокурор снова принялся за свои бумаги.
На крыльце д'Авриньи встретил родственника, о котором ему говорил Вильфор, личность незначительную как в этой повести, так и в семье, одно из тех существ, которые от рождения предназначены играть в жизни роль статиста.
Одетый в черное, с крепом на рукаве, он явился в дом Вильфора с подобающим случаю выражением лица, намереваясь его сохранить, пока требуется, и немедленно сбросить после церемонии.
В одиннадцать часов траурные кареты застучали по мощеному Двору, и предместье Сент-Оноре огласилось гулом толпы, которая одинаково жадно смотрит и на радости и на печали богачей и бежит на пышные похороны с той же торопливостью, что и на свадьбу герцогини.
Понемногу гостиная, где стоял гроб, наполнилась посетителями; сначала явились некоторые наши старые знакомые - Дебрэ, Шато-Рено, Бошан, потом все знаменитости судебного, литературного и военного мира; ибо г-н де Вильфор, не столько даже по своему общественному положению, сколько в силу личных достоинств, занимал одно из первых мест в парижском свете.
Родственник стоял у дверей, встречая прибывающих, и для равнодушных людей, надо сознаться, было большим облегчением увидеть равнодушное лицо, не требовавшее лицемерной печали, притворных слез, как это полагалось бы в присутствии отца, брата или жениха.
Те, кто были знакомы между собой, подзывали друг друга взглядом и собирались группами. Одна такая группа состояла из Дебрэ, Шато-Рено и Бошана.
- Бедняжка, - сказал Дебрэ, невольно, как, впрочем, и все, платя дань печальному событию, - такая богатая! Такая красивая! Могли бы вы подумать об этом, Шато-Рено, когда мы пришли... давно ли?.. да три недели, месяц тому назад самое большое... подписывать ее брачный договор, который так и не был подписан?
- Нет, признаться, - сказал Шато-Рено.
- Вы ее знали?
- Я говорил с ней раза два на балу у госпожи де Морсер; она мне показалась очаровательной, только немного меланхоличной. А где мачеха, вы не знаете?
- Она проведет весь день у жены этого почтенного господина, который нас встречал.
- Кто он такой?
- Это вы о ком?
- Да господин, который нас встречал. Он депутат?
- Нет, - сказал Бошан, - я осужден видеть наших законодателей каждый день, и эта физиономия мне незнакома.
- Вы упомянули об этой смерти в своей газете?
- Заметка не моя, но она наделала шуму, и я сомневаюсь, чтобы она была приятна Вильфору. Насколько я знаю, в ней сказано, что если бы четыре смерти последовали одна за другой в каком-нибудь другом доме, а не в доме королевского прокурора, то королевский прокурор был бы, наверное, более взволнован.
- Но доктор д'Авриньи, который лечит и мою мать, говорит, что Вильфор в большом горе, - заметил Шато-Рено.
- Кого вы ищете, Дебрэ?
- Графа Монте-Кристо.
- Я встретил его на Бульваре, когда шел сюда. Он, по-видимому, собирается уезжать; он ехал к своему банкиру, - сказал Бошан.
- Его банкир - Данглар? - спросил Шато-Рено у Дебрэ.
- Как будто да, - отвечал личный секретарь с некоторым смущением, но здесь не хватает не только Монте-Кристо. Я не вижу Морреля.
- Морреля? А разве он с ними знаком? - спросил Шато-Рено.
- Мне кажется, он был представлен только госпоже де Вильфор.
- Все равно, ему бы следовало прийти, - сказал Дебрэ, - о чем он будет говорить вечером? Эти похороны - злоба дня. Но тише, помолчим; вот министр юстиции и исповеданий; он почтет себя обязанным обратиться с маленьким спичем к опечаленному родственнику.
И молодые люди подошли к дверям, чтобы услышать "спич" министра юстиции и исповеданий.
Бошан сказал правду; идя на похороны, он встретил Монте-Кристо, который ехал к Данглару, на улицу Шоссе-д'Антен.
Банкир из окна увидел коляску графа, въезжающую во двор, и вышел ему навстречу с грустным, но приветливым лицом.
