Физическое тело, эфирное тело и астральное тело образовались в период Сатурна, Солнца и Луны, «я» - в земное время. Человек должен - как я изложил это в моей книге «Теософия» - найти возможность вновь одухотворить астральное тело, вновь пронизать его тем, что выработало «я». И, одухотворяя астральное тело и отыскивая таким образом путь назад, человек должен вновь обрести текучие волны цвета, из которых он поднялся для развития «я», подобно тому, как человек, когда он выходит из моря, видит вокруг, что находится вне его, а не то, что скрывается под волнами.
И мы поистине уже живем в то время, когда - если только совместной жизни человека с миром не суждено окончательно зачахнуть - должно начаться это погружение в духовные потоки мира природы, то есть в духовные силы, лежащие позади природы. Мы должны снова обрести возможность не просто видеть краски и наносить их тут и там как нечто внешнее, но должны обрести возможность жить вместе с краской, сопереживать силу внутренней жизни краски. Мы должны открывать внутреннюю жизненную силу красочного. У нас ничего не выйдет, если мы просто изучаем в живописи то, как «играет» тут и там та или иная краска, а мы будем таращить на это глаза; только, если мы всей душой вновь погружаемся в то, как течет, например, красный, синий; если красочные потоки непосредственно оживают для нас, тогда мы откроем жизненную силу краски. Это возможно, мои дорогие друзья, только если мы в состоянии пережить то, что заключено в цвете так, что мы не занимаемся чем-то вроде символики цвета - это был бы, конечно, самый превратный путь, - а поистине открываем то, что уже заключено в цвете, что заключено внутри цвета - подобно тому, как в человеке, который смеется, заключена сила смеха. Но нам доступно это, потому что уже наступило то, на что обращалось внимание: так как человек как бы поднялся вместе со своим «я» из текучего мира цвета - и когда он ищет путь назад к текучему миру цвета. Если человек нынче переживает не иначе, как вот здесь красное, [начинает рисовать на доске], как часто ощущают сейчас красный цвет, а здесь синее, - краски плохи, но у меня нет лучших, - если человек переживает красный и синий цвет так, что он просто ощущает: здесь красная, здесь синяя поверхность, тогда он никогда не сможет продвинуться к живому сопереживанию с подлинным существом цвета. И, конечно, еще меньшего может он достичь, когда облекает чувственное рассудочными понятиями и ощущает позади красного, позади синего тот или иной символ. Это еще менее вело бы к переживанию стихии цвета. Речь идет о том, чтобы всю нашу душу мы сумели предать тому, что говорит нам из цвета. Тогда, сталкиваясь с красным, мы будем ощущать нечто как бы агрессивное по отношению к нам самим, нечто, что нападает на нас, что атакует нас. Оно исходит из красного, движется навстречу. Если бы все дамы были одеты в красное и просто прогуливались по улицам, то тогда тот, кто обладает тонким чувством в отношении красного, уже из-за одних их одеяний мог бы подумать про себя, что все они хотят напасть на него. В красном есть что-то агрессивное, что-то движущееся навстречу. В синем есть что-то, что удаляется, что оставляет нас, вослед чему мы смотрим с какой-то грустью, смотрим, может быть, с тоской.
Насколько в наше время люди далеки от столь живого понимания цвета, можно увидеть из примера, на который я уже обращал ваше внимание: замечательным художником Гильдебрандом настойчиво подчеркивалось, что цвет находится на поверхности и ничего более, кроме цвета, на поверхности нет; что там ничего нет (не было бы) кроме закрашенной краской поверхности, что с цветом дело обстоит несколько иначе, чем с формой, которая передает нам, например, дистанцию. Однако цвет дает нам больше, нежели дистанцию. Это не чувствовал даже такой художник, как Гильдебранд, и это нужно рассматривать как глубокий симптом всего характера рассмотрения краски в наше время. В живую природу цвета невозможно вжиться, если не умеешь непосредственно переходить от покоя к движению, если непосредственно через чувство тебе не становится ясно, что красный диск движется на тебя, синий удаляется от тебя, они движутся в противоположных направлениях (см. илл. на вклейке).
