Мои дорогие друзья, пусть люди еще многое придумывают, чтобы устранить из мира преступность и правонарушения, однако истинное исцеление от зла к добру будет в будущем заключаться для человеческих душ в том, что истинное искусство станет посылать свой духовный флюид в человеческие души и сердца. Тогда эти человеческие души и сердца, если они позволят действовать на себя этому духовному флюиду от того, что заложено в архитектонической скульптуре и в других формах, тогда эти души, если они предрасположены ко лжи, перестанут лгать, и если они предрасположены к вражде, перестанут нарушать мир своих ближних. Здания начнут гласить. Они будут гласить языком, какой люди ныне еще не чувствуют.
Ныне люди еще собираются на конгрессах, чтобы урегулировать свои мирные отношения. Они верят, что слова, исходящие из их уст, действительно могут создать мир и гармонию. Мир, гармония, достойные человека состояния проистекут тогда, когда боги обратятся к нам с речью. Когда же станут гласить нам боги?
Когда, обращаясь к нам, говорит человек? Если он имеет гортань! Человек никогда не мог бы говорить, если бы у него не было гортани. А то, что духи природы дали человеку вместе с его гортанью, мы включаем во всемирное целое, когда находим истинные художественные формы. Они суть то, через что могут гласить нам боги. Мы должны были бы понимать, насколько мы включаемся в великие связи с только что указанным тут. Затем нами все более овладевает чувство: «Ах, если было возможно через эти врата провести всех людей!» И благодаря этому желанию, которое мы сейчас еще не можем удовлетворить, растет стремление работать для нашего духовного течения так, чтобы такая возможность все более могла бы осуществиться.
Мои дорогие друзья, искусство приносит такие органы, чтобы через них боги могли гласить людям. Из этой главы истории искусства мною уже было кое-что отмечено. Раньше я уже указывал на греческий храм, указывал, что в своих формах он целиком был построен так, чтобы являть собой жилище того или иного бога. Я хотел бы сегодня еще кое-что добавить к уже сказанному раньше.
Попытаемся ощутить основную форму греческой архитектурной системы. Тогда мы увидим, что то, что из греческого ощущения излилось в архитектурную систему, верно показывает, что это излившееся вполне проистекает из смысла и значения четвертой послеатлантической эпохи. Ибо на чем покоится греческое ощущение? На чем основывается оно? Конечно, об этом можно сказать многое; но сейчас я хотел бы выделить только один характерный момент.
Мы имеем здесь [Р. Штайнер рисует на доске] контур стен греческого храма; на них оказывают давление горизонтали архитрава; а то, что поднимается над горизонталями, смыкается так, что силы, действующие в нем, взаимно уравновешивают друг друга подобно тому, как строим мы, укладывая при строительстве две балки таким образом.
Что же является предпосылкой ощущения, породившего эту архитектурную систему? Предпосылкой этого ощущения является находящаяся здесь внизу [Р. Штайнер рисует стрелку] Земля с ее силой тяжести. Это и есть предпосылка, условие этого ощущения. И, чтобы теперь наглядно выразить это ощущение, мы можем сказать следующее. В четвертую послеатлантическую эпоху ощущалось, что бог даровал людям Землю как место действия и что божественные силы переливаются в человеческую художественную деятельность; так что с теми способностями, которые были даны богами человеку вместе с Землей, ему надлежит преодолеть силу тяжести. Это выражается в том, что боги, давшие человеку Землю, создают ему жилище, систематизируя действие силы тяжести.
Это жилище бога не мыслится вне греческой территории; также и более поздние римские храмы немыслимы без окружающей территории. Она принадлежит храму. Однажды я уже отмечал, что греческий храм вполне замкнут в себе также и тогда, когда в нем не присутствует никаких людей. Ибо он задуман как жилище бога, которому в храме, может быть, была поставлена статуя. И люди могли жить довольно далеко от храма в окружающей его местности, его территории, и даже тогда, когда никто не входил в храм, целое не нарушалось: храм стоял в данной местности как жилище бога. И, наконец, даже позже, когда храм начинают украшать, мы видим в деталях его форм, как человек, внося их, искренне верит, что это необходимо ради почитания богов. В прошлый раз я пытался показать вам, что мотив капители произошел из танцевального мотива специального танца, исполняемого, чтобы почтить богов природы. Так человек приносит в жилище бога сперва в образе, а позднее в скульптуре, в греческой капители то, что он сам себе представляет, персонифицирует с собой, одушевляет ради прославления и ради почитания богов.
