Оплата одной десятитысячной 3 глава

Таким образом, даже во время войны японцы критиковали правительство, верховное командование и своих непосредствен­ных руководителей. Они, безусловно, признавали все иерархичес­кие добродетели. Но Император стоял над ними. Как же это мог­ло случиться, если его первенство — феномен совсем недавнего времени? Какие причуды японского характера позволили ему получить эту священную позицию? Правы ли были военноплен­ные, когда заявляли, что японский народ самоотверженно сра­жался бы «бамбуковыми копьями» так долго, как ему прикажет Император, что он смиренно перенес бы поражение и капитуля­цию, если бы на то была его воля? Предназначалась ли эта бес­смыслица для введения нас в заблуждение? Или, может быть, это была правда?

Все эти важные вопросы о поведении японцев на войне, на­чиная с их антиматериалистических пристрастий и кончая отно­шением к Императору, имели отношение как к самой Японии, так и к ее боевым фронтам. Были и другие ценности, более не­посредственно связанные с самой японской армией. Одна из них имела отношение к уровню возможных затрат (expendability). Японское радио, описав с поразительным недоверием награжде­ние адмирала Дж.С. Маккейна, командующего отрядом особого назначения на Формозе, орденом военно-морского флота США, точно передало контраст между японским и американским отно­шением к этой проблеме.

«Официальным поводом для награждения командующего Дж.С. Маккейна послужило не то, что он сумел обратить япон­цев в бегство, хотя мы не видим причины, почему бы не посту­пить так после того, о чем было заявлено в коммюнике Нимица³⁴... Так вот, поводом для награждения адмирала Маккейна послужило успешное спасение им и благополучное эскортирова­ние на их базу двух американских военных кораблей, получивших повреждение. В этой небольшой информации важно то, что она не вымысел, а правда... Мы не сомневаемся в правдивости сооб­щения о спасении адмиралом Маккейном двух кораблей, но хо­тим обратить ваше внимание на странный факт - за спасение поврежденных кораблей в Соединенных Штатах удостаиваются награды».

Американцев глубоко волнуют любое спасение, любая помощь оказавшимся в беде. Доблестным чаще всего называют у нас по­ступок героя, спасшего «пострадавшего». Японское представле­ние о доблести не признает такого спасения. Даже спасательные средства, установленные на наших Б-29 и истребителях, вызыва­ли у них ропот — «трусость». Пресса и радио то и дело возвраща­лись к этой теме. Добродетелью считался только риск на грани жизни и смерти, меры предосторожности презирались. Эта уста­новка нашла свое отражение и в отношении японцев к раненым и заболевшим малярией. Такие солдаты считались «испорченным товаром», и предоставляемая им медицинская помощь не отве­чала требованиям разумной эффективности вооруженных сил. Со временем различные трудности со снабжением усугубили отсут­ствие медицинской помощи, но и это еще не все. Японское пре­зрение к материальному сыграло свою роль: японских солдат при­учили считать, что сама смерть — это торжество духа, а наш вариант заботы о больных был в их глазах помехой для героизма, подобно средствам безопасности в бомбардировщиках. У япон­цев и в невоенной жизни нет привычки так полагаться на услуги врачей и хирургов, как у американцев. Забота о милосердии к по­страдавшим более чем другие меры социальной помощи, чрезвы­чайно развита в Соединенных Штатах, что не раз отмечалось по­сещавшими нас в мирное время визитерами из европейских стран. Но это, конечно, чуждо японцам. Японская армия не рас­полагала хорошо подготовленными спасательными командами для переноса раненых под огнем и оказания им первой помощи, у нее не было медицинской системы фронтовых линий, прифрон­товых и расположенных далеко от линии фронта военных госпи­талей. Ничтожным было и внимание к обеспечению армии лекар­ственными препаратами. В некоторых чрезвычайных случаях госпитализированных просто убивали. Японцам, особенно на Новой Гвинее и на Филиппинах, зачастую приходилось отступать с позиции, где был госпиталь. В те дни не существовало установ­ленного порядка эвакуации больных и раненых при еще возмож­ных для этого условиях; предпринималось что-то только тогда, когда действительно было «запланированное отступление» бата­льона или «враг занимал территорию». В таких случаях старший военврач перед тем, как покинуть госпиталь, часто расстреливал лежавших в нем больных солдат или они совершали самоубийство при помощи ручных гранат.

