Однажды ночью все 350 норвежцев исчезли. И только через несколько месяцев мы узнали, что с ними произошло. Видимо, уступив настоянию родителей, гитлеровцы решили дать им возможность искупить вину. Юношей обрядили в эсэсовскую форму и направили в качестве надзирателей на строившийся тогда «атлантический вал». Однако ни посулы, ни угрозы нацистов, ни мольбы родителей не изменили настроения молодых патриотов, и они наотрез отказались сотрудничать с гитлеровцами.
Испробовав все методы воздействия, фашисты выстроили студентов и объявили, что за неподчинение приказу гитлеровского командования все они будут расстреляны. После небольшой паузы им сообщили, что общий расстрел может быть [97] заменен расстрелом зачинщиков саботажа и предложили вожакам сделать три шага вперед. Все 350 шагнули одновременно.
После этого их вернули в Бухенвальд и поселили в самых плохих бараках малого лагеря. В этих истощенных грязных людях неопределенного возраста трудно было узнать прежних белокурых красавцев: видно было, что им пришлось очень много пережить. Но самое страшное их ожидало впереди: эсэсовцы запретили кормить норвежцев, обрекая их на медленную мучительную смерть.
На помощь пришли советские люди. Каждый отдавал по четверти литра супа из трех четвертей, составлявших дневную норму заключенного. В эти дни хлеб, выдававшийся на четверых русских, делился на пять частей. Кроме того, каждый советский заключенный приводил товарища-норвежца в свой барак и попросту усаживал его за общий стол. «Вот это русский солидаритет!» — слышалось то и дело.
15 лет прошло с той поры. Где сейчас наши норвежские друзья, где французы, бельгийцы, с которыми 11 апреля 1945 года шли мы на прорыв проволоки, на штурм сторожевых вышек? Не знаю, как сложились их судьбы после войны, но уверен, что эти люди вместе с нами до глубины души возмущены возрождением в Западной Германии ненавистного вермахта и вместе с миллионами сторонников мира преисполнены решимости сорвать мрачные планы поджигателей новой войны. Ужасы прошлого не должны повториться! [98]
Б. Сироткин. Наш конвейер
Секрет сапожной колодки
Когда вступил в строй завод «Густлов-верке», подпольная организация устроила меня туда на работу старшим группы. Саша Павлов поручил мне организовать саботаж, добычу и доставку в лагерь деталей оружия. Для уточнения задания собрались вчетвером — Симаков, Бакланов, Павлов и я. На такое нарушение правил конспирации пришлось пойти ввиду сложности дела.
Прежде всего нужно было расставить подпольщиков на решающих участках, а также хорошенько присмотреться к многонациональной армии рабочих. Павлов и Бакланов дали мне несколько номеров немецких коммунистов, которые имели право переставлять людей на «Густлов-верке». Но даже в разговорах с этими немецкими подпольщиками я обязан был делать вид, что озабочен лишь улучшением условий труда некоторых своих товарищей или тем, чтобы квалификация людей соответствовала порученной им работе.
Подпольщик, как сапер, ошибается только однажды. Но если сапер погибает сам, то каждый из нас мог потянуть за собой в пропасть десятки людей. Поэтому заранее обдумывался и выверялся каждый шаг.
С Леней Орловым (Иосемом) мы были друзьями. Однажды я обратился к нему с просьбой: [99]
— У тебя есть, кажется, знакомый сварщик. Попроси-ка его сварить колодку для сапожника — каблуки прибивать. Простая штука — пусть отрежет от этой трубы кусок и приварит донышко.
— Сделаем, — сказал Орлов.
Я дал ему размеры и скоро получил готовый заказ.
Через двенадцать лет мы встретились с Иосемом в Москве и я спросил, кто сваривал корпус для первой пробной гранаты.
— Для какой гранаты? — удивился Леонид.