А теперь сразу перейдем, «перепрыгнув» через одну ступень развития, к форме ранней христианской архитектуры. Когда мы переходим от греческого храма к христианской церкви, в наше ощущение должна проникнуть прежде всего одна мысль.
Греческий храм стоит посреди некой территории, он принадлежит этой территории. Люди присутствуют не в храме, они живут вокруг него. Храм принадлежит этому краю, он мыслится как святилище этого края. Со своей стороны он освящает всю окрестность, включая повседневные занятия людей окружающего края. Земная служба, земные дела людей становятся служением богу благодаря тому, что бог как правитель, владыка стоит или сидит в своем жилище и принимает участие в полевых работах и в ремеслах людей, живущих вокруг. И человек, удовлетворяя свои повседневные потребности, чувствует себя в единении с богом, вблизи которого живет. Можно сказать: божественная служба еще не отделилась от земных дел. Храм еще произрастает из человеческого, порой слишком человеческого быта как то, что должно освятить все, что происходит вокруг него праведного, а также и не очень праведного. «Земля, будь крепкой!» Таково настроение четвертой послеатлантической эпохи, когда люди были еще сросшимися с Землей, которая была передана им богами, и, когда «я» человека еще дремало в как бы сновидческом сознании, человек чувствовал себя еще в составе группового «я» всего человечества. Потом человек вырастает, выходит из этого группового «я»; он становится все индивидуальнее и индивидуальнее; и он отделяет ту службу, которую он посвящает своему духовному, от территории, где живет, и отделяет ее также от повседневной жизни.
В ранней христианской жизни, в раннее христианское время человек больше не чувствует себя так, как он чувствовал в греческое время. Заглянем в душу грека. Он занят посевом на своем поле, занимается своим ремеслом и в его душе есть надежные ощущения: тут стоит храм, в нем обитает бог, я нахожусь в его сени, я могу оставаться на своем месте, могу заниматься своим ремеслом, возделывать свое поле, а бог живет в храме. Однако человек становится индивидуальнее, в нем выступает более сильное чувство своего «я». Тем самым обособляется то, что долго-долго подготовлялось в течение древнееврейского времени и затем особым образом выступило в христианстве. Тем самым из человеческой души проистекает потребность изъять из повседневности службу, которая приносится Богу. Христианская церковь возникает путем высвобождения ее от связи с определенной территорией. Территория становится самостоятельной; самостоятельной становится и церковная постройка, находящаяся на ней, она становится некой территорией для себя. В то время как греческий храм был еще, можно сказать, неким алтарем для целого края, то теперь стены церкви образуют изолированное от края помещение, внутреннее пространство, в котором обособляются люди для исполнения христианской службы. Формы христианской церкви, как и формы романской архитектуры, последовательно приспосабливаются к этой индивидуальной потребности человека в духовном. И мы только тогда понимаем эти формы, когда рассматриваем их исходя из данной формулировки. Грек был включен во все земное существование так, что говорил себе: «Я могу оставаться здесь со своим стадом, ремеслом, работой в поле, потому что там, как алтарь для всей области, стоит храм; в нем живет бог». Теперь же, когда пришло христианство, возникает иное ощущение и человек говорит себе: «Я должен отойти от своей работы и от своего ремесла, и там внутри церкви мы будем искать Бога». Я сказал бы, что земная служба и религиозная служба индивидуализируются. Формы все более и более приспосабливаются к потребности индивидуализации человека, так что христианская церковь все больше принимает ту форму, которая не была бы пригодна для греко-римской архитектуры, а именно форму, которая уже в своем формообразовании обнаруживала, что она принадлежит общине, что она должна вмещать в себя общину. Опять-таки обособляясь от общины, постепенно возникает особая постройка для священства, для религиозного наставничества. Можно сказать, что возникает обособленный мир для тех, кто ищет духовного мира на той территории, которую они сами для себя заключили в стены культовой постройки. Вот что возникает! Прежде было так, что вся Земля ощущалась греками и римлянами таким образом, как в более позднее время ощущалось внутреннее пространство, заключенное в стенах христианской церкви. То, чем был сам греческий храм, теперь становится сооружением для алтаря. Теперь в формах церкви искали отображения мира в целом, тогда как раньше принимали сам окружающий мир и давали ему то, что он не являл внешним чувствам: жилище бога.
