Экзистенциалисты причислили к своему направлению те романы двух предшествующих поколений, которые наилучшим образом соответствуют типу философско-литературного гибрида. Слава Достоевского вне России стала расти в тот же период и в том же месте, что репутации Кьеркегора и Ницше. Взлет популярности их книг произошел в Германии как раз перед Первой мировой войной, и это показывает, что данная литературная мода не была следствием послевоенного разрушения иллюзий. Рассказы Кафки также были написаны перед войной (опубликованы в1913-1916годах) и стали популярны вместе с его романами, опубликованными посмертно в 1926-1927годах Философская интерпретация этого корпуса литературных текстов была работой кружка Сартра, и именно в этом облачении произведения Достоевского и Кафки достигли вершины своей популярности в 1940-50-хгодах, став издательским феноменом англоязычного мира.
Книги Достоевского кажутся неожиданным вторжением с той периферии, которая раньше никогда не была значимой в европейской культуре. Тем не менее его работы подобно зеркалу возвращали интеллектуалам главных европейских сетей драматизированную версию идей их собственных предшественников. По политическим причинам основы интеллектуального производства в России были сосредоточены на рынке романов для читателей из среднего класса - рынке, который существенно расширился примерно в 1860 году. В университетах, открытых в ходе западнических реформ 1700-хгодов, было запрещено преподавать философию после восстания декабристов 1825 года; в результате некоторой либерализации с 1863 по 1889 годы разрешенными для преподавания стали только комментарии к Платону и Аристотелю[1]. Роль интеллектуала широкого профиля - традиционная ячейка для философа в интеллектуальном пространстве - была занята журналистом-критиком, а затем, в связи с расширением рынка, все в большей мере - романистом, тем более что из-за политической цензуры художественная литература была единственным средством выражения общих идей.
В ходе коммерциализации и установления связей с мировым рынком Россия становилась импортером европейской культуры; в интеллектуальном плане она попала в зону экспортного распространения <идей и организационных форм> немецких университетов - своего рода <динамомашины> мирового интеллектуального производства того времени. Насколько позволяли российские условия, импортировались немецкие академические (научно-образовательные) структуры и идейное содержание, что дало ряд значительных результатов в математике и естествознании. Подражание немецкому культурному производству, разумеется, не ограничивалось Россией, но именно здесь оно было особенно выражено, поскольку, в отличие от Англии и Франции, соперничать с этим подражанием в России могла лишь довольно слабая местная организация интеллектуального производства. Русские интеллектуалы подолгу жили на Западе и становились звеньями в немецкой сети: наиболее значительными среди них были Бакунин (в сетях Шеллинга - Маркса - Вагнера [:]) и бывший гегельянец Герцен, ставший после своего бегства на Запад в 1847 году центральным звеном в сообществе русских эмигрантов. Тургенев, получивший образование в Берлине, в своем романе <Дым> (1867) изобразил русских интеллектуалов в Бадене, соединявших немецкую философию с политическими сюжетами своего отечества.
Каждое течение немецкой философии быстро воспринималось в России. Возвращаясь из Европы, интеллектуалы привозили тексты, которые в условиях запрета преподавания философии и цензурных ограничений на переводы переходили из рук в руки в студенческих кружках; там же проходили соответствующие обсуждения. Этот способ организации максимально увеличивал ритуализм и эмоциональную приверженность идеям текста; интеллектуальная жизнь как таковая становилась формой политической деятельности, поскольку наказанием за недозволенное писание или даже чтение было тюремное заключение и ссылка в Сибирь, что часто применялось к интеллектуалам в середине XIX века. В 1830-хгодах в России близкую к фанатизму популярность обрели Шеллинг и Фихте; в 1840-хгодах - Гегель. Немецкий культурный капитал был приспособлен к нуждам фракций подпольной политики в России; как западники, так и приверженцы самобытных идеалов славянофилы выводили абстрактное обоснование своих построений из универсалистских или романтических линий немецкого идеализма. Материалистическая контраверза, возникшая в Германии 1850-хгодов, превратилась в русский нигилизм 1860-хгодов. Приходя к политическим выводам, невообразимым на Западе, Чернышевский и Писарев смешивали идеи Фейербаха, Молешотта и Бюхнера с идеями британского реформаторского утилитаризма и заключали, что нравственность не означает ничего кроме рационального эгоизма и что в политической деятельности принесение жизни в жертву, даже терроризм, оправданы большим благом для будущих поколений. Еще позже, когда в 1880-90-хгодах в Германии через журналы и издательства социал-демократической партии распространился марксизм, русские интеллектуалы приспособили это учение к уже существующему стилю своего подпольного радикализма.
