Оплата одной десятитысячной 8 глава

«Работать из-за ко» отнюдь не означает добиваться любви и согласия в семье. В некоторых культурах подобного рода обязан­ность становится моральной проблемой для больших семей. Но не в японской. По замечанию одного японского автора, «только из-за высокого почитания японцем семьи для него нет ничего важнее большого уважения к отдельным ее членам и к отноше­ниям между ними в семье»¹⁴⁸. Конечно, не всегда бывает так, но, в общем, это верно. Упор делается на обязанности и оплате дол­га, и старшие берут на себя большую ответственность, в том чис­ле и за то, чтобы следить за готовностью младших к необходимым жертвам. Не беда, если это их раздражает. Они должны повино­ваться решениям старших, или их ждет неудача в гиму.

Другая большая обязанность, относимая в Японии, как и сы­новняя почтительность, к гиму, — верность императору — не со­держит в себе столь типичного для отношений между членами японской семьи откровенного раздражения. Японские государ­ственные деятели хорошо продумали идею изоляции императора как Священного Вождя и удаления его от житейской суеты, только так ему удалось в Японии сыграть свою роль в объеди­нении всего народа в единодушном служении государству. Не­достаточно было сделать из него отца его народа, ведь отец в японском доме, несмотря на все оказываемые ему почтения, располагал «чем угодно, кроме большого уважения к себе». Им­ператор должен быть Священным Отцом, далеким от всех светских забот. Верность ему, тю, — высшая добродетель, она долж­на стать экстатическим созерцанием воображаемого Благого Отца, не оскверненного контактами с миром. После посещения стран Запада политические деятели ранних лет Мэйдзи писали, что во всех этих странах историю творил конфликт между пра­вителем и народом, но этот путь недостоин Духа Японии. По возвращении домой они записали в конституции, что импера­тор должен «быть священным и неприкосновенным» и не обя­зан нести ответственность за все деяния своих министров. Ему следует быть символом японского единства, а не ответственным главой государства. Поскольку император в течение семи веков не был исполнительным главой государства, нужно было про­сто увековечить его закулисную роль. Государственным мужам Мэйдзи следовало только связать с ним в умах всех японцев бе­зусловную высшую добродетель — тю. В феодальной Японии тю было обязанностью японца перед светским главой государства — сёгуном, и многовековая история подсказывала государственным деятелям Мэйдзи, что нужно делать в новой ситуации для осу­ществления их цели — духовного единства Японии. Однако в те века, когда сёгун был верховным главнокомандующим и высшим административным главой государства, несмотря на обязатель­ное для отношения к нему тю, заговоры против его власти и с целью покушения на его жизнь были частым явлением. Верность ему нередко конфликтовала с обязанностями перед своим фео­дальным князем, но лояльность более высокого уровня часто соблюдалась менее строго, чем лояльность более низкого уров­ня. Верность своему князю основывалась, в конце концов, на непосредственных связях, а верность сёгуну казалась по сравне­нию с ней более безличной. В смутные времена вассалы боро­лись за низвержение сёгуна и возведение на его место своего князя. Пророки и лидеры реставрации Мэйдзи в течение столе­тия вели борьбу против токугавского сёгуната под лозунгом: тю — это долг японца императору, который изолирован от об­щества и образ которого каждый японец рисовал себе сам по собственному желанию. Реставрация Мэйдзи была победой этой группы, и именно перенесением тю с сёгуна на символическо­го императора оправдывалось использование термина «рестав­рация» для событий 1868 г. Император оставался в изоляции. Он наделял высшей властью Их Превосходительства, но сам не ру­ководил ни правительством, ни армией и лично не определял политический курс страны. Правительством стали руководить аналогичного рода советники, хотя и более тщательно подобран­ные. Настоящий переворот произошел в духовной сфере, по­скольку тю стало оплатой долга каждого японца Священному Вождю-первосвященнику и символу единства и вечности Япо­нии.

