Я полностью согласен с этим выводом Котова. Мы не имели права запрещать отдельным смельчакам бежать, но в принципе были против таких обреченных на провал попыток.
Когда же гитлеровская Германия оказалась в железном кольце фронтов и появилась реальная возможность добраться до передовых частей Советской Армии или союзных войск, русский подпольный центр сам выступал инициатором и организатором побегов.
В августе 1944 года комендатура лагеря приказала сформировать ремонтно-восстановительную команду численностью в 400 человек. Заключенные должны были переезжать с места на место, ремонтируя разбомбленные пути. Подпольный центр решил, что побег из этой команды может оказаться успешным, поскольку не исключено, что ремонтные работы будут проводиться и в прифронтовой полосе. Постановили подготовить группу товарищей для побега с этого транспорта. Кто же возглавит отряд беглецов? Остановились на кандидатуре Петра Сидоровича Махуры. Он был, на наш взгляд, человеком вполне подходящим: майор, танкист, в лагере показал себя смелым, энергичным подпольщиком. Сам не раз говорил о необходимости побегов. [82]
Для того чтобы без помех договориться с Махурой о деталях побега, положили его в ревир седьмого блока как больного. Вскоре Николай Симаков вызвал его в комнату санитаров.
— Петр Сидорович, вы говорили о том, что настало время, когда надо больше внимания уделять организации побегов. Мы согласны с вами. Но как бы вы посмотрели на предложение самому организовать побег?
— Я член организации, выполню любое ее указание, — ответил Махура.
Николай рассказал о формировании ремонтно-восстановительной команды и дал Махуре следующее задание: когда команда окажется в прифронтовой полосе, бежать с транспорта вместе с пятью-шестью товарищами, добраться до передовых частей Советской Армии, рассказать о зверствах фашистов в Бухенвальде, доложить о существовании в лагере подпольной организации и, если будет возможно, передать нам по радио условным сигналом, что цель достигнута.
Махура ответил согласием.
Началась подготовка. Из эффектенкамеры с помощью работавшего там Константина Руденко похитили несколько гражданских костюмов и 12 пар белья. Достали компасы и карты Германии. Петр Сидорович подбирал людей. Вскоре он доложил, что группа готова.
В начале сентября 1944 года ремонтно-восстановительная команда была сформирована и отбыла из лагеря. А в ноябре в комендатуру поступило донесение от начальника команды, в котором он сообщал о побеге шести наших товарищей. Нам об этом рассказали немецкие политзаключенные, работавшие в канцелярии. Однако условленного сигнала по радио мы так и не дождались.
Только спустя несколько лет после окончания войны мы узнали о том, как сложилась судьба беглецов. Состав пошел не на Восток, а на Запад. Махура и его друзья, ушедшие из под носа конвоиров, сумели добраться до расположения американских войск. С Советской Армией они встретились, когда Бухенвальд был уже свободен.
Так обстояло дело с побегами из лагеря. [83]
Л. Иосем. Оружейники подпольной армии
В батраках у барона
Фронт проходил под Смоленском. Когда наш свежий, не обстрелянный еще полк маршировал с вокзала через город, навстречу двигались усталые, запыленные колонны отступавших. Приказ, который мы получили, — занять оборону в районе одного из пригородных участков — видимо, уже не соответствовал обстановке, но никакого нового распоряжения не поступало, и мы продвигались вперед, к указанному месту. Поздно вечером противник начал артобстрел. Рассыпавшись, мы укрылись в щелях, вырытых населением. А когда грохот канонады умолк и мы вышли наверх, в темноте ни справа, ни слева от себя никого не нашли. Утром выяснилось, что Смоленск уже занят врагом. В нашей группе в это время было 12 человек. Как быть, куда идти, что делать? Ведь мы в самой гуще наступающих гитлеровских частей. Три дня местные жители прятали нас в дровяном подвале. Но не век же здесь отсиживаться, надо пробираться к своим.
Для того чтобы выйти из подвала, нам пришлось подналечь на дверь, заваленную снаружи дровами. Поленница рассыпалась с грохотом. Шум привлек внимание оказавшихся поблизости гитлеровцев...
Польша. Острув-Мазовецки... Страшный лагерь, где за колючей проволокой под охраной вооруженных гитлеровцев [84] находилось 100 тысяч человек. Люди стояли или сидели, прижавшись друг к другу, и часто мертвые подолгу оставались в таком положении; не было возможности отодвинуться ни на шаг. В день умирало по нескольку сот человек.