И вот, мои дорогие друзья, готика по сути есть лишь отросток, побочная ветвь того, что уже распространилось раньше. Существенная особенность готики состоит в том, что нагрузка тяжелых масс снята со стен и перенесена на опоры:
Но откуда происходит вся эта конструкция, когда нагрузка покоится на столбах и опоры устроены таким образом, что могут принять на себя всю нагрузку? Это основывается совсем на ином замысле, чем у греческого храма. В греческом храме дело обстоит так, как если бы человек поднялся вместе с силой тяжести Земли, в земном царстве познакомился с силой тяжести и открыл ее действие; используя силу тяжести, он справляется с ней. Таков греческий храм как жилище бога. Когда мы обращаемся к несущим опорам готики, которые снимают нагрузку со стен, то здесь мы больше не имеем дела с чисто земной силой тяжести. Здесь работает человек. Для возведения готического здания было необходимо искусство ремесленников всех степеней. Вместе с потребностью создать помещение, заключающее в себя общину, в готике возникает потребность создать еще нечто такое, в чем участвует искусство общины; так что в конкретных формах готической постройки наглядно выступает то, чему научились люди, чего добилось искусство ремесленников. И тот, кто изучает формы готической архитектуры, усматривает в этих формах искусство ремесленников, которые были воодушевлены стремлением создать их в своем городе и работали над ними сообща.
В старых романских церквях у нас здание, которое заключало в себе не только Бога, но и общину. В готической церкви у нас постройка, которую создает община для постижения Бога, и к этому были воодушевлены люди ремесла. Они не только ходят в церковь, но они сами, сообща, работают над ее постройкой. И этот род человеческой работы сливается воедино в готической архитектуре с ее назначением. Человеческие души теперь больше не воспринимают Божественное как нечто само собой разумеющееся; объединившись, они не только внимают словам Духа, доносящимся к ним с алтаря, но работают сообща и приносят Богу все, чему научились. Можно сказать, что готические церкви суть кристаллизованное ремесло.
А того, что пришло затем и что в существенном является возрождением, обновлением классической (греко-римской) архитектуры, сейчас можно не касаться. В данной связи нет необходимости говорить о Ренессансе. Но мы будем говорить о том, чего требует от нас пятая послеатлантическая эпоха, мои дорогие друзья.
Рассмотрим несущие греческого храма точнее. Проследим это до той точки, где это становится кристаллизованным произведением труда в готике. В том, как мы это переживаем, художественно ощущаем, нам предстает следующее. Греческий храм суть нечто покоящееся в себе самом на земном плане и с помощью земных сил. По сути, речь идет о том, что все эти постройки в своих силах являют нечто покоящееся в земном. Именно у греческого храма обнаруживается во всем, куда ни направим мы свой взгляд, свидетельство, что в своих формах он, можно сказать, передает земную силу тяжести, свое существование, сросшееся с Землей. Он являет это нам в своих формах. На примере греческого храма мы повсюду могли бы изучать силу тяжести. Его совместное бытие с Землей, произрастание из земных сил проявляется в его формах.