Легкости переноса тю на императора, безусловно, помог и традиционный фольклор, связывавший происхождение импера­торского дома с Богиней Солнца¹⁴⁹. Но эти фольклорные при­тязания на божественность императора не имели того решаю­щего значения, какое ему приписывают на Западе. Именно поэтому полностью отвергавшие их японские интеллектуалы, не ставившие под сомнение тю императору, и даже масса народа, принявшая идею его божественного происхождения, видели в ней не то, что видят на Западе. Переводимое как «бог» слово ками означает буквально «глава», т. е. верхушка иерархии. Для японцев не существует такой же пропасти между человеческим и божественным, как на Западе, и любой японец после смерти становится ками. В феодальные времена тю было обязанностью японца перед не имевшими божественного статуса иерархичес­кими главами. Значительно более важную роль в переносе тю на императора сыграло сохранение династической преемствен­ности одного императорского дома в течение всей истории Япо­нии. Западу бесполезно сетовать на то, что эта преемствен­ность - мистификация, поскольку правила наследования не соответствуют принятым в королевских семьях Англии или Гер­мании. Правила были японскими, и, согласно этим правилам, преемственность не нарушалась «с незапамятных времен». Япо­ния не была Китаем, где в документально засвидетельствован­ной истории насчитывалось тридцать шесть различных динас­тий. Она была страной, которая во время всех перемен никогда не рвала в клочья свою социальную ткань; модели были устой­чивыми. Именно этот аргумент, а не идею божественного насле­дия, использовали в течение ста лет перед реставрацией Мэйд­зи антитокугавские силы. Они заявляли, что тю занимающему высшее иерархическое место относится только к Императору. Из него сделали первосвященника нации, а эта роль не наделе­на непременно божественностью. Она важнее, чем божествен­ное происхождение.

В современной Японии предприняты все меры для персонали­зации тю и привязывания его непосредственно к фигуре самого Императора. Первый после реставрации Император¹⁵⁰ был лично­стью большой общественной значимости и высокого достоинства, и во время своего долгого правления он легко стал персональным символом для своих подданных. Его нечастые появления на пуб­лике разыгрывались со всеми аксессуарами культа. Ни звука не доносилось из собравшейся толпы, когда она склоняла головы перед ним. Она не поднимала глаз, чтобы разглядеть его. Дабы никто не смог посмотреть сверху вниз на императора, во всех зда­ниях закрывались окна выше первого этажа. Его контакты с выс­шими советниками так же иерархизировались. Говорили, что он не принимал руководителей администрации и лишь немногие, особо привилегированные Превосходительства «имели доступ» к нему. Не издавались указы по противоречивым политическим вопросам: они посвящались этике или бережливости, или служи­ли метками, обозначавшими закрытый для обсуждения вопрос и способствовавшими поэтому успокоению его народа. Когда он был на смертном одре, вся Япония превратилась в храм, в кото­ром фанатично предавались молению о его спасении.

С помощью всех этих средств из императора сделали символ, находившийся за пределами любых внутренних противоречий в стране. Император был столь же «неприкосновенным», как в США звездно-полосатый флаг, верность которому ставится у нас выше и вне интересов любых политических партий. Мы окружа­ем наше отношение к флагу ритуалами, признаваемыми нами со­вершенно неуместными для любого человеческого существа. Японцы в полной мере извлекли выгоду из гуманизации своего высшего символа. Они могли любить его, и он мог отвечать им на любовь. Они радовались, что он «обратил свое внимание на них». Они посвящали свои жизни «успокоению его сердца». В культуре, которая так же полно, как и японская, полагается на личные связи, император — символ верности более прочный, чем флаг. Преподавателей в Японии увольняли, если они говорили ученикам, что высший долг человека — это любовь к родине; нуж­но было говорить об оплате долга лично императору.

Тю обслуживает бинарную систему отношений: подданный — император. Подданный адресуется к императору прямо без посред­ников: он лично, своими поступками «успокаивает его сердце». Однако приказания императора подданный слышит в передаче стоящих между ним и императором посредников. «Он говорит от имени Императора» — фраза, пробуждающая тю, и она, вероят­но, обладает санкционирующей силой более мощной, чем та, которой располагает современное государство. Лори описывает инцидент, происшедший в мирное время на военных маневрах, когда один офицер вывел на них свой батальон и запретил солда­там пить воду из фляг без его разрешения. На учениях японской армии много внимания уделялось умению совершать безостано­вочные, пятидесяти-шестидесятимильные переходы в трудных условиях. В тот день в пути от жажды и изнеможения двадцать человек лишились сил. Пятеро умерли. Когда заглянули в их фля­ги, то обнаружили, что они остались нетронутыми. «Офицер от­дал команду. Он говорил от имени Императора»¹⁵¹.

