ТЕОРИЯ ПРИВЯЗАННОСТИ
И СОВРЕМЕННЫЙ ПСИХОАНАЛИЗ
Серж Лебовиси
Lebovici C. (1991). La théorie de l’attachement et la psychanalyse contemporaine. In.: Psychiatrie de Enfant, 34, 2, 309–340.
Перевод с французского Г. М. Северской, научная редакция Н.К. Асановой.
Вступление
Анализируемый пациент заявляет: «Я потерял объект моей привязанности». Речь идет об игрушке, о которой он теперь вспоминает, о пожарной машинке, с которой он играл в четыре года; она была красная, металлическая: он поранил себе руку, играя; крутя ручку, можно было поднимать лестницу, «настоящий фаллос». Но он не знает, что с ней случилось. Отсюда его заявление о потере. В начале сеанса он принес сон: он приезжает на вокзал в городе, где живет его мать, вдова; он оставляет в камере хранения огромный рюкзак, потом, у него дома, в погребе, книги лежат в ящиках с песком. Я предложил гипотезу, по которой этот сон означает желание отказаться от сложных жизненных обязанностей и обнаженным вернуться к матери. Но воспоминание об этой игрушке детства, насыщенной аллегорической и метафорической ценностью (пожарный, лестница, красное, рана) заключает сеанс и показывает, что отдаленное воспоминание делает возможным представление — и «изложение» — конфликтных связей с предметом любви, матерью сексуальных волнений детства. Являются ли эти связи простой привязанностью? Во всяком случае, такова версия тех, кто следует теории привязанности Боулби. Пример, который мы выбрали и который был бы весьма банальным, если бы пациент не заговорил об «объекте привязанности», показывает, во всяком случае, что сценарий, изложенный на сеансе, позволяет восстановить превратности инвестирования объекта желания.
Здесь мы остановимся на решающем влиянии Боулби на развитие исследований привязанности, прежде всего американских, а также покажем, что пересмотр фрейдовской метапсихологии, к которому неизбежно ведет интерактивная теория привязанности, может открыть нам интересные перспективы в отношении [понимания][1] развития психической жизни [младенца] и [его представлений] о себе.
Но Боулби до конца своей жизни заявлял, что остается верным психоанализу и его первоначальному фрейдовскому варианту.
Развитие психоаналитических воззрений Боулби, изложенное им самим
Первое упоминание области исследований Джона Боулби относится уже к концу 1950-х годов. Впоследствии он объяснит причины, которые привели его к такой глубокой модификации фрейдовской теории генезиса объектной связи. Интересно прочесть объяснение по этому поводу, данное им 30 лет спустя, в 1988 году: «Несколько лет назад, я, будучи психиатром семьи, исследовал поведение маленьких детей, оторванных от своей семьи и порученных заботам чужого человека. Они явно показывают свою тяжелую тоску и отчаянное желание вновь обрести свою мать. Таким образом, встает вопрос об объяснении происхождения и природы этой [необыкновенно] интенсивной связи между ребенком и матерью. Согласно единственной теории того времени, ребенок эмоционально привязывается к своей матери, поскольку она его кормит. Я был не удовлетворен этим ответом и обрадовался, ознакомившись с идеями Конрада Лоренца. Этологи, как я обнаружил, также интересовались изучением тесных связей между малышами и их родителями у представителей многих биологических видов, а не только человека. Кроме того, поскольку они были профессиональными биологами, их подход в корне отличался от того, который я до сих пор встречал у психологов и психиатров. Связи между людьми, как я узнал тогда, могут быть изучены экспериментально, и их важность для выживания можно понять в свете теории эволюции» [12, p. 2]. Несколькими строками ниже мы читаем: «Теперь, тридцать лет спустя, я счастлив, что пошел по этому направлению... (действительно), программы исследований основаны на биологии, подобно программам психиатров-”физиологов”, неоправданно присвоивших название биологической психиатрии» [12, p. 2]. И, наконец, Джон Боулби объясняет в той же работе основы «этого нового подхода»: «Главные положения, которые я запомнил, следующие:
1) значимые эмоциональные связи между людьми необходимы для их выживания и, следовательно, имеют первичную ценность;
2) они могут быть поняты, исходя из кибернетических контуров, находящихся в нервной системе каждого партнера; функция этих связей — поддерживать их близость или доступность;
3) для эффективных операций каждый партнер строит в своей психической системе модели себя и других, а также паттерны взаимодействий, установленные ими между собой;
4) такие соображения требуют, чтобы теория генезиса развития заменила теории, описывающие специфические фазы развития и постулирующие, что человек может быть зафиксирован на этих фазах или регрессировать к ним» [12, p. 2].