Я напомнил ему о сапожной колодке из куска трубы. Секунду Леонид, недоумевая, смотрел на меня. Потом мы расхохотались. Леня не обиделся. Суровый закон конспирации требовал, чтобы каждый знал только то, что ему положено.
«Пой, пой для меня»
Нашими товарищами по цеху были французы. Изнуренные и ослабевшие, они тем не менее не теряли свойственных им задора и бодрости духа. Саботировали они артистически: со стороны могло показаться, что работа так и спорится в их руках, но это была одна видимость, а дело шло еле-еле.
«Ко-ко-ко», — тихонько кудахчет француз и смахивает несколько готовых деталей в стружку. Наш уборщик тут как тут и заботливо убирает мусор. У других — свои условные сигналы, которые досконально изучили уборщики. Администрация была довольна чистотой, мы тоже не жаловались.
Крепкими рукопожатиями, улыбками мы благодарили французских друзей за помощь. Как я жалел, что не знаю французского языка! Очень хотелось поговорить по душам, [100] узнать, с кем делишь одну судьбу. С напряженным вниманием, с надеждой смотрели французы в глаза нам, русским. Я понимал, что в это время они думают о наших братьях, которые ведут титаническую борьбу с врагом на фронте, завоевывая свободу для всей Европы и в том числе для их любимой Франции.
Французы научили нас одной своей песенке. Мы быстро усвоили простенький мотив и даже выучили слова, которые, надо думать, изрядно коверкали. Называлась песня «Пой, пой для меня».
Однажды на завод пришел ящик с инструментом для сверловки и нарезки винтовочных стволов. Фашистские мастера ждали эти инструменты с нетерпением, но мы запрятали их под грудой других ящиков. Началась паника. По цехам метались охранники в желтых рубахах со свастикой на рукаве. Они грозились расстрелять каждого десятого, если ценный инструмент не будет найден.
Мы, стоя у станков, тихонько запели «Пой, пой для меня». Французы подхватили. Они поглядывали на нас, понимая, чьих рук дело с пропажей инструмента. В их взглядах мы читали: «Выдержите ли вы, ребята, поединок с охраной? Не слишком ли опасную игру затеяли?»
У нас все было заранее согласовано с центром. Будет туго, отдадим, а если можно сорвать или замедлить военное производство врага, то как же не воспользоваться таким случаем!
Вдруг я увидел в цехе Степана Бакланова. Он прошел на завод под видом рабочего, чтобы на месте оценить обстановку. Мы обменялись с ним взглядами, и Степан медленно скрылся в соседней мастерской.
Инструмент фашисты так и не нашли, а расстрелять квалифицированных рабочих, видимо, сочли нецелесообразным.
Колонна «с начинкой»
Вечер. Колонна втягивается в лагерные ворота. Безучастны заострившиеся от голода и усталости лица. О чем могут думать эти измученные рабы, бредущие из цехов «Густлов-верке»? О том, чтобы поскорее добраться до бараков, доесть остатки хлеба, припасенные на вечер, и завалиться на нары. Так полагают стоящие в воротах эсэсовские часовые. Но они ошибаются. [101]
Колонна идет «с начинкой». Сегодня — доставка в лагерь деталей оружия. Заранее предупрежден Павлов. Он посоветовался с немецкими коммунистами. По их данным, обыска в воротах не предвидится. Но это, конечно, не значит, что «зеленая улица» обеспечена. Всякое может быть.
Задание выполняют две пятерки. Одна располагается по длине колонны для сигнализации. Если в воротах обыскивают, они по цепочке передадут пароль в хвост колонны. Вторая пятерка несет части для пистолетов и гранат, запрятанные в подкладку курток, в полые подошвы колодок, в потайные карманы. В бараках на всякий случай к нескольким форточкам приделаны пистолетные пружины. Если обнаружат пружину, можно сказать — для форточки. Но лучше не попадаться. От завода в лагерь команда идет без охраны, поэтому задние в случае опасности могут выбросить свой опасный груз.