Представьте себе сейчас - так мы скорее достигнем цели - то, что в принципе бросается в глаза каждому посетителю нашего здания. Я могу показать это совершенно схематично:
Что характерно для этого мотива? Если мы сравним этот мотив с греческим храмом, то найдем разницу. Греческий мотив стоит сам по себе. Если, например, взять его стену, изолированную стену, то она падает отвесно. Наш мотив - это не просто стена, но это обретает какой-либо смысл, если стена становится живой, когда это - не просто стена, а она позволяет «вырасти» из себя всему строению. Стена - не просто стена, она живая. Как живой организм, вырастая из себя, имеет повышения и заглубления в своих частях, так и формы вырастают из стены, и стена тем самым становится живой, подвижной. В этом и состоит основная разница.
Стена не является всего лишь стеной: она - оживлена, будучи расчленена вырастающими из нее возвышенностями и углублениями, как у живого организма. И стена становится чем-то живым. Здесь из стены вырастают некие формы.
Представьте себя перед греческим храмом. Если в нем и стоит много колонн, то он все-таки подчинен действию силы тяжести. Здесь же в нашем здании - на новом рисунке - перед нами не просто стена, здесь формы вырастают из стены. Это самое существенное, чему следует придавать значение. Если мы однажды пройдемся внутри нашего здания, то найдем здесь много пластических форм: непрерывную рельефную скульптуру на капителях, цоколях колонн, архитравах. Какой смысл имеет она? Ее смысл в том, что она вырастает из стен. Да, она вырастает из стен так, что стена является и основой, и почвой, без которой она не могла бы осуществиться.
Обилие рельефного, вырезанного из дерева находим мы во внутреннем пространстве, интерьере нашего здания. Мы находим здесь сплошь чистые, свободные формы, которых нет в физическом мире, но которые являют собой непрестанное развитие. Как если бы подобно своеобразным сильным тактам они начинались между колоннами Сатурна и симфонически продолжались бы в гармонии дальше, чтобы завершиться финалом на востоке. Эти формы столь же мало наличествуют во внешнем физическом мире, как внешне существуют там мелодии. Эти формы суть ставшие живыми стены. Физические стены не становятся живыми, но живыми становятся эфирные, духовные стены.
Я должен был бы много говорить, если бы захотел объяснить, благодаря чему обретает свой действительный смысл искусство рельефа; но я хочу здесь только наметить, что, собственно, подразумеваю. Один значительный художник современности говорит об искусстве рельефа. Он говорит об этом кое-что толковое. Он описывает свой способ представления искусства рельефа. Итак, он говорит: «Чтобы вполне отчетливо представить этот способ, надо помыслить две параллельные стеклянные стенки и расположенную между ними некую фигуру». [Пусть это будет нарисовано в разрезе (Р. Штайнер рисует на доске). Теперь смотрят туда в направлении стрелки, исходящей из человеческого глаза. Так мы через стеклянные стенки можем теперь видеть эту фигуру.]
«Положение параллельных стеклянных стенок таково, что они соприкасаются в своих крайних точках. Затем фигура займет пространство одинаковой глубины и опишет пространство, в котором ее части будут расположены внутри границ той же глубины. Таким образом, фигура объединяет в себе, если смотреть на нее через стеклянную стенку спереди, с одной стороны в едином поверхностном слое заметный образ предмета, с другой стороны становится чрезвычайно облегченным понимание объема фигуры, который был бы сложнее сам по себе при восприятии такого простого объема, представленного в совокупном пространстве, которое занимает фигура. Фигура живет, так сказать, в поверхностном слое одинаковой глубины, и любая форма стремится распространиться по поверхности, то есть сделаться зримой, заметной...»
Что это означает? Автор приведенной цитаты хочет составить себе представление о рельефе. Однако он составляет себе это представление исходя из глаза и показывает нам это по возможности отчетливо. Он говорит, что рельеф возникает тогда, когда заднюю стенку представляют стеклянной, что находящаяся перед ней фигура мыслится ограниченной спереди тоже стеклянной пластиной. На обе эти стеклянные стенки как бы проецируется фигура, рассматриваемая глазом скульптора. Этой концепции Гильдебранда противостоит наша концепция, превосходящая все, что касается «проекций» и «стеклянных стенок», и обращаясь к тому, что живет. Наше представление стремится сделать рельеф наглядным как нечто живое так, что это живое выражается как рельеф и лишь как рельеф. Рельеф не имеет никакого смысла, если его фигуры, формы только поместить, «пририсовать» на стене. Он имеет смысл лишь тогда, если вызван воззрением, что стена живет сама и может произвести на свет эти рельефные фигуры.