Первые психоаналитические работы, свидетельствующие о новых позициях Боулби, относятся к концу 1950-х — началу 1960-х годов. В 1958 году он завершает объемистый труд «О природе связей между ребенком и его матерью» (1958а)[2] предложением отказаться от термина «зависимость», который уместен, по его мнению, только при описании вторичных связей. «Психологическая привязанность по своей природе совершенно отлична от зависимости от удовлетворения физиологических потребностей. Это означает, что психологическая привязанность и потеря привязанности — понятия, имеющие собственный статус, независимый от потребности ребенка в том, чтобы его [физиологические] нужды удовлетворялись объектом. Таким образом, мы уже не можем довольствоваться утверждением об эквивалентности груди и матери или говорить об оральной связи и первичной анаклитической связи» [6, p. 371][3]. В 1958 году. Боулби критиковал термин тревоги сепарации, предлагая понятие разрыва связей привязанности (1958 б).
Таким образом, мы хорошо видим, какой путь проделал Дж. Боулби за эти тридцать лет, вероятно под влиянием критики, которой он подвергся в связи с его встречами с Лоренцем, изучением работ приматолога Харлоу в Йельском университете, чтением Пиаже и, наконец, его интересом как семейного психиатра к информатике и кибернетике. Теперь рассмотрим последствия такого драматического пересмотра этих работ и позицию Дж. Боулби по отношению к психоанализу и психоаналитикам[4].
Отказ Дж. Боулби от теории поддержки, основного постулата Фрейда при описании рождения репрезентации объекта, сблизил его с нейро-сайентистами [представителями нейробиологических наук]. Следует напомнить, что современная этология мало подвержена влиянию бихевиоризма, и ей непонятна антропоморфическая наивность тех, кто психологизирует исследования поведения животных, которые, по мнению этих специалистов, интересны исключительно тем, что делают возможными психофизиологические эксперименты над изучаемым в генетическом и нейробиологическом плане поведением.
Но исследования интеракций, способствующих привязанности, направлены в принципе на первичное поведение, поддерживающее социальную близость между младенцем и тем, кто его воспитывает; взаимный импринтинг определяет запрограммированные способы поведения, на которых строится диалог этих интерактивных партнеров: так, мать превращает ранние навыки младенца в умения. Дж. Боулби объясняет, что некоторые жесты младенца не имеют иного значения, кроме филогенетических остатков. Самое большее, что он допускает — эти жесты могут стать объектом материнских интерпретаций, которые Рене Дяткин (Rene Diatkine) и я предложили называть «творческое предвидение»[5]: по Дж. Боулби, так обстоит дело, например, когда младенец протягивает руки к матери, точно так же, как обезьянка, бегущая к матери, чтобы прицепиться к ее груди. Таким образом, Дж. Боулби признает правоту И. Германна (1972), когда говорит об истинкте цепляния [22].
Но психоаналитики, особенно в США, описывали данные интеракции, не уделяя внимания влиянию этих работ на фрейдовскую теорию. Вспомним, однако, еще раз, что согласие с работами Боулби ведет к отказу от теории поддержки импульса и инвестирования объекта, а также от теории галлюцинаторного генезиса репрезентации объекта.
Как мы уже видели, в 1988 году Дж. Боулби называет себя биологическим психиатром. Но в своих недавних работах он продолжает считать себя психоаналитиком. В 1981 году он определяет свою теоретическую и техническую позицию: он считает, что неприемлемы ревизионистские предложения, делающие психоанализ герменевтической дисциплиной или опытом повествования. Теория привязанности — этим словом пользовались, как он напоминает, Зигмунд Фрейд и Анна Фрейд, — закрепляет психоанализ в области наук о природе, как того решительно желал сам создатель психоанализа. В этой работе Дж. Боулби, напоминая свои гипотезы, такие, какими они исходят из других научных областей, считает, что они позволяют описать модели сознательных и бессознательных процессов, а также различия между тем, что можно назвать причиной, функцией и целью определенного вида поведения.