Если такое отношение к больным как к «испорченному то­вару» было характерно для японцев при лечении своих соотече­ственников, то при лечении военнопленных-американцев оно занимало столь же значительное место. По нашим представле­ниям, японцы виновны в жестоком обращении как со своими согражданами, так и со своими пленными. Бывший главный во­енврач на Филиппинах полковник Гарольд У. Глэттли после трехгодичного пребывания в качестве военнопленного в лагере для интернированных лиц на Формозе заявил, что «за американ­скими пленными осуществлялся более тщательный медицинский уход, чем за японскими солдатами. Военврачи союзнических сил в лагерях для военнопленных могли лечить своих товарищей, в то время как у японцев не было никаких врачей. Сначала капрал, а позднее сержант составляли весь медицинский персонал для солдат». Пленный видел японского военврача только раз или два в году³⁵.

Другой крайностью, на которую японцев могла толкнуть их концепция возможных потерь, была установка «не сдаваться в плен». Любая западная армия, предприняв все возможное и не имея шансов на победу, сдается врагу. Ее солдаты все равно счи­тают себя честными воинами - по международным соглашени­ям, их фамилии будут названы в посланных на их родину спис­ках, так что их семьи узнают, что они живы. Они не опозорены ни как солдаты, ни как граждане, ни как члены своих семей. Но японцы такого рода ситуацию определяли иначе. Честь застав­ляла их бороться до смерти. В безнадежном положении япон­ский солдат должен был последней ручной гранатой покончить с собой или идти вместе с другими без оружия в самоубийственную атаку на врага. Но в плен сдаваться нельзя. Даже если сол­дат оказался в плену, потому что был ранен или находился в бес­сознательном состоянии, ему «нельзя было снова показаться в Японии»: он был опозорен, он был «мертв» для своей прежней жизни.

Конечно, существовали армейские приказы, преследовавшие цель достижения такого эффекта, но, очевидно, не было ника­кой необходимости в особом официальном утверждении этой установки на фронте. Армия настолько жила по этому правилу, что во время кампании в Северной Бирме³⁶ число сдавшихся в плен и погибших составляло 142 и 17 166 человек соответствен­но. То есть соотношение было равно 1 к 120. И из 142 оказавших­ся в лагерях для военнопленных все, за исключением небольшой группы, в момент пленения были ранеными или находились в бессознательном состоянии; только очень небольшое число «сдалось в плен» по одиночке или в группах из двух-трех чело­век. В армиях западных стран едва ли не общепризнанно, что войска не могут понести потери убитыми от четверти до трети своего состава и не сдаться в плен; что соотношение сдавшихся в плен и погибших обычно составляет приблизительно 4 к 1. Но в Холландии³⁷, когда впервые довольно значительное число японских солдат сдалось в плен, это соотношение было равно 1 к 5, что представляло огромный прогресс по сравнению с 1 к 120 в Северной Бирме.

Поэтому оказавшиеся военнопленными американцы были для японцев опозорены самим фактом их сдачи в плен. Они были «испорченным товаром» даже в том случае, когда раны или заболевания малярией или дизентерией позволяли исключить их из категории «полноценных людей». Многие американцы рас­сказывали, как опасен был смех в лагерях военнопленных и как он раздражал их охранников. По мнению японцев, они вели себя низко, и их было жаль, потому что они не знали об этом. Многие из приказаний, которым подчинялись американские военноплен­ные, совпадали также с тем, что японские офицеры требовали от японских охранников; общими для них были обязательные мар­шировки и закрытые переезды. Американцы рассказывают так­же, как часовые строго требовали от заключенных сохранения в тайне фактов нарушения ими правил; большим преступлени­ем считалось откровенное нарушение. Если военнопленные ра­ботали на дорогах или строительстве сооружений за пределами лагеря, иногда не срабатывало правило, запрещавшее приносить с собой в лагерь еду, — особенно часто это случалось тогда, ког­да появлялись фрукты и овощи. Если это обнаруживали, то счи­тали ужасным проступком, насмешкой американцев над влас­тью часового. Откровенный вызов власти, даже если это было простое проявление «дерзости», жестоко карался. И в граждан­ской жизни японцы очень сурово относятся к дерзкому поведе­нию человека, а в армейской практике его строго наказывали. Но нет оправдания зверствам и бессмысленным жестокостям в лагерях для военнопленных ради того, чтобы отделить их от по­ступков, являвшихся следствием культурных обыкновений.