И ты продвигаешься все дальше, когда погружаешься в это живое существо цвета. Приходишь к осознанию, что, имея, к примеру, два цветных шара и обладая доверием к цвету, мы даже не могли бы себе представить, чтобы оба эти шара оставались в покое; этого даже нельзя себе представить. Такое представление граничило бы с умерщвлением живого ощущения, ибо живое ощущение непосредственно превращается в то, что красный и синий шары вращаются один вокруг другого, один - в направлении наблюдателя, другой - от него. И то, что на каком-нибудь изображении окрашено в красный цвет, находится в противоположность к тому, что окрашено в синий, в таком отношении к синему, что в изображение посредством цвета реально вступают сама жизнь и движение. И изображение становится, мои дорогие друзья, буквально живым миром благодаря тому, что сияет в цвете.
Если перед вами находится форма, то она, конечно, является чем-то покоящимся, форма остается неподвижной, она стоит перед вами. Но в тот момент, когда форма приобретает цвет, в этот момент она благодаря внутреннему движению цвета выводится из состояния покоя, и круговорот мира, круговорот духовности пронизывает форму насквозь. Если вы окрасите какую-нибудь форму, то оживите ее непосредственно тем, что является в мире душой, Мировой душой, потому что цвет принадлежит не одной форме, потому что цвет, которым вы наделяете отдельную форму, включает эту форму в связь с ее окружением, да, в полную связь с миром. Хотелось бы сказать, что при окрашивании какой-нибудь формы, следует ощущать: «Ты движешься сейчас навстречу форме таким образом, что одаряешь ее душой». Когда вы оживляете ее цветом, то вдыхаете в мертвый облик душу.
Необходимо лишь подойти к этой внутренне живой деятельности цвета несколько ближе, тогда почувствуешь, как будто не просто противопоставлен ему, а как бы находишься выше или ниже его, а сам цвет снова становится внутренне живым. Для абстрактно мыслящего человека, который просто таращит глаза на краски и не переживает их живыми, красный шар может двигаться вокруг синего, и у него не возникнет потребности как-нибудь изменить это движение. Он может быть великим математиком, великим -насколько это возможно - метафизиком, но он не умеет жить вместе с цветом, потому что цвет следует для него с одного места на другое как нечто мертвое. В действительности этого не происходит, если сживаешься с ним: цвет излучается, изменяется в самом себе; и цвет, например, красный, если он шествует, движется, будет непосредственно гнать перед собой нечто вроде оранжевой ауры, желтой ауры, зеленой ауры. [Это рисуется.] А если движется другой, синий цвет, то он будет гнать перед собой нечто другое. К сожалению, здесь это невозможно показать, поскольку у меня под рукой нет красок, чтобы действительно вполне точно изобразить это [см. илл. на вклейке].
Здесь у вас, таким образом, возникает своего рода игра цвета. У вас в наличии то, что, можно сказать, возникает в становлении, когда сопереживаешь цвет: красный является как бы атакующим, синий - как бы удаляющимся; красный ощущаешь как нечто, от чего хотелось бы убежать, уклониться, синий - как то, чему следуешь с тоской. И если бы люди могли ощущать непосредственно в цвете то, что я показал здесь в довольно упрощенной форме, если бы могли сопереживать цвет, чтобы красный и синий становились описанным образом живыми и подвижными, тогда поистине они были бы и внутренне увлечены живым движущимся цветовым потоком, тогда бы переживали в душе следующие друг за другом, как в водовороте, яркие чувства: готовность атаковать и тоску, удаление и самоотверженнуюмолитву, которые поочередно проходят перед душой, одновременно ощущаясь душой, как след этих переживаний.
И если сделать это, разумеется художественно, в отношении какой-нибудь формы, то тогда эта форма - которая сама по себе неподвижна - будет выведена (букв, «вырвана») из состояния покоя. Если, например, мы представим себе, что здесь была бы форма и на нее наносился бы цвет, тогда мы получим - между тем как форма остается в покое - нечто живое, что не принадлежит одной только форме, но принадлежит творящей сущности и силам, что действуют вокруг формы, вот, что тогда произойдет. Через это -через посредство души - материальное формы вырывается из своей неподвижности, из простой фигуративности.