Было два случая, когда в воротах всех раздевали догола, но оба раза все сошло благополучно, если не считать того, что у одного паренька — не члена организации — нашли пружину, которую он нес для зажигалки. Он отделался сравнительно легко — получил двадцать палок.
Насколько мы были настороже, показывает следующий случай.
Фашистский мастер — специалист по сборке пистолетов — хранил детали и пристрелочные патроны в шкафу, который не запирался. В субботу, когда мастер ушел, мы переставили шкафы, «чтобы было уютнее и просторнее». При этом часть деталей переложили в другой шкаф. Нужно было установить, заметит ли он пропажу. В понедельник немец, придя на работу, похвалил нас за перестановку, полез в шкаф за деталями, но недостачи не заметил. В тот же день, когда охранник хотел ударить заключенного, мастер стал между ними и со словами: «Не горячись, мой дорогой!» — сунул в рот эсэсовцу сигарету. Тем самым он защитил нашего товарища от побоев.
Увидев такое дело, мы немедленно отменили доставку деталей, назначенную на вечер. Поведение мастера — его невнимательность и доброта показались нам тонкой провокацией. Правда, наши подозрения не подтвердились. Немцы-политзаключенные установили, что этот мастер настроен оппозиционно к гитлеровскому строю, а в нацистскую партию вступил, чтобы не потерять работу. [102]
* * *
...Бухенвальд давно уже был освобожден, а мы, военнопленные, эвакуированные 9 апреля 1945 года, все еще колесили по Германии. Сами охранники, наверное, не знали толком, куда нас везут. Поскольку поднять общее восстание в пути оказалось невозможным, Симаков приказал бежать группами. С одной из таких групп бежал и я. А на следующий день после нашего побега наступающие танковые части Советский Армии освободили остальных военнопленных.
Не было слов, чтобы выразить нашу благодарность воинам-освободителям. Хотелось вытянуться по стойке смирно перед каждым рядовым бойцом. При всем том, что мы попали в плен не по своей вине и не сидели там сложа руки, мы чувствовали себя в неоплатном долгу перед нашими товарищами, прошедшими с боями от Сталинграда до Берлина. Наша война за колючей проволокой — ничто по сравнению с их величайшим историческим подвигом. [103]
Б. Назаров. Так рождались бригады
Во вражеском кольце
Сколько раз, лежа на барачных нарах в Бухенвальде, вспоминал я события июня 1942 года, вновь и вновь анализируя обстоятельства, при которых гитлеровцы взяли меня, раненного, в плен. Мог ли я избежать плена? Когда, в какой момент я ошибся, просчитался?
Полк, которым я командовал, в составе крупного соединения участвовал в прорыве к осажденному Ленинграду. К городу мы не пробились и попали в окружение. Беспрерывно атакуя, враг сжимал кольцо. Наши силы таяли, но мы продолжали сражаться, пытаясь вырваться из мешка. Каждый лесок, поляна, болотце по нескольку раз переходили из рук в руки. В ночь с 24 на 25 июня наши танки извне прорвали окружение. С часу ночи до шести утра мы успели эвакуировать в образовавшуюся брешь 8 тысяч раненых. В шесть часов утра гитлеровцам удалось закрыть брешь.
Близилась трагическая развязка. Организованной обороны больше не существовало. В лесу все грохотало от разрывов мин и снарядов, от ружейно-пулеметной стрельбы. Противник был уже где-то совсем рядом.
Я предложил отойти на запад, в лесную чащу, и выждать, пока пройдут главные силы врага, а потом, сделав крюк, выйти на восток — к своим. Товарищи категорически отвергли [104] мой план. «Прорываться по прямой к своим, на восток, и никаких уклонений в сторону», — потребовали они. И вот тут-то я допустил, по-моему, главную ошибку. Понимая, что горстке измученных, смертельно усталых людей, не евших и не спавших трое суток, не удастся пробиться сквозь толщу главных сил противника, я, боясь быть заподозренным в трусости, не настоял на своем.