Как-то в лагерь пришел немецкий солдат и на ломаном русском языке спросил: «Кто есть плотник, кто есть столяр?» Вместе с несколькими пленными поднял руку и я. Так я попал в плотницкую команду, изготовлявшую кресты для могил.
Полагалось ставить один крест над могилой 25 человек, но обычно в яму сбрасывали по 90—100 трупов. Иногда вместе с трупами там оставались и живые, которые несли мертвецов. Обессилев, они не могли уйти обратно. Пленных почти не кормили.
Через некоторое время нас погрузили в вагоны и отправили в лагерь № 31.1 в Германии, куда мы прибыли 5 октября 1941 года. В первые же дни в лагере вспыхнула эпидемия сыпного тифа. Нас не лечили, просто заперли и ждали, пока переболеем. К апрелю из нескольких тысяч заключенных в живых осталось 950 человек...
Вскоре стали брать на работу. Я назвался Орловым, надеясь скрыть таким образом, что я еврей. Вместе с 20 другими военнопленными попал в батраки к барону фон Кампе. В первые дни мы не в состоянии были работать, но никто не считался с этим, и, если человек падал под тяжестью мешка, его поднимали ударами палки или приклада.
Проработал здесь год. За это время мы хорошо узнали друг друга и людей, окружавших нас. Из 20 человек только один Иван М. оказался подлецом. Все остальные, томясь в неволе, мечтали о побеге, о мести фашистам, о свободе.
В отступничестве Ивана М. большую роль сыграл белоэмигрант Иван Буянов. Этот человек за годы, проведенные в Германии, из офицера царской армии превратился в чернорабочего у немецкого барона, обзавелся семьей и кучей бесправных детей, которые никуда не могли поступить учиться, всюду встречая презрительное, враждебное отношение к себе. И все-таки Буянов считал своими врагами не германских фашистов, а русских коммунистов. Он-то и подбивал Ивана М. на всякие подлости, обещая добиться его освобождения при условии перехода в армию предателей-власовцев.
Нам доставляли издававшуюся в Германии русскую черносотенную газету. Когда мы читали ее, я часто вслух язвительно [85] комментировал статьи и сообщения, отделяя факты от лживого антисоветского соуса, под которым они преподносились. Через некоторое время Иван М. написал донос, в котором сообщил гестапо, что я большевик, комиссар и еврей. Товарищи, которых он просил подписать это заявление, предупредили меня, и ночью я бежал. Спрятался в сарае с соломой, чтобы дождаться вечера и идти дальше. Но в четыре часа дня дверь распахнулась, и на пороге появились гестаповцы с собакой. Меня выдала кухарка барона, которая знала о замышляемом побеге.
Привезли в гестапо и еще до допроса начали бить. На рассвете вывели во двор, втолкнули в машину, отвезли в тюрьму и посадили в камеру-одиночку — три шага в длину, один шаг в ширину. Допрашивал толстый гестаповец. Он вызвал двух врачей, которые глубокомысленно, по всем правилам расистской «науки» измерили мой нос, лоб, череп, что-то долго складывали, делили и, наконец, вынесли заключение: «Не еврей». Но за побег и «пропаганду против великой Германии» меня отправили в Бухенвальд.
Тайная сила
В уставленной шкафами и столами бухенвальдской канцелярии эсэсовец перелистал мое личное дело и, пообещав: «Мы еще покажем тебе», остервенело гаркнул: «Имя!» Я ответил. «Громче!» — потребовал гитлеровец. И так он десять раз орал: «Имя!», а я в ответ кричал: «Орлов!» Эта идиотская процедура, видимо, доставляла ему удовольствие. [86]
Вечером в карантинный блок, куда нас привели из санпропускника, пришел восемнадцатилетний донбасский паренек Анатолий Ересько. Зашел он будто просто так — людей посмотреть, земляков поискать. Разговорился со мной, расспрашивал о довоенной жизни, о злоключениях в гитлеровской неволе, сам рассказывал о лагере.