С помощью живописи в этот мир следовало бы ввести нечто, можно сказать, от творческих элементарных сил мира, ибо все, что человеку надлежит воспринять как силы тоски, могло бы во всей полноте проявиться в синем цвете. Человек должен был бы нести это, с одной стороны, как принявшее облик в его голове, а все, что выражается в красном цвете [и красной половине рисунка], это человек должен был бы иметь в своей фигуре, чтобы оно изливалось из организма вверх, вплоть до мозга. И оба потока действуют в построении человеческого мозга. Снаружи - мир, то, о чем человек тоскует, и оно постоянно наводняется, перекрывается с тем, что направляется вверх из своего собственного тела. Днем дело обстоит так, что находящееся в синей половине струится сильнее, чем находящееся в красно-желтой половине. Ночью с человеческим физическим организмом происходит обратное. И точным отображением этого будет то, что мы называем обыкновенно двухлепестковым цветком лотоса, который действительно являет для наблюдателя точно такую же подвижность и красочность. И никто не сумеет правильно узреть то, что живет в мире образов как созидательное и продуктивное, а также как верхняя часть человеческой головы, если он не в состоянии проследить этот сокровенный красочный поток, который у человека является именно «сокровенным» красочным потоком.
Это, мои дорогие друзья, должно стать стремлением искусства -погрузиться в элементарную жизнь вновь. Искусство достаточно долго созерцало, изучало природу, достаточно долго пробовало разрешать всевозможные загадки природы и воспроизводить в художественных произведениях в иной форме то, что можно было узреть посредством проникновения в природу. То же, что живет в стихиях, для современного искусства еще мертво. Мертв воздух, мертва вода, мертв свет какими они изображаются сегодня в живописи; мертва форма, рождающаяся сегодня у скульптора. Новое искусство взойдет тогда, когда человеческая душа научится погружаться и углубляться в элементарное, которое живо. С этим можно полемизировать, можно считать, что это не нужно; но тогда с этим полемизирует лишь одна человеческая косность. Ибо или человек вживется всем своим человеческим существом в элементарное, в элементарные силы, воспримет душу и дух, которые живут во внешнем, или искусство будет все больше и больше становиться затворническим занятием единичного человека, что может оказаться даже весьма привлекательным для психологии той или иной души, но никогда не будет достигнуто то, чего может достигнуть единственно лишь искусство. Высказывая это, мои дорогие друзья, мы ведем речь лишь о будущем, но к этому будущему нам следует двигаться навстречу со взглядом, оплодотворенным духовной наукой, иначе мы взираем, вглядываясь, лишь в мертвую, отмирающую сторону человеческого будущего.
Поэтому необходимо искать внутреннюю связь между всем, что создается на нашей почве в формах и красках, и тем, что подвигает нашу душу в ее наиглубочайшем внутреннем существе как духовное познание, как то, что живет для нас в Духе подобно тому, как в Рафаэле жили мадонны и поэтому он смог стать живописцем мадонн. Поскольку мадонны жили в нем, жили так же, как они жили в ученом муже, в землепашце, в ремесленнике его эпохи, он действительно стал живописцем мадонн. И лишь когда нам удастся живо -чисто художественно, без символики, без аллегории - внести в формы то, что живет в нашем мировоззрении не как абстрактная мысль, не как мертвое познание, не как абстрактное знание, но как живая субстанция души, тогда мы предощутим нечто от того, что собственно имелось в виду под развитием искусства, на которое только что было указано.
Поэтому необходимо единство (какое, можно сказать, было у Гёте благодаря его особой карме) между тем, что созидается в наружных формах, и тем, что пронизывает душу в ее наиглубочайшем существе. Должны быть наведены мосты между тем, что для многих является нынче еще абстрактной идеей в содержании духовной науки, и тем, что выходит из-под наших рук, из-под нашего резца, из-под нашей кисти. Наведению этих мостов в настоящее время препятствует часто поверхностная, абстрактная культура, которая не дает ожить тому, что созидается. В этом случае становится понятным, что появляется совершенно необоснованное убеждение, будто духовное познание способно умертвить художественное. Оно, несомненно, умертвило многое: все мертвые аллегории и символизм, всякие расспросы типа «Что значит это? Что значит то?» Я уже обращал ваше внимание на то, что не следует постоянно вопрошать: «Что значит это? Что значит то?» Сколь мало гортань что-нибудь «означает», столь же мало мы должны вопрошать о ее «значении»; насколько она есть живой орган человеческой речи, настолько должны мы рассматривать то, что живет в формах, что живет в цвете как живой орган духовного мира. Пока мы еще основательно не отучились на нашей почве спрашивать о символах и аллегориях, пока мы еще аллегорически и символически толкуем мифы и саги, вместо того чтобы чувствовать живое дуновение Духа, что творит, пронизывая весь Космос, и понимать, сколь живо проникает в образы сказочного и мифологического мира то, что живет в Космосе, до тех пор мы не придем к истинному духовному познанию.