На лесной поляне, известной всем, кто воевал в ту пору между Новгородом и Волховом, под названием Дровяное поле, я шел в свою последнюю атаку (вернее, предпоследнюю, последняя была 11 апреля 1945 года в Бухенвальде). Вместе с бойцами из охраны штаба нас собралось человек сорок. С криком «ура!» мы ринулись вперед. Не скрою, я желал для себя смерти. Но пуля пожалела меня и пробила грудь, не задев сердца. Пока меня перевязывали, комиссару полка оторвало руку. Вчетвером (с нами были девушка-радистка и один солдат) мы отползли к болоту, сплошь заваленному трупами наших и фашистских солдат. Ночью решили перебраться в лес. По дороге у меня горлом хлынула кровь, и я потерял сознание. Когда очнулся, надо мной стояли фашистские автоматчики. Канонада в лесу смолкла. Изредка раздавались одиночные выстрелы и короткие очереди.
Автоматчики поволокли меня на сборный пункт. Я видел, как фашистские солдаты приканчивали ударами прикладов и выстрелами в упор раненых советских бойцов. Видимо, меня спасли тогда от смерти «шпалы» подполковника и орден Боевого Красного Знамени (я получил его в октябре 1941 года за взятие Красной Вишеры). Советский командир-орденоносец, вероятно, казался гитлеровским солдатам ценной добычей, которую следовало по крайней мере показать начальству.
На сборном пункте меня допрашивал немецкий полковник.
— Сколько ваших солдат еще сражается в лесу?
Я ответил:
— Кто живой, тот сражается.
Я ожидал удара или ругани. Но немец промолчал.
Избили меня чуть позже. Нашлась подлая душонка — некий Д., желая выслужиться перед гитлеровцами, заявил, будто я приказывал расстреливать немецких военнопленных. Я сказал, что это ложь. Тогда мне устроили очную ставку с Д. Я повторил в его присутствии, что, если бы я отдал такой приказ, меня предали бы суду.
— А ты, шкура, еще ответишь за измену! — крикнул я, оборачиваясь к Д. [105]
Переводчик ударил меня наотмашь в лицо. С допроса я попал в карцер. Так началась жизнь в плену.
Первый побег
В течение года пришлось побывать не в одном лагере. Советские врачи-военнопленные залечили мою рану. 14 апреля 1943 года меня вместе с товарищами привезли в Германию, в рудники близ города Вецлар, где уже работало около 40 наших офицеров. С восьми утра до восьми вечера под землей, в невыносимой жаре, обливаясь потом, мы грузили руду в вагонетки. 23 мая три человека — мой товарищ Алексей Кравчинский, военнопленный по кличке Сашка-шофер (я взял его специально на случай, если удастся захватить машину) и я — поздним вечером незаметно выскользнули из барака, оторвали киркой колючую проволоку от столба и бежали.
За ночь прошли километров 30 по горам и к рассвету вышли к ржаному полю. Мне казалось, что все складывается удачно — можно будет днем отлежаться во ржи. На самом деле радость была преждевременной. Мы допустили массу ошибок. Во-первых, пошли сразу на восток, к родной стороне. В этом направлении нас и бросились искать. Во-вторых, убежали под воскресенье, когда местные жители любят выезжать на лоно природы. За свою неосмотрительность мы тяжело поплатились.
Старик и старуха, немцы, проходя по полевой дорожке, заметили нас, притаившихся во ржи. Они подняли крик, и прикатившие к этому времени на велосипедах разъяренные лагерные охранники нас схватили. Эсэсовцы избили нас штыками плашмя, а потом нагрузили на нас свои велосипеды и заставили стоять по стойке «смирно».