- Я вижу, граф, - сказал он, протягивая руку Монте-Кристо, - вы заехали выразить мне сочувствие. Да, такое несчастье посетило мой дом, что, увидав вас, я даже задал себе вопрос, не пожелал ли я несчастья этим бедным Морсерам, - это оправдало бы пословицу: "Не рой другому яму, сам в нее попадешь". Но нет, честное слово, я не желал Морсеру зла; быть может, он был немного спесив для человека, начавшего с пустыми руками, как и я, обязанного всем самому себе, как и я; но у всякого свои недостатки.
Будьте осторожны, граф: людям нашего поколения... впрочем, простите, вы не нашего поколения, вы - человек молодой... Людям моего поколения не везет в этом году: свидетель тому - наш пуританин, королевский прокурор, который только что потерял дочь. Вы посмотрите: у Вильфора странным образом погибает вся семья; Морсер опозорен и кончает самоубийством; я стал посмешищем из-за этого негодяя Бенедетто и вдобавок...
- Что вдобавок? - спросил граф.
- Увы, разве вы не знаете?
- Какое-нибудь новое несчастье?
- Моя дочь...
- Мадемуазель Данглар?
- Эжени нас покидает.
- Да что вы!
- Да, дорогой граф. Ваше счастье, что у вас нет ни жены, ни детей!
- Вы находите?
- Еще бы!
- И вы говорите, что мадемуазель Эжени...
- Она не могла перенести позора, которым нас покрыл этот негодяй, и попросила меня отпустить ее путешествовать.
- И она уехала?
- В прошлую ночь.
- С госпожой Данглар?
- Нет, с одной нашей родственницей... Но как-никак мы потеряли нашу дорогую Эжени: сомневаюсь, чтобы с ее характером она согласилась когда-либо вернуться во Францию!
- Что поделаешь, дорогой барон, - сказал Монте-Кристо. - Все эти семейные горести - катастрофа для какого-нибудь бедняка, у которого ребенок - единственное богатство, но они не так страшны для миллионера. Что бы ни говорили философы, деловые люди всегда докажут им противное; деньги утешают во многих бедах, а вы должны утешиться скорее, чем кто бы то ни было, если вы верите в целительную силу этого бальзама; вы - король финансов, точка пересечения всех могущественных сил.
Данглар искоса взглянул на графа, стараясь понять, смеется ли он, или говорит серьезно.
- Да, - сказал он, - если богатство утешает, я должен быть утешен: я богат.
- Так богаты, дорогой барон, что ваше богатство подобно пирамидам; если бы хотели их разрушить, то не посмели бы; а если бы посмели, то не смогли бы.
Данглар улыбнулся доверчивому простодушию графа.
- Кстати, когда вы вошли, я как раз выписывал пять бумажек; две из них я уже подписал; разрешите мне подписать три остальные?
- Пожалуйста, дорогой барон, пожалуйста.
Наступило молчание, слышно было, как скрипело перо банкира; Монте-Кристо разглядывал раззолоченную лепку потолка.
- Испанские? - сказал Монте-Кристо. - Или гаитийские, или неаполитанские?
- Нет, - отвечал Данглар, самодовольно посмеиваясь, - чеки на предъявителя, чеки на Французский банк. Вот, граф, - прибавил он, - вы император - финансов, если я - король; часто вам случалось видеть такие вот клочки бумаги стоимостью по миллиону?
Монте-Кристо взял в руку, словно желая их взвесить, пять клочков бумаги, горделиво переданных ему Дангларом, и прочел:
"Господин директор банка, благоволите уплатить предъявителю сего за мой счет один миллион франков. Барон Данглар".
- Один, два, три, четыре, пять, - сказал Монте-Кристо, - пять миллионов! Черт возьми, вот так размах, господин Крез!
- Вот как я делаю дела! - сказал Данглар.
- Это удивительно, особенно, если эта сумма, в чем я, впрочем, не сомневаюсь, будет уплачена наличными.
- Так оно и будет, - сказал Данглар.