Но начало этому должно быть положено! Оно будет несовершенно. Но никто не должен полагать, что мы принимаем начало за нечто совершенное. Возражение же в этом отношении столь же нелепо, сколь нелепы и некоторые другие возражения, какие делает современный мир против нашего духовного течения, что, мол, то, что мы имеем в виду нашим зданием (Bau), не имеет отношения к нашему духовному течению. Мы и сами уже знаем то, что люди находят возможным утверждать. Всю болтовню о «высшем Я», все сантименты об «обожествлении человеческой души», все, о чем можно болтать, конечно, и среди современных внешних форм - все это мы, мои дорогие друзья, тоже уже знаем. И мы знаем, разумеется, также и то, что, для того чтобы заниматься духовной наукой в ее идейном и понятийном аспекте, можно находиться где угодно. Но духовная наука, излитая в души как нечто живое, требует иной среды, чем та, что предоставляется отмирающей культурой, это мы ощущаем еще и как нечто, что превышает чисто идейное изучение духовной науки. И ту прописную истину, что духовной наукой в идейном отношении можно было бы заниматься и в других помещениях, чем те, в которых оживают наши формы, внешнему миру не стоило бы произносить в наш адрес.
Но серьезным, серьезнее и все серьезнее должно становиться, мои дорогие друзья, то, что как идеал нашей духовной науки должно влиться к нам в душу. И нам требуется еще многое, чтобы целиком и полностью принять в себя эту серьезность, эту движущую силу, эту внутреннюю душевную движущую силу. О духовной науке и ее проявлении во внешнем мире можно с легкостью говорить, совершенно не касаясь существа и нерва духовной науки. Когда нынче нередко видишь, как появляются сильнейшие нападки на наше духовное течение, как они обрушиваются на нас подобно граду, тогда получаешь своеобразное ощущение. Читаешь те или иные нападки и вынужден признаться, если находишься в здравом уме: что же, собственно, здесь описывается? Описываются всевозможные фантазии, которые не имеют к нам ни малейшего отношения! А затем они становятся предметом нападок. В мире так мало разумения, чтобы принять новый духовный элемент, поэтому мир создает совершенно несхожую карикатуру, а затем ведет речь об этой несхожей карикатуре и энергично выступает против нее. Бывают даже люди, которые считают, что этот вздор нужно опровергать. Против него можно возражать, но нельзя опровергать то, что кем-то выдумано и не имеет никакого сходства с тем, что действительно происходит. Но нам, мои дорогие друзья, следует обратить внимание нашей души на то, какой смысл заложен в основе таких вещей по сравнению с истиной и правдой, ибо благодаря этому мы сможем стать сильнее в том, что должно произрасти в нас из духовной науки, что, можно сказать, воплощаясь, должно внешне вступить в материальное бытие. То, что мир не стал терпимее, что он не стал разумнее, обнаруживается в его позиции в настоящее время по отношению к духовной науке. Ни разумнее, ни терпимее мир не стал.
Наверное, нет ничего иного, чем проблема цвета, углубляясь в которую можно лучше всего отпраздновать наше, так сказать, интимное соединение души с духовной наукой. Ибо поистине, сопереживая жизнь красочных потоков, мы выходим, можно сказать, за пределы нашего собственного тела и живем совместно с космической жизнью. Цвет - это душа природы и всего Космоса, и мы соучаствуем в этой душе, переживая мир красочного.
Данные указания мне хотелось сделать сегодня, чтобы в следующий раз войти в существо мира красок и существо живописи еще дальше.
Мои дорогие друзья, я был вынужден сопроводить эти рассмотрения некоторыми указаниями на совершающиеся в отношении нас со всех сторон нападки, исходящие от мира, который, собственно, не в состоянии в настоящее время поистине ничего понять из того, о чем идет речь в нашем духовнонаучном движении. Хотелось бы лишь пожелать, мои дорогие друзья, чтобы те, кто находится внутри нашего движения, благодаря разностороннему углублению в направлении нашего духовного потока, обрели возможность справляться с поистине симптоматичным для нашего времени фактом вторжения неправды и неправдоподобия в понимание того, что стремится включиться в духовный мир. Причина того, что наше духовное течение изолировано от мира подобно пустынничеству, коренится, конечно, не в нас; сколько мир хочет, столько он и сможет получить. А то, что он вынужден будет принять, если захочет понять наше направление, есть единство всей природы человека, вследствие чего каждая частность человеческого творчества исходит из этой природы человека в целом.