От него я узнал, что прежде в Бухенвальде всем заправляли бандиты. Они сотрудничали с эсэсовцами, и политзаключенные находились под двойным гнетом. Власть уголовников пошатнулась, когда количество коммунистов увеличилось, а позже вообще была ликвидирована. Поводом послужила кража свиньи. Все заключенные были выстроены на плаце и простояли там то на ногах, то на коленях четверо суток. Виновным оказался один из «зеленых». С тех пор все административные посты перешли к политическим, которые по своему выбору назначали людей в пожарную команду, внутрилагерную полицию, подбирали врачей для ревиров и т. д.
Из карантина я попал в барак № 56 и через два дня получил направление на строительство подъездных путей к оружейному заводу «Густлов-верке».
Завод принадлежал Заукелю, гитлеровскому «уполномоченному по использованию рабочей силы». Заукель широко использовал даровую силу заключенных и на самом заводе и на строительстве ветки. Работа была не из легких: таскали шпалы и рельсы. Медленно идешь — бьет эсэсовец, быстро — кусают собаки. Словом, ходить надо было так, чтобы нравилось и эсэсовцу и собаке.
Недели через две староста блока объявил, что мне приказано явиться в канцелярию. Там мне выдали три круглых матерчатых мишени и велели нашить их на грудь, на спину и под правое колено. Оказывается, это была кара за побег от барона. Пойманные беглецы всегда были на волосок от смерти, в них стреляли без предупреждения. Для этого достаточно было, например, плохо вытереть ноги при входе в блок. «Флюгпункты» назначались на самые тяжелые и грязные работы. Я угодил в каменоломню.
Вагонетку тащили за цепь, в звенья которой были вдеты палки... Возвращаясь с работы, несли камень. Он должен был быть большим и тяжелым, иначе эсэсовец заставлял бегом возвращаться в каменоломню за другим. Избивали на каждом шагу. Иногда люди не выдерживали и шли на эсэсовца, который стрелял без колебаний. Это считалось самым легким самоубийством. [87]
В каменоломне я, что называется, «дошел». Думал, не сегодня-завтра упаду в обморок, и конвоир равнодушно пристрелит меня. К счастью, в это время явился Анатолий Ересько и отвел меня в 39-й блок к немцам-коммунистам, где старостой был Оскар Бауэр из Штутгарта.
— Будешь учить Бауэра русскому языку, а он за это поделится с тобой пайком. Согласен?
Конечно, я согласился.
Занимался с Бауэром около месяца и немного окреп. Когда прекратились уроки, а вместе с ними и «натуроплата», снова стало очень худо. Но тут опять появился Анатолий Ересько и без объяснений (кругом был народ) вручил вызов в больницу. [88]
Там в это время происходила сортировка больных. Вышел поляк с термометрами в стакане и предложил всем с высокой температурой отойти в одну сторону, с прочими жалобами — в другую. Ко мне подошел врач-чех и спросил: «Ну, так какая у тебя нога поломана?» Я принялся доказывать, что ноги у меня, слава богу, целы. Тогда он насмешливо прошептал: «Может быть, тебе понравилось в штрафной команде?» Тут только меня осенило, и я почти закричал: «Правая, правая!»
Здоровую правую ногу загипсовали и уложили меня на койку. В ревире я немного отдохнул и окреп. Навещавший меня Анатолий объяснил, что это был единственный способ забрать меня из штрафной команды.
Как-то раз Анатолий привел с собой Бориса Даниленко, и тот откровенно сказал, что необходим свой человек на оружейном заводе «Густлов-верке» и что я подхожу для этой цели.
Теперь-то, наконец, многое прояснилось. Неспроста, значит, Толя Ересько со мной вел беседы и оберегал мое здоровье. И чешский врач, выходит, посвящен в их тайну.
Особое поручение
Борис Даниленко (он был уполномоченным центра по саботажу на военных предприятиях, но тогда я этого еще не знал) велел мне зарекомендовать себя на заводе с хорошей стороны и освоиться там, с тем чтобы организовать в широких масштабах саботаж и, если представится возможность, раздобыть оружие.
Вскоре старший блока вручил мне вызов на работу на завод. Первым, кто меня встретил в цехе, был Адольф Френцель, заключенный-немец. Когда-то он учился в Москве и потому прилично говорил по-русски. В рядах Интернациональной бригады Френцель воевал в Испании. В Бухенвальд он попал из Франции вместе со многими своими боевыми товарищами разных национальностей. На правах капо — старшего над заключенными — он поставил меня на сборку винтовочных затворов. С первого взгляда я понял, что с Френцелем мы «сработаемся». Зато мастер — вольнонаемный штатский немец Барт, сыновья которого погибли на Востоке, — встретил меня с нескрываемой враждебностью.