- Хорошо иметь такой кредит; в самом деле, только во Франции видишь такие вещи; пять клочков бумаги, которые стоять пять миллионов; нужно видеть это, чтобы поверить.
- А вы сомневаетесь?
- Нет.
- Вы это говорите таким тоном... Хотите, доставьте себе удовольствие: пойдите с моим доверенным в банк, и вы увидите, как он выйдет оттуда с облигациями казначейства на ту же сумму.
- Нет, право, это слишком любопытно, - сказал Монте-Кристо, складывая все пять чеков, - я сам произведу опыт. Мой кредит у вас был на шесть миллионов; я взял девятьсот тысяч франков, за вами остается пять миллионов сто тысяч. Я беру ваши клочки бумаги, которые я принимаю за валюту при одном взгляде на вашу подпись, и вот вам общая расписка на шесть миллионов, которая уравнивает наши счеты. Я приготовил ее заранее, так как должен сознаться, что мне очень нужны деньги сегодня.
И, кладя чеки в карман, он другой рукой протянул банкиру расписку.
Молния, упавшая у ног Данглара, не поразила бы его большим ужасом.
- Как же так? - пролепетал он. - Вы берете эти деньги, граф? Но, простите, эти деньги я должен приютам, это вклад, и я обещал уплатить сегодня.
- А, это другое дело, - сказал Монте-Кристо. - Мне не нужны непременно эти чеки, заплатите мне какими-нибудь другими ценностями; я их взял просто из любопытства, чтобы иметь возможность рассказывать повсюду, что без всякого предупреждения, не попросив у меня и пяти минут отсрочки, банк Данглара выплатил мне пять миллионов наличными. Это было бы великолепно! Но вот ваши чеки; повторяю, дайте мне что-нибудь другое.
Он подал чеки Данглару, и тот, смертельно бледный, протянул было руку, как коршун протягивает когти сквозь прутья клетки, чтобы вцепиться в мясо, которое у него отнимают.
Но вдруг он спохватился, сделал над собой усилие и сдержался. Затем он улыбнулся, и его искаженное лицо смягчилось.
- Впрочем, - сказал он, - ваша расписка это те же деньги.
- Ну, конечно! Будь вы в Риме, Томсон и Френч платили бы вам по моей расписке с той же легкостью, с какой вы сами сделали это сейчас.
- Извините меня, граф, извините.
- Так я могу оставить эти деньги себе?
- Да, да, оставьте, - сказал Данглар, отирая вспотевший лоб.
Монте-Кристо положил чеки обратно в карман, причем лицо его ясно говорило:
"Что ж, подумайте; если вы раскаиваетесь, еще не поздно".
- Нет, пет, - сказал Данглар, оставьте эти чеки себе. Но, вы знаете, мы, финансисты, очень щепетильны. Я предназначал эти деньги приютам, и мне казалось, что я их обкрадываю, если не плачу именно этими чеками, как будто деньги не все одинаковы. Простите меня!
И он громко, но нервически рассмеялся.
- Прощаю, - любезно отвечал Монте-Кристо, - и кладу деньги в карман.
И он вложил чеки в свой бумажник.
- Но у вас остается еще сто тысяч франков? - сказал Данглар.
- О, пустяки! - сказал Монте-Кристо. - Лаж, вероятно, составляет приблизительно ту же сумму; оставьте ее себе, и мы будем квиты.
- Вы говорите серьезно, граф?
- Я никогда не шучу с банкирами, - отвечал Монте-Кристо с серьезностью, граничащей с дерзостью.
И он направился к двери как раз в ту минуту, когда лакей докладывал:
- Господин де Бовиль, главный казначей Управления приютов.
- Вот видите, - сказал Монте-Кристо, - я пришел как раз вовремя, чтобы воспользоваться вашими чеками; их берут нарасхват.
Данглар снова побледнел и поспешил проститься с графом.
Монте-Кристо обменялся церемонным поклоном с г-ном де Бовиль, который дожидался в приемной и был тотчас же после ухода графа введен в кабинет Данглара.