Стыд из-за пленения особенно усугубляется на ранних этапах войны настоящей убежденностью японцев в том, что враг пыта­ет и убивает всех военнопленных. Молва о танках, раздавивших тела сдавшихся в плен на Гвадалканале³⁸, быстро разнеслась повсеместно. К некоторым из пытавшихся сдаться в плен японцам в наших войсках относились настолько подозрительно, что из предосторожности убивали их, эти подозрения нередко оправдывались. Японец, которому не оставалось ничего, кроме смерти, нередко гордился тем, что, умирая, может прихватить с собой врага; он мог сделать это и после того, как его взяли в плен. Как выразился один из таких японцев, приняв решение «сгореть на алтаре победы, было позорно умереть, не совершив героическо­го поступка». Такие возможности наша армия предоставила их гвардии и сокращала количество сдавшихся в плен.

Стыд плена глубоко тревожил сознание японцев. Они при­нимали как само собой разумеющееся поведение, чуждое на­шим обычным представлениям о войне. А наши представления были точно так же чужды им. Крайне уничижительно говори­ли они об американских военнопленных, просивших сообщить их имена своему правительству для извещения родственников о том, что они живы. По крайней мере, рядовые японцы не ожидали сдачи в плен американских войск в Батаане³⁹, пред­полагая, что они будут бороться до конца, как это принято у японцев. И они не понимали, что американцы не стыдились быть военнопленными.

Среди различий в поведении западных и японских солдат са­мым мелодраматичным было сотрудничество последних на по­ложении военнопленных с союзническими войсками. Они не знали правил жизни, которыми должны были руководствовать­ся в этом новом для себя положении; они потеряли честь, и их жизнь как японцев окончилась. Только в последние месяцы вой­ны немногие из них считали возможным для себя возвращение домой независимо от того, как она закончится. Некоторые про­сили убить их, «но если ваши обычаи не разрешают это, я буду образцовым узником». Они вели себя лучше, чем образцовые уз­ники. Старые армейские волки и крайние националисты указы­вали нам местонахождения складов боеприпасов, аккуратно объясняли диспозицию японских сил, готовили пропагандист­ские материалы для нас и летали с нашими летчиками-бомбар­дировщиками, наводя их на военные цели. Это выглядело так, будто они открыли новую страницу: написанное на ней проти­воположно написанному на предыдущей странице, но строчки читались ими с прежней почтительностью.

Конечно, так вели себя не все военнопленные. Некоторые из них оставались непримиримыми. Но, во всяком случае, прежде чем описанное выше поведение стало возможным, нужно было создать благоприятные для этого условия. Американские армей­ские начальники, что весьма понятно, нерешительно принима­ли японскую помощь за чистую монету, и были лагеря, где даже и не пытались воспользоваться возможными услугами японцев. Однако в тех лагерях, где это имело место, от первоначальной подозрительности пришлось избавляться и все больше и больше полагаться на преданность японских пленных.

Американцы не ожидали от военнопленных такого крутого по­ворота. Он не соответствовал нашему кодексу чести. Но японцы повели себя так, будто, отдав все силы, что у них были, одной линии поведения и не преуспев в этом, они, как ни в чем не бы­вало, перешли на противоположную. Был ли это тот стиль пове­дения, на который мы можем рассчитывать в послевоенное вре­мя, или это было поведение, типичное для отдельных пленных. Как и другие особенности японского поведения, с которыми мы столкнулись во время войны, эта черта ставила перед нами воп­росы об обусловившем в целом поведение японцев образе жиз­ни, о том, как функционировали их институты, и об усвоенных ими ментальных и поведенческих обыкновениях.

III

Занимать должное место

Любую попытку понять японцев следует начинать с их версии того, что значит «занимать должное место». Их опора на порядок и иерархию и наша вера в свободу и равенство находятся на про­тивоположных полюсах, и нам трудно по-настоящему оценить иерархию как возможный социальный механизм. Вера Японии в иерархию является основной в ее общем понимании межлично­стных отношений и отношения человека к государству, и только описание некоторых национальных институтов — таких, как се­мья, государство, религиозная и экономическая жизнь — позво­лит нам понять ее взгляд на жизнь.