— Почему говоришь по-немецки? [89]
— Третий год в плену.
— Чертежи понимаешь?
— Да.
— Посмотрим.
Он велел изготовить по чертежу образец новой мушки. Это требовало знания лекальных работ и предельной точности исполнения. Я соскучился по работе и с интересом взялся за дело. Барт постоял, посмотрел, спросил, когда будет готово. Я ответил: «Через три часа». Он пришел точно, минута в минуту. Я уже ждал его с готовой мушкой в руках. Барт был доволен качеством работы и стал хвастать по всему заводу, что у него есть «руссише специалист».
Так я выполнил первую, самую легкую часть задачи, поставленной передо мной Борисом Даниленко, — вошел в доверие. Но как организовать саботаж? В одиночку много не напортишь, да и провалишься почти наверняка. Начал знакомиться с людьми и быстро убедился, что есть народ, с которым можно делать большие дела. Но хождение по цехам и разговоры отнимали много времени, и поэтому производственные показатели мои были весьма невысокие. «Смотри, — предупреждал Адольф, — если отчислят, обратно не попадешь. Барт на тебя крепко злится».
Чтобы получить право перемещения, нужно было стать форарбайтером — бригадиром. Я поговорил об этом с Адольфом, но он только махнул рукой: русских никогда не назначали форарбайтерами.
Однажды в цех пришли директор, несколько эсэсовцев и обершарфюрер, возглавлявший охрану завода. Меня же, как на грех, опять не оказалось на месте. Дима Федоров бросился на поиски и нашел меня в одном из соседних цехов. Я прибежал, встал к своему месту, работаю как ни в чем не бывало. Но вижу «высокие гости», а с ними Барт и Френцель посматривают в мою сторону. Потом Френцель подзывает: «Орлов!» Я встрепенулся, как положено, снял шапку.
— Мастер Барт на тебя жалуется, Орлов. Говорит, что ты постоянно разгуливаешь по заводу.
Обершарфюрер, бросив на меня злой взгляд, проворчал, что нужно поинтересоваться личным делом лентяя. И тогда я отважился на следующий монолог:
— Меня, специалиста, поставили на сборку, а, по-моему, специалисту нужно поручить такое дело, которое соответствовало бы его знаниям и возможностям. Вот почему сердце влечет меня туда, где интересная, настоящая работа. [90]
Клюнуло! Директор налетел на мастера, выругал его за то, что он неправильно использует рабочую силу.
Выяснилось, что в это время им позарез был необходим форарбайтер для организуемого пистолетного цеха. Начальника уже назначили — члена нацистской партии мастера Вицмана, но кадров у него пока еще не было. И вот я стал форарбайтером и «правой рукой» нацистского оружейника.
Нам дали отдельное огороженное помещение, и работа началась. Вицман оказался виртуозом своего дела. Достаточно сказать, что его руками были изготовлены именные пистолеты Гиммлера, Гитлера и Геббельса. Это меня весьма огорчило: попробуй, проведи такого доку. Но вскоре я понял, что за спиной Вицмана вполне можно развернуть подрывную работу. Как ни странно, он не придирался, ни фискалил эсэсовцам, с заключенными держался вежливо и скромно. В общем это была довольно своеобразная фигура — аполитичный виртуоз, которому безразлично, в чьи руки попадет его совершенное произведение.
Оружие для подполья
Для пистолетного цеха выделили около 60 станков. Предполагалось, что мы будем изготовлять отдельные детали и собирать оружие, а корпус и другие части будут поступать из основных цехов фирмы, где были литейные. Корпуса и вообще все детали шли по счету. Следовательно, раздобыть оружие для бухенвальдских подпольщиков можно было лишь с помощью людей, занятых на различных операциях. Подбор людей решал успех всего дела.