На лице графа, всегда таком серьезном, мелькнула мимолетная улыбка, когда в руке у казначея приютов оп увидел бумажник.
У дверей ею ждала коляска, и он велел тотчас же ехать в банк.
Тем временем Данглар, подавляя волнение, шел навстречу своему посетителю.
Нечего и говорить, что на его губах застыла приветливая улыбка.
- Здравствуйте, дорогой кредитор, - сказал он, - потому что я бьюсь об заклад, что ко мне является именно кредитор.
- Вы угадали, барон, - отвечал Бовиль, - в моем лице к вам являются приюты: вдовы и сироты моей рукой просят у вас подаяния в пять миллионов.
- А еще говорят, что сироты достойны сожаления! - сказал Данглар, продолжая шутку. - Бедные дети!
- Вот я и пришел от их имени, - сказал Бовиль. - Вы должны были получить мое письмо вчера...
- Да.
- Вот и я, с распиской в получении.
- Дорогой де Бовиль, - сказал Данглар, - ваши вдовы и сироты, если вы ничего не имеете против, будут добры подождать двадцать четыре часа, потому что граф Монте-Кристо, который только что отсюда вышел... ведь вы с ним встретились, правда?
- Да, так что же?
- Так вот, Монте-Кристо унес их пять миллионов!
- Как так?
- Граф имел у меня неограниченный кредит, открытый римским домом Томсон и Френч. Он попросил у меня сразу пять миллионов, и я дал ему чек на банк; там я держу свои деньги; вы понимаете, я боюсь, что если я потребую у управляющего банком десять миллионов в один день, это может ему показаться весьма странным. В два дня - другое дело, - добавил Данглар с улыбкой.
- Да что вы! - недоверчиво воскликнул Бовиль. - Пять миллионов этому господину, который только что вышел отсюда и еще раскланялся со мной, как будто я с ним знаком?
- Быть может, он вас знает, хотя вы с ним и не знакомы. Граф Монте-Кристо знает всех.
- Пять миллионов!
- Вот его расписка. Поступите, как апостол Фома: посмотрите и потрогайте.
Бовиль взял бумагу, которую ему протягивал Данглар, и прочел:
"Получил от барона Данглара пять миллионов сто тысяч франков, которые, по его желанию, будут ему возмещены банкирским домом Томсон и Френч в Риме".
- Все верно! - сказал он.
- Вам известен дом Томсон и Френч?
- Да, - сказал Бовиль, - у меня была с ним однажды сделка в двести тысяч франков; но с тех пор я больше ничего о нем не слышал.
- Это один из лучших банкирских домов в Европе, - сказал Данглар, небрежно бросая на стол взятую им из рук Бовиля расписку.
- И на его счету было пять миллионов только у вас? Да это какой-то набоб, этот граф Монте-Кристо!
- Я уж, право, не знаю, кто он такой, но у него было три неограниченных кредита: один у меня, другой у Ротшильда, третий у Лаффита; и, как видите, - небрежно добавил Данглар, - он отдал предпочтение мне и оставил сто тысяч франков на лаж.
Бовиль выказал все признаки величайшего восхищения.
- Нужно будет его навестить, - сказал он. - Я постараюсь, чтобы он основал у нас какое-нибудь благотворительное заведение.
- И это дело верное; он одной милостыни раздает больше, чем на двадцать тысяч франков в месяц.
- Это замечательно! Притом, я ему поставлю в пример госпожу де Морсер и ее сына.
- В каком отношении?
- Они пожертвовали все свое состояние приютам.
- Какое состояние?
- Да их собственное, состояние покойного генерала де Морсер.
- Но почему?
- Потому, что они не хотели пользоваться имуществом, приобретенным такими низкими способами.
- Чем же они будут жить?
- Мать уезжает в провинцию, а сын поступает на военную службу.
- Скажите, какая щепетильность! - воскликнул Данглар.
- Я не далее как вчера зарегистрировал дарственный акт.
- И сколько у них было?
- Да не слишком много, миллион двести тысяч с чем-то. Но вернемся к нашим миллионам.
- Извольте, - сказал самым естественным тоном Данглар. - Так вам очень спешно нужны эти деньги?