Мои дорогие друзья, есть в мире некий рельеф, который уже существует в огромном мире, и он исполнен самого глубокого смысла. Существует некий рельеф, построенный согласно правильным понятиям так, что стены порождают то, что является представлением, изображением рельефа. Но обычно мы не можем этот рельеф наблюдать. Это явление рельефа дает наша Земля, она сама с ее растительным миром. Но, чтобы изучить этот рельеф, мы должны были бы подняться с поверхности Земли в космическое пространство. Поверхность Земли является живой и порождает из себя живые образования. Таким же должен быть и наш рельеф. Мы придаем стене жизненность подобно тому, как находим ее у Земли, которая производит растения из своего лона. Тогда действительно рождается искусство рельефа. Тот, кто нарушает этот принцип искусства рельефа, грешит уже против самой сущности искусства рельефа. Если мы взглянем на этот рельеф Земли, то заметим, что на ее поверхности странствуют люди и животные, но они не принадлежат к ее рельефу. Само собой разумеется, искусства могут расширяться во всех направлениях, но это уже не относится к чистому искусству рельефа.
Наше здание должно высказываться посредством форм своего внутреннего пространства, но его голос должен быть речью богов. Мои дорогие друзья, подумайте о том, что мы, люди, живем, собственно, непосредственно на поверхности Земли. И, не прибегая сейчас к духовнонаучному учению, вспомним хотя бы сказание о Рае. Если бы человек остался в Раю, то созерцал бы чудесный рельеф Земли, образ Земли с ее растительными формами извне, сверху. Но он более не может наблюдать это извне, так как был изгнан из Рая. Речь богов больше не может гласить к людям. Речь Земли теперь заглушает, перекрывает речь богов. Если мы наблюдаем органы богов, которые были созданы ими самими, когда они в качестве Элогима дали людям Землю, если мы понаблюдаем эфирные формы растений и будем творить сообразно этим эфирным формам растений, тогда мы сотворим то, что природа создала в человеке для его речи, а именно гортань; так создадим мы гортани, через которые боги смогут гласить нам. Прислушиваясь к нашим формам на стенах Гётеанума, которые суть гортани для богов, мы отыщем обратный путь к Раю.
Мои дорогие друзья! О живописи в нашем здании я расскажу при другой возможности. Сегодня я хотел бы лишь упомянуть о том, что, так сказать, будет «вставлено» в наши рельефы и в нашу скульптуру и чему прежде всего будет посвящено именно это здание мастерской, которое мы сегодня открываем. Мы попытаемся создать ощущение того, каким образом рельеф может стать органом речи богов, благодаря чему они смогут гласить нам.
У нас будет еще возможность сказать о том, как цвета (краски) могут стать душевными органами богов. Наша современность имеет весьма мало понимания таких рассмотрений, какие должны воодушевлять нас, если мы действительно хотим выполнить задачу создания нашего здания.
Вы видели, что греческий храм был жилищем бога! Что христианская церковь была оболочкой для общины, которая хотела быть единой со своим Богом! Чем же должно стать наше здание? Уже в своем плане и в форме куполов оно обнаруживает характерные черты того, чем оно должно стать!
Оно тоже является двучленным, но оба его члена вполне равноценны в архитектонических формах. Здесь нет того различия, какое есть в христианской церкви между ее алтарной частью и молитвенным домом. Различие величины наших куполов означает только то, что в пространстве под большим куполом значительнее физическое, а в пространстве под малым куполом мы стремимся сделать преобладающим духовное. Но возвышение к Духу уже выражено этой формой. Чтобы боги могли гласить к нам, имея в нашем здании орган для этого, что должно выражаться во всех его особенностях.