По сути, я высказал это не в качестве нападок на наше время, а с некоторой грустью, потому что видно, что чем дальше в нашем течении расширяется наша воля и наше стремление, тем злонамереннее - поистине, может и не сознательно, но более или менее злонамеренно бессознательно - поднимаются противодействующие силы. Потому что даже в наших рядах еще недостаточно распространено умение судить о таких вещах, умение серьезно стоять на той точке зрения, что наше движение подразумевает прежде всего по меньшей мере нечто новое, некое новое начало, некий новый подход. А то, что стоит за этим «разумением», то, несомненно, придет. Так же и мы нашим зданием можем лишь нечто «подразумевать». А те, кто будут в силах более, чем только «подразумевать» в этом направлении, придут, быть может, лишь в то отдаленное время, когда, по мнению Германа Гримма, полностью поймут Гёте. Разумению этого положения отвечает известная скромность, а ведь ее также мало в духовной жизни нашего времени. Духовная наука поистине способна приблизить к нашей душе эту скромность, одновременно с серьезностью стоящей перед нею задачи.
Удручающее впечатление производит выступающее теперь со всех сторон против нашего духовного течения, когда мир начинает что-то замечать в нем. Пока оно было только лишь духовным, мир не мог ничего видеть, ныне, когда он может видеть что-то, чего не понимает, ныне он начинает подвывать, можно сказать, из каждой норы и тявкать на разные голоса. И следует ожидать, что это будет только возрастать. Но если мы уясним себе это, то, конечно, исполнимся сперва грустью, некоторой грустью, но затем в нас окрепнут силы, чтобы выступить в защиту того, что мы воспринимаем не просто как убеждение, а как жизнь. И тогда в человеческие души проникнут эфирно-жизненные силы. И то, что будет жить в человеческой душе, станет больше, нежели теоретическое убеждение, которым столь гордятся еще современные люди. Тот, кто воспримет в свою душу такую серьезность, тот примет вместе с этой серьезностью также и уверенность, что корни, питающие наш мир, корни, питающие наше человеческое бытие, смогут нести нас, если искать их в духовном. Такая уверенность, мои дорогие друзья, (в одно время больше, в другое - меньше) необходима. Если из-за отношения нашего духовного течения к тому отзвуку, какой оно находит в мире, у нас появляется упомянуемая грусть, то из этого настроения грусти должно проистечь настроение силы, о котором вам говорилось, восходящее к познанию того, что источники жизни человека находятся в Духе, и что Дух вызволит человека из всего, что он может ощущать как дисгармонию, порождающую лишь одну грусть. Из этого настроения силы можно будет почерпнуть также и крепость.
Если же именно сегодня, мои дорогие друзья, приходится говорить о духовных вопросах, может быть, с еще большей печалью в сердце, чем та печаль, что притекает к нам из-за несоответствия между тем, чего мы добиваемся в нашем духовном движении, и тем, что как эхо отзывается ему из мира, то дисгармонии мира зазвучат иначе, когда человечество поймет то, что способно возжечь духовный свет в сердцах людей, который мы имеем в виду нашей духовной наукой. А если мы обратим взгляд на то, что наполняет нас ныне печалью о судьбах Европы, тогда печаль по поводу нашего движения окажется лишь малой грустью.
Я говорил вам это, проникнутый этой печалью, наполненный печалью, но одновременно я был проникнут живым убеждением в том, что какая бы боль ни предстояла в ближайшем или отдаленном будущем европейскому человечеству, в нас все-таки может жить уверенность, исходящая из живого познания того, что Дух победоносно проведет людей через все превратности
судьбы. В эти печальные дни*, в часы, что являют нам столь серьезный лик, как этот, мы смеем, да, мы не только смеем, мы должны говорить о святом деле нашей духовной науки, ибо мы смеем верить, что Солнце этой духовной науки, которое ныне еще столь мало являет себя, будет расти все больше и больше и становиться все ярче, Солнце мира, Солнце любви и гармонии для людей.