Японцы рассматривали в целом проблему международных от­ношений с точки зрения своего понимания иерархии, т. е. точно в том же свете, что и свои внутренние проблемы. В течение пос­леднего десятилетия они видели свое место в мире на вершине пирамиды, а сегодня, когда его заняли западные страны, их иерархическое мировоззрение, несомненно, по-прежнему со­ставляет основу восприятия ими нынешней расстановки сил. В своих международных документах они постоянно заявляли о зна­чении иерархии. Преамбула к Тройственному пакту⁴⁰, подписан­ному Японией с Германией и Италией в 1940 г., гласит: «Прави­тельства Японии, Германии и Италии считают обретение всеми странами мира должного места в нем... предпосылкой для сохра­нения мира»⁴¹, и в обнародованном по случаю подписания пакта Императорском рескрипте было снова заявлено: «Распростране­ние нашей великой справедливости по всей земле и превращение мира в один дом — великий наказ, данный нам Нашими Импе­раторскими Предками, и мы думаем об этом и днем и ночью. В условиях страшного кризиса, охватившего сегодня мир, ясно, что он будет бесконечно испытывать ужасы войн и беспорядков, а че­ловечество страдать от несчетных бедствий. Мы горячо надеем­ся, что беспорядки прекратятся и, как можно скорее, установится мир... Поэтому мы глубоко удовлетворены заключением пак­та между тремя державами.

Предоставление каждой стране возможности обрести должное место, а всем людям - возможности жить в мире и безопаснос­ти — задача величайшей важности. Она не имеет равных себе в истории. Но эта цель все еще далека...»⁴².

В день нападения на Пёрл-Харбор⁴³ японские посланники⁴⁴ вручили государственному секретарю США Корделлу Хэллу са­мое откровенное заявление на эту тему:

«Неизменный политический курс японского правительства на­правлен на получение каждой страной возможности занять дол­жное место в мире... Японское правительство не может более мириться с сохранением современного положения, поскольку оно откровенно противоречит основному курсу японской поли­тики, направленному на предоставление каждой стране возмож­ности занимать должное место в мире».

Этот японский меморандум являлся ответом на меморандум государственного секретаря Хэлла, врученный несколькими дня­ми раньше и призывавший к соблюдению основных американс­ких принципов, уважаемых и почитаемых в Соединенных Шта­тах точно так же, как и иерархия в Японии. Государственный секретарь Хэлл перечислил четыре таких принципа: ненарушение суверенитета, невмешательство во внутренние дела других стран, опора на международное сотрудничество и согласие, принцип равенства. Все они являются основными элементами американ­ской веры в равные и ненарушаемые права, и на них, по нашим убеждениям, должна строиться повседневная жизнь не в меньшей мере, чем международные отношения. Равенство — это самое важное, самое ценное в моральном отношении основание для на­дежд американцев на лучший мир. Оно означает для нас свободу от тирании, от постороннего вмешательства, от нежданных на­логов. Оно означает равенство перед законом и право человека на улучшение условий его жизни. Оно представляет собой осно­ву для прав человека в том виде, как они сложились в известном нам мире. Мы считаем равенство добродетелью даже тогда, ког­да нарушаем его, и со справедливым негодованием боремся про­тив иерархии.

Так было всегда, с тех пор как Америка стала независимой страной. Джефферсон⁴⁵ внес этот принцип в Декларацию незави­симости⁴⁶, на нем основывается и включенный в Конституцию США Билль о правах⁴⁷. Эти формальные слова в общественных документах новой нации были важны только потому, что отража­ли сложившийся в повседневной деятельности мужчин и женщин этой страны, не привычный для европейцев образ жизни. После посещения Соединенных Штатов в начале 30-х годов XIX в. мо­лодой француз Алексис де Токвиль⁴⁸ написал об этом равенстве в своей книге, одном из самых значительных произведений в жанре международного репортажа⁴⁹. Он был умным и сочувству­ющим нам наблюдателем, сумевшим увидеть много хорошего в этом чужом для него мире Америки. Он действительно был ему чужим. Молодой де Токвиль воспитывался в среде французской аристократии, хранившей в памяти своих тогда еще активных и влиятельных представителей потрясения и шок сначала от Фран­цузской революции, а затем и от основных радикальных реформ Наполеона. В оценке странного для него нового порядка жизни в Америке он был великодушен, но смотрел на него глазами французского аристократа, и книга его стала весточкой Старому Свету о его грядущем. Он считал Соединенные Штаты аванпос­том поступательного движения вперед, которое должно, хотя и с некоторыми отличиями, захватить и Европу.