Эти взгляды, надо отметить, заставляют Дж. Боулби предложить значительные изменения психоаналитической техники: «Искусство психоаналитической терапии должно вдохновляться эмпатией и уважением к индивиду, живущему в уникальном, только ему присущем мире» (резюме статьи [Боулби «Психоанализ как естественная наука»] во французском переводе, p. 254).
Боулби считает, что [теоретически] он верен Фрейду, так как основная гипотеза той дисциплины, которую он называет сегодня психопатологией развития, состоит в том, что «истоки психического здоровья и болезни можно найти в детстве. Чтобы понять функционирование человека в настоящее время, необходимо знать, каким образом он или она стал(а) мужчиной или женщиной, которых мы видим сегодня» [12, p. 1]..
. Дж. Боулби считает, что эпидемиологические исследования подтверждают такие взгляды. Он пытается это показать, пользуясь исследованиями депрессии женщин в общей популяции: депрессия предполагает сочетание факторов, среди которых [выявляются]: серьезная утрата в год, предшествующий ее началу, отсутствие человека, который мог бы оказать поддержку, и плохие жизненные условия. Но Дж. Боулби настаивает на частоте исторической переменной, а именно, утраты матери в возрасте до 11 лет. Вследствие важности исторических факторов такого рода в этиологической констелляции Дж. Боулби настаивает на прогностической ценности первичных особенностей привязанности, как они были определены М.Эйнсворт [в1969 году] [2]:
1) здоровый фактор: ребенок пользуется привязанностью, дающей ему чувство безопасности, поскольку фигуры привязанности легко достижимы и помогают ребенку переносить неблагоприятные обстоятельства;
2) нездоровая привязанность: ребенок тревожится, так как не уверен в доступности того, кто представляет привязанность;
3) другой тип патогенных отношений привязанности характеризуется тревогой избегания, когда ребенок не находит контакта со своим объектом, или объект постоянно отталкивает его. Дж. Боулби считает, что такая типология способствует прогнозу.
На основе сделанных выводов он определяет психопатологию развития, которая, исходя из этих паттернов привязанности, позволяет предусмотреть уязвимость или стойкость каждого индивида перед лицом жизненных событий. Выдвинув такую гипотезу, Дж. Боулби подчеркивает ценность длительных лонгитюдных исследований, каковы бы ни были их сложность и стоимость: по его мнению, они столь же важны, как биологические исследования изменений иммунитета. Но, принимая во внимание одновременно эти первоначальные варианты типологии интеракций, события, имевшие место впоследствии в жизни тех и других их участников, и, наконец, их жизненный цикл, мы вправе говорить о психопатологии психического развития, ее биологических основах и ее подтверждении эпидемиологическими и клиническими исследованиями.
Как мы видим, Дж. Боулби свел психоаналитическую теорию к ее прогностическому значению, принимая, до некоторых пределов, понятие повторения способов поведения, существовавших в детстве, но, не сохраняя при этом совокупность метапсихологических соответствий, относящихся к теории объектной связи и генезиса связей. Такая позиция, вероятно, вызвала много дискуссий в психоаналитическом сообществе. Здесь мы скажем только, что несомненное существование связей ранней и взаимной привязанности не может заставить отказаться от важности метафорических и конструктивных интерпретаций прошлого, даже если неизбежно ставится под сомнение фрейдовский статус рождения объекта и его психических репрезентаций. Но это уже другая история!
В своей последней книге, [опубликованной в 1990 году], Дж. Боулби верен [своей] центральной идее, согласно которой наша биография зависит от нашего детства. Эта книга посвящена Дарвину; в настоящее время готовится ее французский перевод [13]. Я не читал ее, но ознакомился с ее анализом, подготовленным Джоном Пейделем [31]. Боулби думает, что Чарльз Дарвин, потерявший мать в восемь лет, так и не преодолел этот траур: у него не осталось никакого воспоминания о ней. При этом, как мы знаем, Дарвин страдал хронической тревогой, сопровождавшейся болями в желудке. Боулби выявляет среди этиологических факторов тяжелых депрессивных приступов, которыми страдал Дарвин, ситуации, вновь воплощающие тревогу сепарации: отъезд из Англии в морское путешествие с целью доказать себе свою выносливость, расставание с супругой в начале ее первой беременности, трудности, связанные с неприятием произведений Дарвина. Мы знаем, что обнаружены очень интересные заметки Дарвина о развитии двух его старших детей. Боулби задается вопросом: не пытался ли Дарвин таким образом доказать себе, что его раннее детство было счастливым? Не стоит, конечно, вдаваться в дальнейшие детали, чтобы доказать, что вплоть до конца своей жизни Дж. Боулби был убежден, что важность, которую он придавал ранним эпизодам биографии, свидетельствует о его верности фрейдовскому открытию.