- Очень: завтра у нас кассовая ревизия.
- Завтра! Почему вы это сразу не сказали? До завтра еще целая вечность! В котором часу ревизия?
- В два часа.
- Пришлите в полдень, - сказал с улыбкой Данглар.
Бовиль в ответ только кивнул головой, теребя свой бумажник.
- Или вот что, - сказал Данглар, - можно сделать лучше.
- Что именно?
- Расписка графа Монте-Кристо - это те же деньги; предъявите эту расписку Ротшильду или Лаффиту; они тотчас же ее примут.
- Несмотря на то, что им придется рассчитываться с Римом?
- Разумеется; вы только потеряете тысяч пять-шесть на учете.
Казначей подскочил.
- Ну нет, знаете: я лучше подожду до завтра. Как вы это просто говорите!
- Прошу прощения, - сказал Данглар с удивительной наглостью, - я было подумал, что вам нужно покрыть небольшую недостачу.
- Что вы! - воскликнул казначей.
- Это бывает у нас, и тогда приходится идти на жертвы.
- Слава богу, нет, - сказал Бовиль.
- В таком случае до завтра; согласны, мой дорогой?
- Хорошо, до завтра; но уж наверное?
- Да вы шутите! Пришлите в полдень, банк будет предупрежден.
- Я приду сам.
- Тем лучше, я буду иметь удовольствие увидеться с вами.
Они пожали друг другу руки.
- Кстати, - сказал Бовиль, - разве вы не будете на похоронах бедной мадемуазель де Вильфор? Я встретил процессию на Бульваре.
- Нет, - отвечал банкир, - я еще немного смешон после этой истории с Бенедетто и прячусь.
- Напрасно; чем вы виноваты?
- Знаете, мой дорогой, когда носишь незапятнанное имя, как мое, становишься щепетилен.
- Все сочувствуют вам, поверьте, и все особенно жалеют вашу дочь.
- Бедная Эжени! - произнес Данглар с глубоким вздохом. - Вы знаете, что она возвращается?
- Нет.
- Увы, к несчастью, это так. На следующий день после скандала она решила уехать с подругой-монахиней; она хочет поискать какой-нибудь строгий монастырь в Италии или Испании.
- Это ужасно!
И господин де Бовиль удалился, выражая свои соболезнования несчастному отцу.
Но едва он вышел, как Данглар с выразительным жестом, о котором могут составить себе представление только те, кто видел, как Фредерик играет Робер-Макера <"Робер-Макер" - популярная в свое время комедия Бенжамепа Антье и Фредерика Леметра (1834).>, воскликнул:
- Болван!!!
И, пряча расписку Монте-Кристо в маленький бумажник, добавил:
- Приходи в полдень! В полдень я буду далеко!
Затем он запер двери на ключ, опорожнил все ящики своей кассы, собрал тысяч пятьдесят кредитными билетами, сжег кое-какие бумаги, другие положил на видное место и сел писать письмо; кончив его, он запечатал конверт и надписал:
"Баронессе Данглар".
- Вечером я сам положу его к ней на туалетный столик, - пробормотал он.
Затем он достал из ящика стола паспорт.
- Отлично, - сказал он, - действителен еще на два месяца.
Глава 8
КЛАДБИЩЕ ПЕР-ЛАШЕЗ
Бовиль в самом деле встретил похоронную процессию, провожавшую Валентину к месту последнего упокоения.
Погода была хмурая и облачная: ветер, еще теплый, но уже гибельный для желтых листьев, срывал их с оголяющихся ветвей и кружил над огромной толпой, заполнявшей Бульвары.
Вильфор, истый парижанин, смотрел на кладбище Пер-Лашез как на единственное, достойное принять прах одного из членов парижской семьи; все остальные кладбища казались ему слитком провинциальными, какими-то меблированными комнатами смерти. Только на кладбище Пер-Лашез покойник из хорошего общества был у себя дома.
Здесь, как мы видели, он купил в вечное владение место, на котором возвышалась усыпальница, так быстро заселившаяся всеми членами его первой семьи.