Ну, понятно, попали в карцер, а оттуда снова на рудник. [106]
Второй побег
Из своей неудачи мы извлекли урок и принялись неторопливо и обдуманно готовиться к новому побегу. Меня перевели работать на кухню, и я воспользовался этим для сбора продуктов на дорогу. На дно мусорной ямы положил фанеру и, вынося отбросы, подсовывал под нее соль и куски хлеба, которые товарищи отрезали от пайка. Запаслись мы и «компасом» — намагниченной тонкой пластинкой, воткнутой в пробку. Опущенное в котелок с водой, это нехитрое приспособление правильно указывало стороны света.
Ночью отвинтили гаечным ключом оконную решетку и стали спускаться по веревке. На нашу беду веревка оказалась бумажным эрзацем, и первый же человек упал на землю. К счастью, он не выдал себя ни криком, ни стоном. Остальным пришлось спускаться по связанным ремням.
Нас было шестеро. Теперь мы двинулись на запад. В лесу разделились: трое пошли на север, а Николай Задумов, Алексей Кравчинский и я — на юг. Только на третью ночь повернули к востоку.
Шли ночами, днем отлеживались. Помню, город Эссен обходили два дня. Запасы продуктов кончились, и мы питались горохом и яблоками, которые иногда удавалось нарвать. Подумали и решили рискнуть — залезть в какой-нибудь дом за провизией. Ничего другого не оставалось.
Ночью подкрались к крайнему дому спящей глубоким сном деревушки. На уровне земли увидели оконце, прикрытое проволочной сеткой. Мы предполагали, что это должно быть окно кладовой. Тихонько дергаю сетку, она поддается, открывая черную дыру. Можно спускаться. Николай широк в плечах — не пролезет, Алексей предпочел покараулить где-нибудь подальше. Полез я. Уцепился руками за раму, но ноги не доставали пола. Прыгнул. Глубины оказалось метра три. Чиркнул спичкой и обмер: настоящий гастрономический магазин! Полки сверху донизу заставлены банками с маслом, консервированным мясом, вареньем, на полу — бочонки с пивом. Ящики, полные коробок сардин. Встав на бочонок, я передавал Николаю банку за банкой, коробки, караваи хлеба, пока не услышал его шепот: «Хватит, не унесем!» Но как выкарабкаться наверх? Подтянуться нет сил. Взгромоздил ящик на ящик и вылез.
В лесу устроили пир. Впервые за все время плена наелись досыта и легли спать. [107]
Утром проснулись от звуков немецкой военной команды. Неужели конец? Хотелось прижаться к земле так, чтобы стать ниже травы. Оказалось, что это не погоня, а тактические учения, которые поблизости проводила какая-то запасная рота. Натерпелись страху, однако все кончилось благополучно: нас не заметили.
Мы шли все дальше и дальше на восток, время от времени устраивая набеги на деревенские кладовые, благо построены они были приблизительно на один манер. Залезали мы с Николаем по очереди. Помню, однажды, когда я, привстав на цыпочки, передавал наружу увесистую головку сыра, из окна, что находилось прямо над лазом в погреб, где стоял я, высунулось ружейное дуло и прогремел выстрел. Я присел, затаив дыхание. Через минуту ружье спряталось в окне. Жив ли Николай? Не поднимется ли вся деревня? Но, как это ни странно, вновь воцарилась тишина. Соседи или не проснулись, или не рискнули прийти на помощь. Выждав немного, я кое-как выкарабкался наверх, прошел, прижимаясь к стене, до угла дома и бросился бежать. Николай и Алексей ждали меня, они были целы и невредимы. Хозяин, очевидно, услышав шум, стрелял наугад, в темноту.
Попались мы совершенно неожиданно. Дождливой ночью уходили из деревни в лес, унося очередные трофеи — гуся и несколько банок шпрот. Проходя мимо какого-то большого сарая на окраине, мы прихватили несколько ящиков посуше — для костра. В этот ли момент нас кто-то обнаружил, раньше ли, позже — не знаю. Мы вошли в лес и разложили костер, чтобы изжарить гуся. Было часов пять утра. Николай отошел в сторону и через минуту воротился встревоженный: «Ребята, лес прочесывают». Мы ринулись в густой ельник. До двух часов дня ускользали от преследователей. Мы слышали их голоса, а иногда даже видели солдат и полицейских. Может быть, нам удалось бы спастись, если бы они не догадались пустить ползком деревенских мальчишек. Один из них обнаружил нас.