Привязанность и утрата
Три толстых тома, опубликованных Дж. Боулби в 1969—1980 годах, были переведены на французский язык и изданы в переводе в 1978—1984 годах. Они, без сомнения, получили широкий отклик в мире психологии и являются необходимым справочным материалом, в особенности первый том, посвященный привязанности. Но они мало повлияли на психоанализ, особенно во Франции, что, конечно же, несправедливо. Мы напомним здесь некоторые положения этих трудов, что, конечно, не сможет заменить их прочтения.
В первом томе «Привязанность» (1969) Боулби постоянно подтверждает свою верность Фрейду, о чьем интересе к прямому наблюдению [за развитием ребенка] он и напоминает. Но связанное с чувством покинутости страдание детей, разлученных с матерями и наблюдавшихся Джеймсом Робертсоном (1953) в детских яслях в Хэмпстеде во время войны заставляет Буолби считать, что значимость связей между матерью и ребенком важнее, чем оральная зависимость ребенка. Тогда Дж.Боулби ориентируется на изучение «инстинктивного поведения»; он начинает изучать его системную регуляцию, предполагающую «способность к адаптации» к окружающей среде. Она проявляется в поведении человека «степенью и способом вклада в сохранение популяции первичного окружения человека» [8, p. 91]. Для Дж. Боулби речь идет о другом варианте того, что Хайнц Хартманн определял как «приемлемая окружающая среда человека». Но Дж. Боулби подчеркивает регулирующее значение для приматов человеческого рода эффектов обратного действия, проявляющихся, например, благодаря речи. Определенные последовательности поведения активируются физиологическими и особенно гормональными причинами, но также скрытыми и подчас противоречивыми тенденциями, выявление которых — задача психоанализа. Сенсорность заставляет чувствовать эти скрытые тенденции, но чувства и эмоции дают возможность квалифицировать, признать их, даже если речь может выразить их лишь в недостаточной степени. По этому краткому изложению идей, выдвинутых Дж. Боулби, можно понять, что ему понадобилось уточнить, в каком смысле он использует термин «инстинкт»: на с. 189 этой книги [8] мы находим рассуждение, которое необыкновенно похоже на то, что во Франции понимают под термином «импульсы» (drives [6] у автора). Дж. Боулби, во всяком случае, напоминает здесь, что инстинктивное поведение определяется, в том числе, и отпечатком-импринтом, который приводит его в действие.
В этих условиях поведение привязанности существует и у человека, оно всеобще, проявляется во всех возрастах и по отношению ко многим людям, помимо близких родственников; оно предъявляет свои требования близости во многих ситуациях. Но Дж. Боулби, возвращаясь к работам с приматами (не человеком), считает, что нельзя описывать его как связанное с удовлетворением сексуальных потребностей. Оно всеобщее, аффективное; это первичное поведение, которое в то же время связано и с сексуальностью.
Его регуляция интерактивна. Но Боулби описывает случаи гармонии и интерактивной несовместимости: например, со стороны младенца проявление привязанности — антитеза исследовательскому игровому поведению. У матери забота о ребенке может быть изолирована в агрегате противоречивых способов поведения.
Подобным образом, некоторые состояния ребенка активируют его поведение привязанности, например, его усталость, голод, холод, нездоровье. Мать также играет роль, когда она покидает ребенка, избегает близости с ним. Активирующими факторами являются и различные другие события, такие, как отвержение со стороны других взрослых или ситуации стресса и тревоги.
Дж. Боулби гораздо ранее, чем в работе, которую мы здесь кратко анализируем, описал хронологию первых реакций привязанности [у младенца по отношению] к [значимым] людям. В частности, [им описаны] ориентация [младенца] в направлении человеческого лица, поворот головы и сосательные движения, хватание, цепляние и протягивание руки, улыбки, крики и плач; он также показывает их постепенную, но быструю фокализацию на матери, отличаемой ребенком. В то же время Боулби считает, что замечания Шпица относительно тревоги восьмого месяца слишком ограничительны, и поэтому их применение в области общественного здравоохранения может представлять опасность[7].