Как я сказал, тот, кто вполне поймет наше здание, разучится лгать и поступать несправедливо; так что это здание может быть неким законодателем. Вы можете изучать его, учиться на отдельных его формах. В архитравах и других формах вы многократно встретите этот своеобразный знак [начинает рисовать его]. В его своеобразии все исполнено внутренней ценности. Как в человеческой гортани нет ничего без внутренней ценности и как слова не могли бы произноситься, если бы гортань на соответствующем месте не имела бы соответствующей формы, если мы здесь делаем заглубленную форму, а над ней своего рода сводчатое покрытие, то это вполне точно соответствует факту, что это здание должно быть преисполнено ощущениями тех сердец, которые устремляются друг к другу в любви.
По сути, во всей этой архитектуре ничто не существует только для себя. Нет ничего, что выполнено только для себя. Одно стремится навстречу другому. Или если это является трехчленным, то середина смыкает вместе две боковые формы. Это суть, несколько радикально нарисованные формы окон и дверей.
Итак, мои дорогие друзья, в скульптурных формах живет трехмерное, и рельеф возникает как преодоление двумерности - то есть поверхности - и является переходом в третье измерение. Это получается не потому, что некто рассматривает все с некоторой точки наблюдения, а потому, что обращаются к живому ощущению подобному тому, как растения произрастает из Земли.
Когда я буду говорить о живописи, то обнаружится значение взаимосвязи внутреннего, душевного во Вселенной с цветом. Но не было бы никакого смысла когда-либо писать красками, если бы краски (цвета) не содержали еще чего-то другого, кроме того, какими они являются для внешнего физического рассмотрения. То, что цвета суть речь души природы, речь души Вселенной, будет предметом рассмотрения одной из следующих лекций.
Но теперь я хочу обратить внимание на то, как посредством наших витражей будет осуществляться связь внешнего мира с интерьером здания. Каждый из наших витражей будет одноцветным. Но они будут разного цвета в различных оконных проемах. В этом выражаются духовно-музыкальные градации взаимосвязи внешнего с внутренним. А в самом витраже того или иного цвета будут более толстые и более тонкие участки цветного стекла, то есть у нас будут места, где материя выступает плотнее, материальнее, и другие поверхности, где она тоньше, прозрачнее. Солнечный свет будет сильнее проходить через тонкие места витража и слабее - через более толстые, создавая то более светлые, то более темные цвета. Так в том, что выражают витражи, мы будем ощущать дух и материю в их взаимосвязи. Однако вся внутренняя поверхность в нашем здании должна высказываться, стать, так сказать, органом речи богов. Как мы сказали, у человека есть гортань, посредством которой он говорит. Так может у нас возникнуть ощущение, что рельефные формы стен суть орган для речи богов, которые должны гласить нам со всех сторон Вселенной. Это суть повсюду органы речи богов.
Чего же можем мы поволить, когда таким образом стараемся пронизать эти стены оконными проемами с витражами? Ведь эти стены сформированы так, что они хотят уничтожить сами себя, коль скоро мы ищем путь, ведущий через них, делая стены органами речи богов.
Тут мы не стремимся ни к чему иному, кроме того, чтобы показать, что человек, если он позволяет гласить к нему богам через их органы, пробивая эти стены, ищет путь к Духу. И когда мы будем видеть эти витражи, они должны будут явить нам в своей красочной светотени призыв: «О человек, так находишь ты путь к Духу!»
Тут нам будет показано, как душа человека, когда он спит ночью и она находится вне тела, оказывается во взаимоотношении с духовным миром. Тут нам будет показано также, в каком отношении к духовному миру находится душа, когда она развоплощена между смертью и новым рождением. Тут нам явится в образах, как человек ощущает «бездну», когда он подступает к порогу духовного мира; нам будут явлены так же и стадии пути вглубь духовного мира. Они возникнут перед нами в направлении с запада на восток как образы, созданные из самого света, являя тайны посвящения. Своеобразие стен, которые мы из своей воли пытаемся здесь создать, состоит в том, что они стремятся исчезнуть, сами уничтожают себя благодаря их формированиям. Тот способ, каким мы «пробиваем эти стены», должен будет явить в образах окон то, как можем мы найти путь к этим духовным мирам (или же будем брести им бессознательно), и должен будет показать, как следует нам держаться по отношению к духовным мирам.