Вместе с Борисом Сироткиным, так же как и я, уполномоченным подпольной организации, мы подбирали в лагере надежных ребят, смыслящих в технике, и давали их номера Борису Даниленко. Через многоступенчатый подпольный механизм Даниленко устраивал им назначение на завод. Часто такие люди даже не знали, благодаря кому и чему они очутились у станка. Но как быть с теми заключенными, которые поступали на «Густлов-верке», минуя наш подпольный «отдел кадров»? Вначале людей принимал Вицман, позже он доверил это мне. Вновь прибывшему заключенному я назначал испытательный срок. Если за эти дни выяснялось, что он хотя бы мало-мальски разбирается в технике, я через Бориса Даниленко узнавал, можно ли на него положиться. Об иностранцах разузнавали через надежных иностранных товарищей. Если [91] человек подходил по всем данным, я ставил его на нужный участок. Попадался и подозрительный, темный народ. В таких случаях я руководствовался квалификацией человека. Хорошего специалиста отправить обратно в лагерь было рискованно: он мог поднять шум, потребовать испытания, и дело кончилось бы весьма скверно для нас. Поэтому таким людям я давал всякие пустяковые задания. А ничего не понимавших в технике выдвигал на ответственные места. Естественно, такой «спец» быстро обнаруживал свою непригодность, после чего его отправляли в лагерь, а место оставалось вакантным.
Таким образом, на всех решающих участках появились свои люди, и можно было начать заготовки деталей оружия для нашей подпольной армии.
Мы начали с того, что нарочно испортили несколько пистолетных корпусов: интересно было, что с ними сделают. Вицман взял молот и несколькими сильными ударами превратил их в лом.
— Вы станете молотобойцем, — сказал я ему.
— Не беспокойся, в дальнейшем это будешь делать ты, — пригрозил мне Вицман.
Этого-то мне и нужно было! Сразу же после разговора с Вицманом я стал припрятывать корпуса, сначала бракованные, а потом и целые, показывая вместо них при проверке испорченные. Деталями меня снабжали француз Марсель, бельгиец Бюилен, Дима Федоров, Йозеф Кареш, часовой мастер из чешского города Кошице. Бесстрашно поставлял нам необходимые части севастополец Коля, молодой, исключительно способный к технике паренек, настоящий самородок.
Пронести детали в лагерь было не менее трудно, чем украсть их в цеху. В главных воротах эсэсовцы внимательно осматривали возвращавшихся с работы заключенных. Приходилось изощряться. Деревянные колодки, в которые были обуты заключенные, зверски стирали ноги, но было у них и одно бесспорное достоинство: в деревянной подошве можно было продолбить тайники и проносить в них мелкие детали. Прибегали и к другим способам. Наш товарищ Александр Позевай до войны работал в киевском угрозыске и хорошо знал, как похитители драгоценностей прячут краденое. Его познания нам очень пригодились.
Чтобы собрать в лагере оружие, мне и нескольким товарищам пришлось «заболеть». Нас уложили в ревир с различными диагнозами. По ночам занимались сборкой, а днем отсыпались. [92]
Брак идет потоком
По указанию подпольного центра упорная борьба за срыв фашистского военного производства развернулась на всех трех заводах, где работали узники Бухенвальда. Товарищи пережигали детали, сбивали мушки винтовок, незаметно искривляли стволы и т. д. На заводе DAW{12} вывели из строя обжимную патронную машину. Наши надзиратели отнюдь не были круглыми болванами, поэтому вредить надо было, если можно так выразиться, технически грамотно. На DAW товарищи блеснули техническим остроумием: с помощью медицинских шприцев, которые доставляли немецкие врачи-коммунисты из ревира, они впрыскивали серную кислоту внутрь чувствительных механизмов, точных оптических приборов и измерительной аппаратуры. Снаружи эти приборы выглядели прекрасно, внутри же они постепенно разъедались кислотой и быстро приходили в полную негодность.
Действуя по поручению центра, мой земляк, днепропетровец Володя Ковалев, вместе с Дмитрием Михайловым создал группу саботажников в «Мибау» (цех завода «Густлов-верке», в котором изготовлялось электро- и радиооборудование для ракет «Фау-1» и «Фау-2»). В результате кривая брака пошла резко вверх.
В цехе № 3 собирались и изготовлялись десятизарядные винтовки-полуавтоматы. Мы не могли допустить, чтобы из Бухенвальда на фронт поступало оружие для уничтожения наших братьев. Я приглядывался к людям, работавшим на решающих операциях в цехе № 3, и после долгих поисков нашел москвича Анатолия Скобцова, до войны работавшего на заводе хирургических инструментов. Поговорили по душам.
— Что же получается, Толя? Работаем на фашиста, снабжаем его оружием?