Поэтому он подробно рассказывал об этом новом мире. Здесь люди действительно считали себя равными. Их социальные от­ношения строились на новом и простом основании. Они свобод­но вступали в личные контакты друг с другом. Американцев не тревожило отсутствие внимания к иерархическому этикету. Они не требовали соблюдения его другими, как и не соблюдали его сами относительно других. Они любили говорить, что никому ничего не должны. Их семьи не были похожи на старые, аристок­ратические, у них не существовало и господствовавшей в Старом Свете социальной иерархии. Эти американцы верили в равенство, как ни во что другое; даже от свободы, сообщал он, они отказы­вались, когда видели иной путь. Но жили они в равенстве.

Когда американцы смотрят на своих предков глазами этого чу­жеземца, писавшего о нашем образе жизни более ста лет тому назад, они испытывают прилив энергии. С того времени многое изменилось в нашей стране, но основные контуры ее не измени­лись. Читая его книгу, мы узнаем, что Америка в 30-е годы XIX в. была уже известной нам Америкой. В этой стране были (и есть еще и сегодня) люди, которые, подобно Александру Гамильтону⁵⁰, отдают предпочтение более аристократическим порядкам в обще­стве. Но даже гамильтоны признают, что в нашей стране образ жизни не аристократический.

Таким образом, когда накануне Пёрл-Харбора мы заявили Японии о тех высоких моральных основаниях, на которых стро­ится политика Соединенных Штатов в районе Тихого океана, мы огласили наши основополагающие принципы. По нашему убеж­дению, каждый шаг в указанном нами направлении вел бы к улуч­шению все еще несовершенного мира. Японцы также, когда заявляли о своей вере в «должное место», обращались к своим жиз­ненным правилам, ставшим, благодаря их собственному социаль­ному опыту, неотъемлемой частью их самих. Неравенство в те­чение веков было правилом их организованной жизни, особенно в наиболее предсказуемых и общеизвестных ситуациях. Основан­ное на признании иерархии поведение естественно для них, как дыхание. Однако оно не похоже на обычный западный автори­таризм. Контролеры и контролируемые действуют согласно тра­диции, отличной от нашей, и сегодня, когда японцы признали высокое иерархическое место американских оккупационных властей в своей стране, нам особенно необходимо иметь самое четкое, насколько это возможно, представление об их обычаях. Только так мы сможем нарисовать себе картину их вероятного поведения в сегодняшнем положении.

Несмотря на введенные в последнее время элементы вестернизации, Япония все еще остается аристократическим обще­ством. Всякое приветствие, всякий контакт должны свидетель­ствовать о характере и величине социальной дистанции между людьми. Каждый раз, когда один человек говорит другому «ешь­те» или «садитесь», он в зависимости от того, обращается ли к кому-то фамильярно, говорит ли с ниже- или вышестоящим, вос­пользуется разными словами. В каждом случае нужно употребить различные формы «вы» и разнокоренные глаголы. Иными слова­ми, у японцев, как и у многих других тихоокеанских народов, есть то, что называется «языком вежливости», и они сопровождают его должным склонением головы и коленопреклонением. Всякое подобного рода поведение регулируется мелочными правилами и обычаями: нужно не только знать, кому поклониться, но и на­сколько низко. Подходящий для одного человека поклон будет воспринят как оскорбление другим, находящимся в иных отно­шениях с кланяющимся. И поклоны ранжируются от коленопрек­лонения с опусканием лба на вытянутые вдоль пола руки до про­стого склонения головы и плеч. Человек должен научиться и учится с детства, какой почтительный поклон подходит для каж­дого определенного случая.