В приложении, заключающем этот том, Боулби определяет свою позицию по отношению к новому в психоаналитической теории. Он критикует слишком расплывчатый, по его мнению, характер предложенного Винникоттом описания «холдинга», но в достаточной степени приближается к теориям так называемой венгерской школы и Ференци, когда говорит об океаническом слиянии и о первичных связях. Кстати отметим, что Дж. Боулби несколько раз ссылается на интерактивные «портреты», подобные тем, которые М. Давид и Ж. Аппель описывают с 1966 года [18].
Второй том (1973) посвящен теме «Сепарации, тревоги и гнева» [9].. Он более близок к клинически признанным фактам; в нем описаны индивидуализированные состояния психопатологии страха и тревоги. Тревога сепарации характеризует угрозу психическому равновесию грудного младенца, который должен иметь возможность «переживать теплую и непрерывную связь со своей матерью (или женщиной, постоянно замещающей мать), в которой оба могут обрести счастье и удовлетворение». Именно это описывал Боулби уже в 1951 году в своем отчете, адресованном Всемирной организации здравоохранения [5]..
Наблюдения последствий сепарации, собранные друзьями Боулби, [супругами] Робертсон, позволили ему систематизировать их следующим образом:
1) что происходит, когда ребенок, разлученный с матерью, вновь обретает ее;
2) что происходит с более старшими детьми и даже взрослыми в случае сепарации с дорогим им человеком или его смерти;
3) более поздние проявления тревоги после сепарации; различные наблюдающиеся нарушения имеют, среди прочих, одну цель: укрепить аффективные связи с образами родителей.
Таким образом, Дж. Боулби изучает семиологию страха и тревоги сепарации, то есть в принципе различные формы фобий. Однако он критикует использование этого термина, который грозит слишком точным определением ситуации, вызывающей страх, тревожность или тревогу. Он в особенности не согласен с применением этого диагноза при детских «псевдофобиях», которые представляются ему скорее прямыми последствиями отсутствия [матери], то есть проявлениями тревоги сепарации, очень близкими к тому, что вызывает страх у животного.
Третий том (1980), «Утрата: грусть и депрессия», содержит вторую часть, посвященную трауру взрослого после потери супруга или ребенка, и рассматривает проблему траура в других культурах. По Дж. Боулби, на процесс работы траура влияет пять факторов:
— личность и роль утраченного человека;
— возраст и пол лица, переносящего траур;
— причины и обстоятельства утраты;
— психологические и социальные обстоятельства, в которых находится переживающее траур лицо в момент [утраты эмоционально значимого человека] и после утраты;
— личность переживающего траур лица и, в частности, его способность восстанавливать любовные связи.
Как видим, Дж. Боулби, определяя таким образом некоторые индивидуальные особенности работы траура, отдаляется от фрейдовских концепций интроективных идентификаций меланхолика. Он напоминает, что характерные черты траура взрослого [человека] связаны с внутренним миром привязанности, сложившимся в его детстве. В связи с этим Боулби в первый раз подробно говорит о своем интересе к теориям информатики и системным и кибернетическим моделям. «...(Когнитивные наклонности) являются для человека функцией моделей репрезентации его фигур привязанности и себя самого, которые он составил в своем детстве и отрочестве, и если точки зрения, выдвинутые в этой работе, окажутся правильными, они, в свою очередь, являются функцией его опыта в семье на протяжении [многих] лет» [10, p. 301].
Дж. Боулби предлагает различать среди этих специфических и «когнитивных» наклонностей следующие:
— какую роль переживающее траур лицо признает за умершим [человеком];
— как оно понимает свою собственную роль в утрате и как бы ее рассматривал умерший [человек];
— что этот человек ждет от лица, помогающего ему;
— до какой степени он сознает свои проекции на прошлое;
— до какой степени его ожидания открыты для новой информации.