Мои дорогие друзья, греческий храм строился как жилище бога; позднее люди строили церкви как места обитания общин, искавших единения с Богом. Но все это были здания-оболочки, которые стали оболочками, чтобы нечто заключить в себя. Наше здание не должно быть замкнутым. Его стены должны жить, но жить так, чтобы его рельефные изображения соответствовали истине. В этих рельефах должно выражаться то, что мы могли бы переживать как живой рельеф растительного мира, если бы мы, так сказать, не были изгнаны из Рая. Так мы воспринимали бы рельеф Земли, гласящий в растительных формах, произрастающих из ее лона и покрывающих горные породы за исключением тех мест, где им надлежит быть голыми. Когда мы будем находиться в нашем здании, то у нас должно возникать ощущение, что в момент покоя к нам будут гласить боги. Однако в тот момент, когда в своем ощущении мы найдем переход от состояния «быть спокойными», состояния «возможности спокойно сидеть» и «позволить богам гласить» к ощущению собственного движения, к тому, что мы ищем путь к Богам, тогда мы должны обрести движение, но внутреннее движение; тогда мы должны преодолеть, «разрушить» эти стены. И нам нужно знать, что мы должны делать, что нам делать, чтобы обрести духовный мир. Если мы «пробьем» стены, тогда тут должны быть эти окна с витражами, которых требуют наши души, чтобы вступить в своем движении на путь к тем областям, из которых через формы этих стен раздался к нам глас. У нас должно быть чувство: здесь нахожусь я. А органы духов повсюду вокруг меня; я только должен развить в себе способность понимать речь, которая произнесена через эти формы, но я должен понимать ее в своем сердце, но отнюдь не начинать истолковывать ее.
Кто начнет истолковывать эти формы, соображать, что они «значат», тот поступит неправильно, мои дорогие друзья. Тогда он окажется приблизительно в положении того, кто символически, аллегорически истолковывает древние мифы и предания и верит, что тем самым он занимается теософией. Нет, человек, который истолковывает мифы и предания и хотел бы точно так же истолковывать внешние формы нашего здания, может быть очень смышленым и остроумным, но все равно уподобится тому, кто хотел бы заглянуть под подбородок, чтобы истолковывать символику нашей гортани. Мы учимся прислушиваться, понимать речь богов не посредством того, что нашим человеческим рассудком впадаем в балагурство, истолковывая мифы и предания или же символически, аллегорически истолковывая художественные формы нашего здания; мы начинаем понимать язык богов, когда полны желания и воли понять его своим сердцем. Это должно стать в нас живым, и тогда мы ощутим: «Здесь сидишь ты, и духи Вселенной гласят тебе!» Если мы научимся оживлять в себе это ощущение, призывающее душу найти путь туда, откуда приходит речь духов, тогда мы направим взор туда, где стены «пробиты» окнами с витражами. И там, где благодаря окнам, эти стены пробиты, нам будет явлено, что живет в человеке, когда он сознательно или бессознательно вступает на путь, ведущий от физического мира к духовному.
В этих словах, мои дорогие друзья, я позволил себе высказать то, что хотел предложить вашим сердцам и душам сегодня, когда мы передаем этот дом заботе и старательной работе нашего друга Рихтера и его сотоварищей. Да воспримут они это, проникнутые святостью своей задачи, той святостью, о которой только что было сказано. Поэтому я посмею сказать: там, на холме, в основном здании, мы работаем прежде всего над тем, чтобы показать ищущему человеку, посредством каких органов речи могут гласить к нему боги. Но тогда у нас должно возникнуть священное требование отыскать пути, тропы, ведущие в область этих духов. А то, что будет выработано в этих помещениях нашим другом Рихтером и его сотоварищами, затем будет перенесено на холм и вставлено в оконные проемы, пробитые в стенах нашего здания; и это подвигнет души тех, кто соберется в нашем здании на холме, и укажет им путь, тропу к Духу.