Это серьезные слова, мои дорогие друзья, но такие, какие дают нам право думать со всей силой души и сердца о более насущных вопросах духовной науки именно тогда, когда суровый день глядит к нам в окно.
ПРИЛОЖЕНИЕ
РАЗВИТИЕ АРХИТЕКТУРЫВ СВЯЗИ СО СМЕНОЙ ТЫСЯЧЕЛЕТИЙ
I
Штутгарт, 7 марта 1914 года
Приближавшийся 1000 год европейское человечество ожидало в великом ужасе перед концом света. Его ожидали в физическом смысле как исчезновение Земли, гибель во мгле и тумане. Таково было влияние ариманических духов, навязавших людям идею, что на физическом плане разыграется нечто ужасное, в то время как в действительности все это разыгрывалось в духовном мире. При наступлении каждого тысячелетия люциферические и ариманические духи обретают особую власть. Человечество пользуется десятичной системой счисления, преобладающей сегодня, но не стоит особенно обольщаться этим. Каждая числовая система вносится в мир известными духами. И у каждой системы есть склонность определенные факты и взаимосвязи фактов делать яснее, а другие - затемнять, отодвигать в тень.
В десятичной системе счисления очень сильно действуют ариманические импульсы. Выявить это позволяет тот факт, что в каждом тысячелетии, а именно в годы 1000,2000,3000-й и так далее происходит особенно сильная совместная атака Люцифера и Аримана. В другие века они скорее уравновешивают друг друга. Но в столетии, в написании которого присутствовала цифра 9, так же и в нашем столетии - 19хх, на подходе к новому тысячелетию, они объединяются и воздействуют на человека вместе. И в народной вере еще жив тот факт, что в течение тысячи лет Люцифер и Ариман лежат в цепях, а затем освобождаются на краткое время.
В дохристианские тысячелетия в 1000, 2000, 3000-х годах до Р.Х. было так, что одновременно, в то же самое время происходило особенно сильное влияние добрых сил поступательного движения, которое сдерживало, держало в узде это объединенное люциферически-ариманическое воздействие и потому было возможно появление особого блага. Мы видим, что около 3000 года до Р.Х. строились пирамиды. Около 2000 года была эпоха Авраама и все, что возникло благодаря ей. Одновременно произошел наивысший расцвет вавилонской культуры. Около 1000 года до Р.Х. была эпоха царя Давида. И подготавливалось возведение храма Соломона. В нулевой год пришел Христос. Мы часто объясняли, как, согласно Евангелиям и особенно Пятому Евангелию, Христу пришлось вести борьбу с Люцифером и Ариманом. В христианские времена благие духи поступательного движения уже не могли более вмешиваться в ход развития человечества, и оно подвергалось нападкам Люцифера и Аримана. А им во всяком случае удавалось сбивать с толку мышление людей, заставляя их впадать в заблуждение, заблуждение о приближавшемся физическом конце света. У этих сил всегда был интерес к тому, чтобы вещи представлялись слишком пространственно-временными.
В это время впервые появилось доказательство бытия Божия, данное епископом Кентерберийским, а также воззрения его противника Росцелина. Папство, попиравшее принцип христианского смирения, в это время возвысилось во внешней власти так, что император Генрих вынужден был унижаться перед папой в Каноссе. Внешняя церковь свелась к обрядам, вызывавшим язвительный смех ариманических духов.
Когда мы приблизимся к 2000 году, эти ариманические духи снова воспользуются своим влиянием. Развитие происходит маятникообразно: в 1000 году ожидали конца света, в 2000 году ожидают прямо противоположного, в 3000 году снова будут ждать конца света, однако тогда мир станет таким, что все народности будут жаждать этого конца. Можно без сантиментов сказать, что европейское человечество идет навстречу ужасным временам.