Хотя классовые различия важны, не только их следует распоз­навать по соответствующему стилю поведения. Пол и возраст, семейные связи, существовавшие ранее отношения между двумя людьми — все необходимо принимать в расчет. Даже одни и те же два человека в разных ситуациях будут использовать различные формы вежливости в отношениях друг с другом: штатский может быть в тесных отношениях с другим человеком и вовсе не кла­няться ему, но, когда последний наденет военную форму, его друг в гражданском платье поклонится ему. Соблюдение иерархии — эта искусство, требующее умения балансировать бесчисленным множеством факторов, некоторые из них в каком-то определен­ном случае могут уравновешивать друг друга, а некоторые — до­полнять.

Конечно, есть люди, в отношениях между которыми почти нет места никаким церемониям. В Соединенных Штатах это члены семьи. Мы отбрасываем всякие формальности нашего этикета, когда приходим домой, в лоно семьи. В Японии же именно в се­мье учат и скрупулезно соблюдают правила почтения. В то вре­мя, когда мать еще носит ребенка привязанным к своей спине, она наклоняет своей рукой его головку вниз, и первое, чему учат начинающего ходить ребенка, — это почтительное поведение по отношению к своему отцу и старшему брату. Жена кланяется сво­ему мужу, ребенок кланяется своему отцу, младшие братья — стар­шим, сестра — всем своим братьям, независимо от их возраста. Это не пустой жест. Он означает, что кланяющийся признает право другого поступать по своему усмотрению в делах, с кото­рыми он, возможно, предпочитает справиться сам, а принимаю­щий поклон, в свою очередь, признает определенную ответствен­ность, лежащую на нем в связи с его положением. Иерархия, основанная на половых и межпоколенных различиях, а также на принципе первородства, составляет неотъемлемую часть семей­ной жизни.

Сыновняя почтительность, несомненно, — закон высокой эти­ческой ценности, используемый Японией наравне с Китаем. Япо­ния рано, в VI—VII вв. н. э., восприняла его китайские формули­ровки вместе с китайским буддизмом, конфуцианской этикой и китайской светской культурой. Однако характер сыновней почти­тельности неизбежно изменился сообразно структуре японской семьи, не похожей на китайскую. В Китае даже в наши дни че­ловек должен сохранять верность своему большому клану. Тот может насчитывать десятки тысяч человек, на которых прости­рается его юрисдикция и от которых он получает поддержку. Не­смотря на несходные условия в разных частях этой огромной страны, в большинстве районов Китая все живущие в одной де­ревне являются членами одного клана. На 450 млн. жителей Ки­тая приходится только 470 фамилий, и все люди, носящие одну фамилию, считают себя в известной степени братьями по клану. Население целого района может принадлежать исключительно к одному клану, но и семьи, проживающие в отдаленных от него городах, могут также быть родственными ему по клану. В густо­населенных районах - таких, как Квантун⁵¹, — все члены клана объединяются, чтобы содержать родовые храмы предков и в оп­ределенные дни совершать обряд поклонения целой тысяче табличек духов предков — умерших членов клана, ведущих свое про­исхождение от общего предка. У каждого клана есть собствен­ность, земля и храмы, а также клановые фонды, из которых оп­лачивается образование многообещающего сына одного из его членов. Клан следит за своими широко расселившимися члена­ми, публикует детально разработанные генеалогии, появляющи­еся на свет приблизительно через каждые десять лет, и называет имена обладателей прав на его привилегии. У клана есть свои за­коны, которые могут даже не позволять выдавать государству преступников из его рядов в том случае, если клан не согласен с решением властей. Во времена империи крупные общины по­луавтономных кланов управлялись несистематически от имени ог­ромного государства беспечными мандаринатами⁵², возглавляв­шимися сменяемыми и назначаемыми государством чужими для данного района людьми.