Опять избили штыками и палками и отвезли в тюрьму города Галле. В одну из ночей нас вывели из камеры и куда-то повезли. Я был уверен, что на расстрел. Но это было не так. Нас привезли в Бухенвальд. [108]
Человек-мишень
— Вы солдат или офицер? — спросил меня пожилой чех-заключенный в канцелярии Бухенвальда.
— Офицер, — ответил я.
Тогда он зашептал тихо, но настойчиво: «Не надо говорить в лагере, что вы офицер, я вас запишу солдатом».
Я был несколько озадачен. Провокация? Или этот пожилой человек в черном костюме с красной нарукавной повязкой (позже я узнал, что он был крупным чиновником бывшего чехословацкого правительства и находился в лагере в качестве заложника) исходил из лучших побуждений и хотел облегчить мое положение? Но ведь в моем деле, которое путешествовало за мной по лагерям и тюрьмам, на первой же странице значилось, что я подполковник.
— Пишите — офицер, — махнул я рукой, — все равно.
Меня направили в 17-й карантинный блок. На спину, на грудь и на бедро нашили мишени, которыми отмечались заключенные, пойманные при побеге из плена.
Чех Йозеф, штубендинст 17-го блока, прекрасно говорил по-русски. Он рассказал мне о лагерных «порядках», о том, как нацисты морят людей голодом, забивают палками до смерти, вешают, расстреливают и даже живьем бросают в печи крематория. От Йозефа я впервые услышал об ужасном 46-м блоке, откуда не возвращаются: там фашисты производят «медицинские» эксперименты над живыми людьми. Ночью, когда я, лежа на полу и подложив кулак под голову, пытался уснуть, Йозеф подошел и протянул мне кусок хлеба с маргарином, по бухенвальдским нормам — роскошный дар.
— Вы подполковник? — спросил он.
Такая осведомленность насторожила меня. Значит, он связан с канцелярией! Учтем. Я сухо ответил, что мое военное звание не имеет никакого значения здесь, в лагере.
— Если вы так думаете, — сказал Йозеф, — то вы ошибаетесь. Война продолжается и за колючей проволокой.
Я отвернулся, всем своим видом показывая, что не намерен продолжать разговор. У меня не было никакой гарантии, что штубендинст не провокатор, подосланный эсэсовцами.
— Не доверяете? Ладно, тогда я приведу сюда Черкасова, — сказал Йозеф и ушел.
Действительно, вскоре он вернулся с Черкасовым, и тот подтвердил мне, что Йозеф — коммунист и на него вполне можно положиться. С Черкасовым я подружился еще в одном [109] из предыдущих лагерей и знал его как честного советского воина и патриота.
Прошло несколько дней. С Йозефом мы стали большими друзьями. Однажды он сказал:
— Скоро, друг, нам пригодятся твои военные знания. Ведь не ждать же, пока гитлеровцы отправят нас всех на тот свет, а они это наверняка постараются сделать, когда Красная Армия подойдет ближе.
Я согласился с ним, что ждать, пока фашисты нас уничтожат, конечно, нельзя и что-то предпринимать нужно, но что именно и как могут пригодиться мои военные знания здесь, за колючей проволокой, я себе не представлял. Меня заинтересовало это «мы», которое несколько раз произнес Йозеф, однако я решил не торопиться с расспросами.
На другой день к нам пришел блоковый 42-го блока Отто Гросс, седой высокий немец, просидевший в концлагерях 10 лет за свою активную работу в рядах социал-демократической партии. Он отобрал восемь советских военнопленных, в том числе и меня, и предложил перейти к нему в блок, где жили главным образом немцы-политзаключенные.