Дж. Боулби изучает в этом третьем томе траур у ребенка: будучи верен генетическим концепциям Пиаже, он напомнит в конце этого тома о важности постоянства объекта в формировании траура у ребенка. Но в последней части своего произведения он обращается к понятию репрезентации. Сам он пишет, что психоаналитики предпочитают говорить в этой связи о «фантазиях».
Вышеизложенный краткий анализ трех томов «Привязанности и потери» требует, как нам представляется, нескольких замечаний, на которые, как кажется, французские читатели Боулби обращают недостаточное внимание:
1) связь привязанности описывается как свойство живого существа: она характеризует животные качества человеческого существа, скорее, чем его желание объекта, галлюцинаторно представляемого, исходя из орального удовлетворения, вновь вызванного к жизни его аутоэротизмом;
2) взаимные связи привязанности определены внутренними и рабочими моделями (working models)[8];
3) понятие репрезентации, согласно способу употребления этого термина в когнитивистской психологии, появляется в произведении Боулби, который сближает репрезентации с фантазиями и не различает, во всяком случае, насколько нам известно, сознательных и бессознательных репрезентаций.
Эти замечания представляются нам важными для тех, кто хочет понять, как родилась в Америке психопатология развития. Разумеется — об этом мы уже напоминали — Боулби заявлял о своей верности Фрейду и психоанализу, подчеркивая связи между психической патологией и развитием. Но авторы, работающие в области психологии и психопатологии развития, ссылаются на совершенно другие взгляды. Они опираются на произведение Боулби и в особенности на его общую гипотезу внутренних рабочих моделей привязанности (working models)[9] и на парадигму М. Эйнсворт, о которой пойдет речь далее
Парадигма М.Эйнсворт
После того, как Дж. Боулби, под эгидой Всемирной организации здравоохранения, опубликовал свою работу о нехватке материнского ухода (1951), та же организация [ВОЗ] поручила Мэри Эйнсворт произвести оценку последствий сепарации ребенка и матери; Эйнсворт представила несколько критических работ (1961) [1], продолжая сотрудничать с Боулби, именно в то время, когда он занимался драматическим пересмотром своих позиций, о котором речь шла выше, в результате чего он выдвинул гипотезу взаимной и общей привязанности.
В 1969 году М. Эйнсворт предложила эксперимент «незнакомой ситуации» (Strange Situation)[10], который теперь принято считать «парадигмой привязанности» [2]. Речь идет об исследовании, проходящем в лаборатории и направленном, прежде всего, на то, каким образом ребенок в возрасте одного года вновь встречает свою мать после длящейся несколько минут разлуки. Ребенок и мать играют в банальной комнате, где находятся игрушки, в присутствии незнакомого третьего лица. Мать выходит из комнаты, а наблюдатель пытается играть с ребенком, который с ним познакомился. Затем мать возвращается, а незнакомец выходит. Цель эксперимента — изучить условия повторной встречи матери и грудного ребенка. Эксперимент часто повторяют заново.
Мэри Эйнсворт предлагает распределить детей, подвергавшихся этой процедуре, на три категории:
— группа А (37%), «недоверчивые»: встреча задерживается, пока ребенок не кончит играть в своем углу;
— группа В (50%), «доверчивые» (с чувством защищенности): дети этого типа радостно принимают покинувшую их мать;
— группа С (13%), «амбивалентные»: поведение детей противоречиво.
Успех этой процедуры был и остается значительным, особенно в США. В настоящее время она применяется к отцам с их детьми, чаще в возрасте 18 месяцев.
Мы считаем, что психоаналитику небесполезно задаться вопросом о причинах этой популярности [процедуры эксперимента «незнакомой ситуации]:
— речь идет о простом испытании, которое легко можно организовать, желательно в комнате, позволяющей наблюдение за ситуацией через нетонированное стекло и запись на видеопленку;
— эксперимент достаточно стандартный, чтобы оправдать сходность ситуаций;
— «Незнакомая ситуация» основана на простой гипотезе: краткосрочная и, следовательно, в принципе не травматизирующая разлука, является, в момент возвращения уходившего родителя, парадигмой особенностей привязанности у этого ребенка, что означает, другими словами, что она позволяет определить «рабочую модель» привязанности, которая устанавливается у ребенка. Впрочем, шкала чувствительности матери к разлуке [с ребенком] позволяет ответить на тот же вопрос для нее и в том, что касается ее психической жизни;
— и, что особенно важно, этот способ исследования в принципе не требует никаких психопатологических или биографических соображений.