В Японии же все было иначе. Вплоть до середины XIX в. толь­ко семьям аристократов и воинов (самураев) дозволялось иметь фамилии. Фамилии составляли основу китайской клановой сис­темы, клановая организация не могла существовать без них или каких-либо их эквивалентов. У некоторых племен одним из них являются генеалогии. Но в Японии только высшие классы име­ли генеалогии, и даже в них записи велись, как у Дочерей амери­канской революции⁵³: назад во времени от живущего в настоящий момент человека, а не вперед — от общего начального предка с включением каждого его потомка-современника. А это совсем другое дело. Кроме того, Япония была феодальной страной. И верность здесь следовало хранить не большой группе родствен­ников, а феодальному князю. Как владетельный князь он посто­янно проживал в определенном месте и в этом отношении очень отличался от временщиков, каковыми были китайские бюрокра­ты-мандарины, остававшиеся всегда чужими в своих районах управления. В Японии же было важно, откуда человек, из княже­ства ли Сацума или из княжества Хидзэн⁵⁴. Узы прочно связыва­ли его со своим княжеством.

Другой способ институционализации кланов — общее покло­нение далеким предкам или клановым божествам в храмах или в священных местах. Это было доступно даже японским «просто­людинам» без фамилий и генеалогий. Но в Японии нет культово­го поклонения далеким предкам, и в храмах, где молятся «просто­людины», все поселяне сходятся вместе, не считая необходимым доказывать наличие общего предка. Они зовутся «детьми» своего храмового божества⁵⁵, только потому, что живут на его террито­рии. Эти деревенские прихожане, конечно, связаны друг с дру­гом, как и проживающие из поколения в поколение на одном месте поселяне в любой части мира, но они не представляют со­бой тесно спаянной клановой группы, ведущей свое происхож­дение от общего предка. Предков поминают перед особым свя­тилищем⁵⁶, находящимся в жилом доме семьи, почитаются только шесть или семь предков, умерших последними. Во всех классах Японии ежедневно вершится обряд поклонения перед этим свя­тилищем и ставится еда для поминаемых во плоти родителей, де­душек и бабушек, близких родственников, представленных в свя­тилище небольшими надгробными камнями. Даже на кладбище мемориальные доски на могилах прадедушек и прабабушек не возобновляются, и о тех, кто был предком в третьем поколении, быстро забывают. Семейные связи в Японии по масштабам на­поминают западноевропейские, и ближе всего в этом отношении к японской стоит французская семья.

Поэтому «сыновняя почтительность» в Японии ограничена лишь рамками небольшой семьи. Это означает, что человек в со­ответствии со своей принадлежностью к поколению, полу и воз­расту занимает должное место в группе, состоящей обычно только из его отца, отца его отца, их братьев и их потомков. Крупные семьи, которые могут включать более широкий круг родственни­ков, раскалываются даже на отдельные ветви, и младшие сыно­вья создают боковые семьи. В такой узкой контактной группе педантично соблюдаются правила, регулирующие «должное ме­сто». В ней действует принцип строгого подчинения старшим до их формального ухода на отдых {инке). Даже в наши дни отец взрослых сыновей, если его собственный отец еще не ушел на отдых, не совершит ни одной сделки, не получив одобрения ста­рика. Родители принимают решения о браке или разводе своих детей даже тогда, когда их детям тридцать или сорок лет. Отцу как главе семьи первому подают еду, он первым принимает ванну и кивком головы отвечает на низкие поклоны членов своей семьи. В Японии популярна загадка, которую можно перевести так: «По­чему сын, желающий дать совет своим родителям, подобен буд­дийскому священнику, желающему иметь волосы на макушке своей головы?» (У буддийских священников на голове тонзура). Ответ: «Как бы ему ни хотелось сделать это, он не смеет».

Должное место означает не только межпоколенные, но и воз­растные различия. Когда японцы хотят сообщить о полном бес­порядке, они говорят: «Ни старший брат, ни младший». Эта по­говорка похожа на нашу «ни рыба, ни мясо», так как, по мнению японцев, старшему брату как мужчине следует блюсти свой харак­тер столь же твердо, как и рыбе быть в воде. Старший сын — на­следник. Путешественники рассказывают о «том духе ответствен­ности, который очень рано появляется в Японии у старшего брата». Старший сын в значительной мере наделен прерогатива­ми отца. В прошлом младший брат неизбежно был обречен на за­висимость от него; в наши же дни, особенно в небольших горо­дах и в деревнях, старший брат по старому обычаю остается дома, в то время как его младшие братья, вероятно, уйдут из дома и по­лучат более хорошее образование, чем старший, и доходы у них будут выше. Но старые иерархические обыкновения по-прежне­му прочны.