— Это я все и без тебя понимаю, да ведь, если запорешь раз, другой — не миновать трубы.
— Смотря как запарывать...
Я посоветовал Анатолию изучить винтовку лучше, чем ее знает сам изобретатель, и найти уязвимое место. Через неделю мы встретились в лагере, и Скобцов сказал, что «есть одна идея». Нашли укромный утолок и провели с глазу на глаз [93] небольшое, но весьма плодотворное техническое совещание.
Идея Анатолия блестяще оправдала себя на практике. В смазочное масло добавили соляной кислоты. В момент испытания на стенде полуавтомат работал, но проходила неделя, другая, зуб отсечки отражателя выходил из строя, все десять патронов вылетали сразу один за другим, и вести прицельную стрельбу было невозможно. В результате фирма получила обратно 25 тысяч забракованных полуавтоматов.
В каждом случае мы выбирали подходящий метод диверсии. Используя излишнюю сложность конструкции, старались портить с таким расчетом, чтобы оружие было невозможно исправить в полевых условиях.
Однажды товарищи сообщили мне, что в отдельной комнате с огромными предосторожностями устанавливают радиально-расточный станок — очень дорогое уникальное сооружение, предназначенное для расточки деталей орудия. Когда встал вопрос о подборе токаря, которому можно было доверить этот станок, Адольф Френцель по моему совету предложил кандидатуру Василия Дубровина. Заводское начальство согласилось. Василий начал постепенно добавлять в смазку толченое стекло, и приблизительно через два месяца уникальный станок «забарахлил», потеряв около 20 процентов своей точности. Фашистские мастера подняли шум, исследовали механизмы, чуть ли не нюхали их, но найти причину плохой работы станка не смогли. Ответственные заказы с других заводов перестали поступать.
Здесь же, в этом цехе, днепропетровец Мельников, разрезая металл, сильно увеличивал допуски, что вело к излишнему расходованию металла и затягивало обработку деталей. Слепуха делал зализанную сварку. Внешне все обстояло вполне благополучно, но в глубине металл не проваривался и при ударе легко раскалывался. Пользуясь удобным случаем, Диодор выпускал из баллонов кислород, приготовленный для автогенной сварки, а это вело к простоям, перебоям в работе.
Если нацистские надсмотрщики обнаруживали брак или непорядок, но не усматривали в этом преднамеренного саботажа, виновников лишали на неделю пайка. Но это никого не останавливало. Товарищи помогали наказанным, делились с ними хлебом и супом.
Оправдавшие себя методы саботажа и вредительства применялись и в других цехах. Десятки людей, ежеминутно рискуя головой, делали свое героическое дело, подтачивал [94] изнутри вражескую военную кузницу. В силу конспирации даже я, уполномоченный центром для проведения саботажа на «Густлов-верке», не знал лично многих из них.
В конце 1944 и начале 1945 года на «Густлов-верке» в брак шло до половины суточного производства винтовок. Эсэсовцы пытались найти виновных, но безуспешно. Саботажем занимались все: от разнорабочих — русских и французов — до начальника цеха — немецкого заключенного. По нашей рекомендации национальные группы посылали работать на завод своих лучших товарищей.
Я думаю, что и среди немецких вольнонаемных сотрудников были такие, которые не очень-то стремились обеспечить высокое качество оружия. Во всяком случае, я хорошо помню разговор с пожилым немецким мастером из отдела контроля. Из окна цеха мы увидели колонну молодежи из фашистской организации «гитлерюгенд». Они шли, четко печатая шаг, и во все горло распевали свой гимн.
— Новые солдаты фюрера? — спросил я.
— Да... Они забрали у нас даже детей.
Пораженный такой откровенностью, я воскликнул:
— Вы же «партай»!
Старик в ответ выругался и признался, что стал членом нацистской партии только для того, чтобы не потерять работу.
— Дома я не могу говорить так свободно, как здесь. Я не уверен, что сын не заявит в гестапо, — добавил он с горечью.
Думаю, что этот старик не особенно придирчиво осматривал готовую продукцию.