В настоящее время наблюдается настоящий эпистемологический скачок; только что изложенные соображения объясняют его тактическую важность в глазах тех, кто забывает о связях Боулби с психоанализом и хочет доказать с помощью процедуры «незнакомой ситуации», что можно признать равнозначными внутренние модели привязанности и психические репрезентации матери, существующие у ребенка. Впрочем, мы помним, что Боулби открыл путь в этом направлении, предпочитая пользоваться понятием «познания», которое осуществляет ребенок, а не говорить о его фантазиях о матери.
Различные исследования, проведенные исходя из парадигмы незнакомой ситуации, позволяют сделать некоторые выводы, которые мы можем резюмировать следующим образом:
1. Качества привязанности являются долговременными и позволяют, как это показывают некоторые лонгитюдные исследования, предсказывать чувство уверенности ребенка, в частности, при его поступлении в школьное учреждение.
2. Модальности привязанности могут быть предсказаны исходя из качества и синхронности ранних интеракций между ребенком и его матерью (R.A. Isabella, J. Belsky, A. Von Eye, 1989) [23]. В таких случаях [интерактивного взаимодействия], наблюдаемых в возрасте [младенца] одного, трех и девяти месяцев, эта синхронность [ранних интеракций] позволяет предсказать, что в возрасте одного года привязанность [младенца к матери] будет относиться к уверенному (secure)[11] типу.
3. Типология ранних интеракций может быть изменена при психологическом консультировании матери[12].
4. Таким образом, эти замечания позволяют выделить определенное постоянство между моделью привязанности матери и типом привязанности, который формируется у ее ребенка; этот последний тип привязанности без сомнения приобретет стабильный характер, и все может произойти так, как будто можно предсказать, что он будет передан следующим поколениям: таким образом, такое сложное понятие как трансгенерационная передача оказывается сведено до этой простой связующей нити передачи модели привязанности.
5. Работы Мэри Мэйн (1985) по этому вопросу свидетельствуют о наиболее высоких ожиданиях. Внутренние рабочие модели привязанности понимаются как психические репрезентации аспектов мира, других и себя или взаимоотношений с другими, имеющие основную важность для любого индивида.
Термин «внутренняя рабочая модель» (internal working model)[13] был предложен в 1943 году К. Крейком [17] и принят Боулби, поскольку он давал динамический образ. Мэри Эйнсворт заметила, что у матерей, чувствительных к призывам новорожденного, дети меньше плакали; у этих детей устанавливалась лучшая коммуникация с матерью к концу первого года их жизни. Эта констатация была положена в основу ее экспериментальных исследований и ее классификации детей в момент встречи на три категории: В = доверчивые, А = недоверчивые, С = амбивалентные. Недавно Мэри Мэйн предложила добавить категорию D = недоверчивые-дезорганизованные[14] [30].
Во всех работах этот автор настаивает на непрерывности между категориями и последующим поведением детей и на соответствии этих категорий степени чувствительности матери. Таким образом, можно понять, что, по мнению авторов, придерживающихся ее взглядов, можно говорить о трансгенерационной передаче и особенно о том, что репрезентация матери для ее ребенка практически эквивалентна этой рабочей модели привязанности.
Отсюда следующие предложения Мэри Мэйн и др. (1985), [касающиеся определения внутренних рабочих моделей привязанности]:
1) рабочие модели являются психическими репрезентациями, содержащими как когнитивные, так и аффективные элементы;
2) они формируются на основе обобщения репрезентаций событий;
3) они существуют вне сознания и наделены определенной стабильностью;
4) события, исходя из которых формируются рабочие модели привязанности, связаны с событиями, относящимися к привязанности; эти последние представляются «результатом» «инстинктивного» принципа: стремления к близости;
5) грудные младенцы, пытающиеся обеспечить себе наибольшую близость с человеком, ухаживающим за ними, и которые принимаются им, формируют не такие рабочие модели, как младенцы, получающие «заблокированные» или «непредсказуемые» реакции;
6) эти рабочие модели могут сформироваться с самого начала жизни и выражаются в типологии парадигмы Эйнсворт.
Мы не продолжаем эту практически дословно переведенную цитату предложений Мэри Мэйн [с коллегами] относительно определения внутренней рабочей модели привязанности. Читателю [становится] ясно, что они подводят нас к когнитивистским воззрениям, ясно изложенным в недавней работе И. Брезертона (1989) [14].