В области гражданской администрации долгом тю санкциони­руется все — от смерти до налогов. Сборщик налогов, полицей­ский, занимающиеся призывом в армию местные чиновники -все они инструменты, благодаря которым подданный выполня­ет свой долг тю. Японская точка зрения такова: законопослуша­ние — это и есть оплата своего высшего долга, своего ко-он. Едва ли возможен более разительный контраст с представлениями американского народа. Любые новые законы — от законов об уличных светофорах до законов о подоходных налогах — вызы­вают у всех американцев раздражение как покушение на личную свободу человека в его делах. Постановления федеральных вла­стей вдвойне подозрительны, поскольку они покушаются также и на свободу отдельного штата принимать свои законы. Это вос­принимается как навязывание народу законов вашингтонскими бюрократами, и многие граждане рассматривают резкий протест против этих законов не иначе, как справедливый акт с точки зре­ния чувства собственного достоинства. Поэтому японцы счита­ют, что у нас нет закона. Мы же считаем их народом покорным, лишенным представления о демократии. Правильнее было бы сказать, что расхождение во взглядах на чувство собственного достоинства у граждан двух стран обусловлено различием их ус­тановок: в нашей стране оно определяется тем, что сам человек принимает решения относительно своих дел, а в Японии — оп­латой человеком долга своему кредитору-благодетелю. В обеих системах существуют свои препоны: нам трудно признать при­нятые другими постановления даже тогда, когда они отвечают интересам всей страны, а им, говоря на общечеловеческом язы­ке, тяжело быть настолько должными, чтобы вся жизнь омрача­лась долгами. Любой японец, вероятно, в какой-то момент жиз­ни придумал способы, как жить по закону и все же уклоняться от предъявляемых им требований. Японцев также привлекают некоторые формы насилия, принуждения и личной мести, чего не делают американцы. Но эти качества, как и любые другие, что могут быть востребованы, все же не вызывают сомнения в силе воздействия на японцев тю.

Когда Япония капитулировала 14 августа 1945 г., мир получил почти невероятное свидетельство действия тю. Многие западные эксперты и специалисты по Японии считали, что она не может сдаться: было бы наивно, заявляли они, полагать, что ее разбро­санные по странам Азии и островам Тихого океана армии мирно сложат оружие. Многие части японской армии не испытали го­речи локальных поражений и были убеждены в правоте своего дела. На Японских островах также было много сторонников борь­бы до конца, и оккупирующая страну армия, а ее авангарды неизбежно малы, подверглась бы риску кровавой резни, когда бы вышла из-под защиты корабельных пушек. Во время войны япон­цы не останавливались ни перед чем: они — воинственный народ. Писавшие об этом американские аналитики не принимали в рас­чет тю. Император сказал, и война прекратилась. Прежде чем его голос прозвучал по радио, ретивые оппоненты прорвали кордон вокруг дворца и попытались помешать ему сделать официальное заявление. Но как только оно было сделано, его приняли. Ни один полевой командир в Маньчжурии или на Яве, ни Тодзио¹⁵² в Японии не выступили против него. Наши войска высадились на их аэродромах и были встречены учтиво. Иностранные коррес­понденты, по сообщению одного из них, поутру высаживались на берег с оружием в руках, к полудню откладывали его в сторону, а к вечеру отправлялись за безделушками по лавкам. Японцы те­перь «успокаивали душу Императора», следуя путем мира; неде­лей раньше они делали то же самое, противостоя варвару даже при помощи бамбуковых копий.

В этом ни для кого не было ничего необычного, если не счи­тать тех людей на Западе, кто не признавал огромного разнооб­разия влияющих на поведение человека эмоций. Некоторые из этих людей официально заявляли, что практически нет альтерна­тивы уничтожению Японии. Некоторые же утверждали, что она могла бы спастись только в том случае, если бы либералы захва­тили власть в стране и низвергли бы правительство. И то и дру­гое имело бы смысл с точки зрения западной страны, ведущей полномасштабную и поддерживаемую всем народом войну. Од­нако они заблуждались, поскольку приписывали Японии по су­ществу западный стиль поведения. Некоторые западные проро­ки после нескольких месяцев мирной оккупации Японии еще думали, что все пропало из-за того, что произошла революция незападного типа или что «японцы не знали о своем поражении». Это чисто западная социальная философия, в основе которой лежат западные представления о правильном и должном. Но Япо­ния — не Запад. Она не воспользовалась этой последней силой Запада — революцией. Она не воспользовалась также против ок­купационной армии врага и тихим саботажем. Она использовала свою силу: способность востребовать от самой себя в качестве тю огромную цену за безусловную сдачу в плен, прежде чем была сломлена ее сила сопротивления. По ее мнению, эта огромная плата тем не менее дала ей то, что она более всего ценила: право сказать, что именно Император отдал приказ, хотя это и был при­каз о капитуляции. Даже при поражении высшим законом все равно оставалось тю.

VII