Теперь рассмотрим архитектуру и влияние на нее. В 3000 году до Р.Х. строились пирамиды, в 2000 году до Р.Х. возникли шатровые постройки (эпоха Авраама). В 1000 году до Р.Х. закладывался храм Соломона. В 1000 году после Р.Х. должно было прийти то новое, что не смогло пробиться сквозь противодействующие силы Люцифера и Аримана. Мы видим норманнов, распространившихся по Западной и Средней Европе из Скандинавии. В своих деревянных постройках они пытались выразить нечто, что не смогло прийти к полнейшему развитию. Определенные линии этих построек были предрасположены к этому, но не последовало их дальнейшей разработки, поскольку этому воспрепятствовало ариманическое влияние. Вместо этого пришла мавританская культура и архитектура Кордовы и Гранады, подковообразные и стрельчатые арки, вытеснившие истинно христианские круглые арки романской архитектуры. В мавританской культуре антихристианский элемент можно непосредственно видеть в заканчивающихся острием арках, которые, естественно, должны были бы быть круглыми. Это ариманический знак. Так Ариман действовал в архитектуре, как Антихрист, заместив круглую романскую арку подковообразной или стрельчатой. Так действовал он через мавров, а также турок. Он не позволил осуществиться развитию искусства норманнов, чьи деревянные постройки, возводимые ими по всей Европе, не смогли принести миру то, что должны. Так случилось, что в отличие от смены тысячелетий других предшествовавших времен мы не находим построек 1000 года.
Но сейчас нужно создавать архитектуру для нового тысячелетия заново. Теперь мы должны выразить круглые линии, которые в норманнских постройках подавил Ариман. Нам надо высвободить определенные линии, которые можно было найти у норманнов, и придать их нашему зданию в Дорнахе как истинному продолжению этих деревянных построек.
Человечеству в Европе предстоят ужасные времена. Мы знаем, что, едва минет первая треть этого столетия, станет виден Христос в эфирном облике и это даст мощный импульс рядом со всеми низменными, тянущими вниз склонностями этого века. В более древние времена, например около 1000 года, люди, поскольку не имели в себе по-настоящему осознанного импульса Христа, вынуждены были верить тому, что внушали им Люцифер и Ариман. Но у нас нет нужды в такой вере, нам следует принять новый импульс Христа добровольно, и тогда мы сможем оказать сопротивление Люциферу и Ариману. В XX веке Люцифер и Ариман будут особенно стремиться завладеть именем Христа. Люди будут называть себя христианами, не имея в себе уже никаких следов истинного христианства; и они будут неиствовать против тех, кто придерживается не только того, что, согласно изложению Евангелий, некогда высказал Христос, но к которым относятся Его слова: «Я с вами во все дни до скончания земных времен», кто обращается к живому, продолжающему действовать импульсу Христа. Будут сильно неистовствовать против таких людей. Когда приблизится 2000 год, воцарятся заблуждение и опустошение. И тогда также и от нашего дорнахского здания не останется и щепки. Все будет разрушено и опустошено. Мы будем созерцать это из духовного мира. Но когда наступит 2086 год, то повсюду в Европе можно будет увидеть постройки, посвященные духовным целям, и они будут отображениями нашего дорнахского здания с его двумя куполами. Для таких построек, в которых станет процветать духовная жизнь, наступит золотой век.
II
Мюнхен, 30 марта 1914 года
Мои дорогие друзья, позвольте мне предпослать своему выступлению пару слов о том, что, возможно, будет интересно знать некоторым из наших друзей.*
Работая над зданием, мы должны создать то, что обязаны явить миру благодаря нашей карме. Манера, с какой наше дело было встречено и расценено миром, когда возник проект возвести здание здесь, в Мюнхене, явственно показала нам, что в этом вопросе мы столкнулись с реальной необходимостью не обращать внимания ни на что, кроме того, что может следовать из нашего антропософского убеждения. Разумеется, нам нужно предполагать, что все посторонние и находящиеся вовне люди могут понимать наше дело превратно. Из-за того, что наше дело, столь чуждое способу представлений современности, возникнет перед многими душами внешнего мира и будет явлено им благодаря нашей духовной науке, она претерпит много страданий и будет вынуждена испытать по отношению к себе больше враждебного, чем это было бы без того. Так уж повелось в современности, чтобы людям заметить что-то, им нужно уткнуться в это буквально носом. И таким образом о духовной науке будут знать больше, чем нам хотелось бы через этот символ, который для некоторых людей окажется слишком огромным, чтобы вместить его и высказать свое суждение о потоке духовнонаучного мировоззрения. Однако каковы эти суждения, в этом легко убедиться каждому. Но нам должно быть ясно, что мы противостоим тому, что можно было бы назвать действительным внутренним пульсом времени.