Этот автор сравнивает качество коммуникаций между младенцем и взрослыми и сопоставляет их [функционирование взаимодействия] с [внутренней] рабочей моделью [привязанности]. Он отмечает также, что возможные трудности в коммуникации в рамках отношений с объектом привязанности распространяются на коммуникации с третьими лицами, когда речь идет о привязанности. Здесь он упоминает исследования по изложению сценариев привязанности на основе семейных фотографий или сцен, сыгранных «клоунами» перед этими детьми в возрасте шести лет. Дети из группы, ранее обозначенной как «доверчивая», дают более оптимистичное изложение сценариев или описание фотографий, представляющих расставание. Эти исследования, проведенные Джудит Кассиди (Judith Cassidy) и Мэри Мэйн, сейчас готовятся к публикации. Они вдохновились ситуацией Томаса, описанной супругами Робертсон. В 27 месяцев он был разлучен с матерью на десять дней и содержался у них. Когда в начале его пребывания ему показывали фотографию его матери, он целовал ее и не хотел с ней расставаться. Немного времени спустя он стал отворачиваться от нее и уходил, если ему пытались ее показать.
Мэйн и Голдвин (Goldwyn) работают в настоящее время над [структурированным] опросником для взрослых об их воспоминаниях относительно их отношений привязанности с родителями и их впечатлениях о влиянии этих отношений на их отношения привязанности [с собственными детьми] в настоящее время. Брезертон, сообщающий об этих исследованиях, упоминает и работы своих сотрудников, изучающих отношения привязанности родителей к их детям и зависимость этих отношений от связей, существовавших когда-то у них самих с их собственными родителями.
Передача моделей привязанности не всегда однородна: Брезертон говорит здесь о последствиях «привидения в детской», по метафоре, предложенной Сельмой Фрайберг (1975), то есть событиях, которые препятствуют трансгенерационной передаче цепочки репрезентаций рабочих моделей [14].
Мы вернемся к важности этой ссылки, которой автор воспользовался, чтобы рассмотреть уместность использования теории (когнитивной) репрезентаций в исследовании этих рабочих моделей. Вспомним здесь, вместе с Брезертоном, что этот подход противопоставляет рабочую память (working memory)[15] долгосрочной памяти (long term memory)[16]. Предлагалось использовать понятие «схем» или «сценариев», из которого вытекает их распределение, их индексация в зависимости от других воспоминаний, их краткое изложение, что приводит в конце концов к большому разнообразию структур опыта, индексированных в пространственно-временном, причинном, мотивационном и аффективном плане. Именно эти схемы, происходящие от «мини-событий», организуются в длинные последовательности воспоминаний, подобные сценарию (I. Bretherthon, 1989) [14].
Цепочки, составленные на основе «мини-событий» (например, ситуации вскармливания, вне зависимости от контекста) обобщают последовательности событий в рамках декларативной или семантической памяти, иерархия которой идет от самого конкретного к самому абстрактному. Эти иерархии подвергаются новым вкладам (inputs)[17]. Таким образом, одно и то же событие может быть соотнесено с разными шкалами анализа.
Эти модели памяти психических репрезентаций были предложены, чтобы сделать возможной работу над упорядочиванием понимания повседневного процесса мышления ребенка и взрослого. Они хорошо применимы к разработке репрезентаций рабочих моделей привязанности, в том, что касается не только объекта привязанности, но и самого субъекта. В описываемой здесь работе Брезертон анализирует три репрезентационных схемы объекта привязанности:
1) наиболее близкая к опыту: «Когда я ударюсь, мама всегда приходит, чтобы утешить меня»;
2) по более общей схеме: «Моя мать, как правило, рядом, когда я в ней нуждаюсь»;
3) обобщая гамму опытов: «Моя мать — любящий человек».
Таким образом, репрезентация рабочих моделей привязанности строится на основе гаммы опытов, основанной на возникновении непредвиденных обстоятельств, приобретающих размеры события: это последнее организуется в рамках семантической или эпизодической памяти, но по схемам, число которых не бесконечно и которые объединяют репрезентации себя и фигур привязанности. Эти рабочие модели доверчивой и недоверчивой привязанности, кроме их историче