Но, конечно, были и ретивые служаки, убежденные нацисты. Они охотились за саботажниками и бракоделами. Как раз в тот день, когда на «Густлов-верке» вернули с фронта многотысячную партию винтовок, на завод нагрянула комиссия из гестапо, которая должна была провести расследование причин брака. Опытные гестаповские ищейки — противник весьма серьезный. Кто знает, может быть, им и удалось бы раскрыть секрет массового брака. Но проверка сорвалась из-за бомбардировки завода авиацией союзников. От союзнических фугасок и от пуль эсэсовцев, которые расстреливали бегущих, погибло 400 наших товарищей. Но уцелевшие воспользовались суматохой и, как было заранее условлено, крушили точные станки (тогда, кстати, был добит уникальный радиально-расточный станок), уносили и припрятывали стволы и готовые винтовки. [95]
После бомбежки припасенное таким образом оружие переправляли в лагерь. Но винтовочный ствол — это не деталь пистолета, которую можно спрятать в подошве деревянного башмака. Поэтому применялся другой способ. В лагере работала команда по уборке территории. Она имела право вывозить мусор за ворота. Из ям вблизи завода она набирала песок, чтобы посыпать им дорожки в лагере. Вот этим мы и воспользовались. Винтовочные детали прятали в ямы с песком, а уборщики их забирали и провозили в лагерь на дне тележки под грудами песка. Крупные части переправляли в двойном дне повозки, на которой из лагеря на завод доставляли бурду, громко именуемую «кофе». В лагере оружие собирали по ночам в уборных, умывальнях, на чердаках, а затем припрятывали до дня восстания, к которому напряженно готовились и о котором мечтали сотни бойцов подпольной армии освобождения.
В 1944 году на завод поступил срочный заказ на изготовление оружия. Если фашистам что-то было нужно сделать срочно, мы саботировали с утроенным энтузиазмом и выдумкой. И на этот раз интернациональный центр решил сорвать сроки поставок. Для этого врачи-заключенные подали на имя коменданта рапорт о вспышке эпидемии тифа в лагере. Боясь, что болезнь распространится на гитлеровцев, работавших на заводе, комендант объявил карантин. Это нам было и нужно. В результате три тысячи заключенных в течение двух недель не выходили на работу. Срочный заказ был сорван.
Свет против мрака
До чего же ненавистен был нам проклятый гитлеровский режим и все, что его символизировало! У дороги, ведущей к заводу, на высоком каменном постаменте громоздилось изваяние гитлеровской эмблемы — хищный орел со свастикой. Проходя мимо, заключенные должны были снимать шапки. Во время бомбежки воздушной волной орла сбросило с пьедестала, и голова у него отвалилась. И вот, помню, на второй день после налета я наблюдал такую картину: слабый, истощенный француз-заключенный тяжелым молотом разбивал орла на мелкие кусочки. Работал он остервенело, видимо с твердым намерением размолотить герб в порошок.
Одна зажигательная бомба попала в груду поношенной женской и детской обуви всех размеров и фасонов. Эти туфли [96] и туфельки, тапочки и сандалики доставили для разделки из Освенцима (прежде чем втолкнуть людей в газовые камеры их заставляли разуваться и раздеваться). Иногда находили снятые с грудных детей пинетки, и взрослые заключенные плакали, глядя на них. Два месяца после бомбардировки тлела и дымилась эта гора обуви, точно вечный огонь, зажженный в память жертв гитлеризма...
На мрачном фоне фашистских дикостей особенно ярко проявлялись высокие моральные качества заключенных-антифашистов: интернациональная солидарность, душевное благородство, готовность к самопожертвованию во имя общего дела.
Вот характерный эпизод, который никогда не изгладится из памяти бывших узников Бухенвальда.
Весной 1944 года в лагерь привезли большую группу студентов из Осло. Их поместили отдельно, в огороженные проволокой бараки, кормили с эсэсовской кухни, не посылали на работу, и они целыми днями слонялись по территории, вызывая удивление всех заключенных. Мы разузнали, что эти юноши — сыновья норвежских юристов, коммерсантов, сотрудничавших с оккупантами. Их бросили в Бухенвальд за участие в каком-то антигитлеровском выступлении.
Русский военно-политический центр решил установить с молодыми норвежцами контакт, чтобы использовать их привилегированное положение для своих нужд.
Сделав несколько зажигалок, мы подходили к проволоке, как будто для того, чтобы обменяться сувенирами. Так я познакомился с Оштадтом Каре. Оштадт говорил по-немецки, и мы скоро стали друзьями. Как и другие норвежцы, он охотно делился с нами продуктами, полученными из дому.