— Как флюгпункт, — сказал он мне, — ты обязан работать в каменоломне, но я тебя направлю в шумахерайе{13}. От эсэсовцев будешь скрываться в уборной.
В шумахерайе я проработал месяца три. Уметь там, собственно говоря, было нечего: прибивать к деревянным колодкам матерчатый верх — дело нехитрое. Кожей в этой мастерской и не пахло. Наконец однажды Гросс сказал мне: [110]
— Ну, снимай флюгпункты, будем надеяться на счастье.
Взамен полосатой куртки с нашитыми мишенями он дал мне черный китель и велел пришить на грудь красный треугольник с буквой «R», какой носили все советские заключенные. Я убирал блок, мыл уборную, ходил за кипятком и т. д. Позже мне стало ясно, что и мой перевод в 42-й блок, и назначение санитаром — все это делалось не вследствие какого-то особого расположения ко мне Отто Гросса, а по постановлению русского подпольного центра и с согласия подпольной немецкой коммунистической организации, существовавшей в лагере.
Их организация была очень строго законспирирована. Во главе ее стояли мужественные, политически образованные люди. Например, мои товарищи по 42-му блоку штубендинсты Адольф и Якоб были большими знатоками марксистско-ленинской теории, и я не раз был свидетелем их разговоров и споров с заключенными социал-демократами. Недобрым словом поминали они правых социал-демократических лидеров, лакеев буржуазии, предавших социализм и расчистивших Гитлеру дорогу к власти. Фюрер достойно «отблагодарил» германских социал-демократов, бросив их в тюрьмы и концлагеря. Для рядовых членов социал-демократической партии это послужило таким уроком, который, я думаю, они не забудут до конца своих дней.
Фамилий руководителей немецкой антифашистской организации я тогда не знал. Помню только такой случай. Один немецкий товарищ отказался помочь мне разнести баланду (так мы называли «суп» — горячую воду с небольшим количеством брюквы) по блоку. Нервы у обоих были издерганы, и мы наговорили друг другу резкостей. На другой день кто-то из заключенных пригласил нас в блок № 2 и провел к немцу — профессору анатомии. Нас встретил такой же заключенный, как и мы, худой, изможденный человек в очках, но какое-то железное спокойствие и твердость отличали его. Предложил нам сесть. Внимательно посмотрел в глаза.
— Как вам не стыдно, товарищи! Вы же коммунисты.
Он отчитал нас сурово, но вместе с тем по-отечески. Эта встреча произвела на меня большое впечатление. О профессоре я никого не стал расспрашивать, знал, что мне все равно ничего бы не сказали: конспирация не терпит любопытства. Но я понял, что это был один из руководителей немецкого подполья. [111]
От взводов к бригадам
По вечерам я часто заходил поговорить по душам к своему старому другу Николаю Задумову. Он работал штубендинстом в блоке № 8 — так называемом детском блоке.
Да, гитлеровцы в своей чудовищной жестокости дошли до того, что создали внутри Бухенвальда концлагерь для детей. Там содержались сыновья партизан, политработников и командиров Советской Армии, а также несчастные ребятишки, пригнанные из разных стран Европы. Я спросил одного мальчугана лет 12, за что он попал в лагерь.
— Помогал партизанам, — с гордостью ответил он.
Советские военнопленные проявляли самую трогательную заботу о детях, которых трагическая судьба забросила в ад на земле, именуемый Бухенвальдом: делились с ними своим скудным пайком, укрывали от каторжных работ; в вещевом складе, где хранилась одежда, отобранная у заключенных при поступлении в лагерь, добывали для ребят теплые вещи и обувь. Так как маленькие узники Бухенвальда большей частью были неграмотны, подпольщики решили организовать для них школу. Тайком от гитлеровцев раздобыли бумагу и карандаши, и в подпольной школе начался учебный год. Историю и географию нашей Родины в ней преподавал Николай Кюнг; а все остальное — глубокий старик Никодим Васильевич Федосенко. Во время уроков вокруг барака ходили дозорные из заключенных. Узнай гитлеровцы о существовании школы, они не пощадили бы ни учеников, ни учителей...
В один из декабрьских вечеров 1943 года, когда ребята уснули, при свете тусклой электролампочки, висевшей высоко под потолком, за столом собрались пятеро — Задумов, Григорий из 23-го барака, я и еще двое заключенных — Саша и Борис. Разговор, естественно, пошел о том, что нас ждет впереди. Саша и Борис считали, что освобождаться нужно бегством поодиночке, а для этого, по их мнению, необходимо было попасть на «транспорты» (так называли команды заключенных, отправляемых на работы вне лагеря). Я утверждал, что нужно создать подпольную боевую организацию, с тем чтобы в подходящий момент уничтожить охрану лагеря и прорваться на свободу. Задумов и Григорий меня поддержали. Но как раздобыть оружие и вообще с чего начинать, мы себе представляли довольно туманно. [112]
Можно понять мое удивление и радость, когда подпольный центр вскоре отыскал меня и предложил принять участие в подготовке вооруженного восстания. Я понял, что подпольщики давно уже внимательно ко мне присматривались. В памяти всплыла фраза: «Твои военные знания нам здорово пригодятся». От кого я слышал это? Чех Йозеф. Он сказал мне это еще в 17-м карантинном блоке. Значит, и Йозеф связан с подпольным центром. А о наших вечерних беседах в 8-м блоке центр, как выяснилось позже, узнал от Григория.
В начале 1944 года центр постановил приступить к созданию массовой военной организации советских граждан — заключенных Бухенвальда.
В целях конспирации я предложил разделить всю нашу подпольную армию на пятерки, с тем чтобы каждый знал не более пяти человек. Товарищи сочли, что так будет слишком громоздко, и предложили создать боевые тройки. Решили: где можно — создавать боевые пятерки, а если условия не позволяют, — тройки.
От планов нужно было переходить к делам. И мы пошли по блокам, к людям. Начинаешь, разумеется, издали. Подсаживаешься, узнаешь, откуда человек, как здоровье, как думает освобождаться — не век же мучиться в Бухенвальде. Люди раскрывались не в одних лишь разговорах. Если заключенный, сам постоянно голодный, из двух драгоценных картофелин одну отдавал товарищу, значит, на него можно было положиться. Когда почувствуешь, что человек надежен, спрашиваешь, нет ли у него знакомых верных ребят из других блоков. Как правило, всегда находились люди из одной деревни или из одной роты. Задумов подбирал людей в 44-м блоке, а я — в 23, 25, 30-м. Так я познакомился с Николаем Кюнгом, подполковником Хариным и с другими смелыми и мужественными людьми.
Постепенно в этих блоках возникли подпольные батальоны.
Я старался действовать как можно осторожнее. Нужно было считаться с тем, что эсэсовцы подсылали в нашу среду своих осведомителей и провокаторов. Немецкие коммунисты дважды перехватывали списки подпольных активистов, составленные предателями для передачи охране. Рискуя жизнью, немецкие товарищи, работавшие в канцелярии, а также денщиками у эсэсовских офицеров, ухитрились оба раза выкрасть и уничтожить списки, которые могли стать роковыми для подпольной организации. [113]
Помню, когда в лагерь привезли подполковника Ивана Смирнова, мы, естественно, захотели использовать его военные знания в интересах организации. Настроение у Смирнова было боевое. Он рвался к активной подпольной деятельности. Для начала мы поручили ему подобрать людей в 44-м блоке. Вскоре Смирнов вполне освоился с подпольной работой и зарекомендовал себя с самой лучшей стороны. Впоследствии ему было поручено возглавить боевую дружину русских подпольщиков.