Достоевский вышел из студенческого поколения 1840-хгодов, для которого было характерно поклонение идеализму. Арестованный, приговоренный к смертной казни в 1849 году, Достоевский был отправлен на каторгу в Сибирь, где он провел 1850-е годы. Достоевский вернулся как раз в то время, когда мог вступить в конфронтацию с новым поколением радикальных материалистов. Тургенев был первопроходцем в использовании своих соотечественников-интеллектуалов как материала для романов; книга <Отцы и дети> стала знаменитой своим противопоставлением политических пристрастий предыдущего и нового поколений; благодаря этому роману стал популярным термин <нигилисты> в применении к молодому поколению. Достоевский продолжил теперь свою писательскую карьеру, создав ряд исполненных горечи портретов новых радикалов. В <Записках из подполья> (1864) автор нападает на преклонение перед наукой (в современных терминах - сциентизм) и на материалистический детерминизм Чернышевского. В романе <Преступление и наказание>, создавшем писательскую репутацию Достоевского, изображен студент-революционер, оправдывающий убийство на основе аргументации Писарева. Сюжет <Бесов> (1871) представляет в художественной форме печально знаменитый инцидент: Нечаев, посланный Бакуниным из эмигрантского кружка в Швейцарии для организации подпольной ячейки в России, приказал убить одного студента, члена этой группы, чтобы в макиавеллевском духе утвердить революционную дисциплину. В центр романа <Братья Карамазовы> (1877 - 1881) вновь поставлен революционно настроенный интеллектуал, на этот раз сокрушенный виной, связанной с последствиями исповедуемых им учений.
Собственные открыто выраженные убеждения Достоевского, которые он, без сомнения, искренно исповедовал и которые при этом помогали делать его писания приемлемыми для правительственной цензуры, состояли в превознесении религиозной идеи пассивного страдания; однако именно злодеи движут действие его романов и создают ту атмосферу страстного философствования, которой предстояло стать столь привлекательной для интеллектуалов уже в международном масштабе. Что обеспечило Достоевскому литературный успех, так это сочетание данного идейного материала со стилем романов массового рынка, часто в форме таинственного убийства или полицейского триллера. Достоевский использовал интеллектуальный самоанализ, получивший известность благодаря Тургеневу, очищенный от салонной изысканности последнего и превращенный в мелодраму в стиле популярной беллетристики. Это также помогало книгам Достоевского соответствовать намеренно деклассированным литературным вкусам французских интеллектуалов 1930-хгодов.
Кафка начинал, располагаясь еще ближе к главному потоку немецких интеллектуальных сетей. Он получил образование в начале 1900-хгодов в немецком университете в Праге; среди его учителей были Марти из линии Брентано и Христиан фон Эренфельс, чья линия преемственности восходила к Мейнонгу <:>. Эренфельс с харизматической энергией отстаивал идеи главных движений того времени: он был одним из создателей гештальтпсихологии и другом Зигмунда Фрейда; Эренфельс также отстаивал философию жизненного мира как замену утерянной религиозной веры[2]. Кафка начинал в интеллектуальной среде, весьма близкой к феноменологии и фрейдовскому символизму сновидений. Когда в кружке Сартра в явном виде стал формироваться экзистенциализм, произведения, подобные писаниям Кафки, начали переосмысливаться в качестве текстов, которые привели к самому движению экзистенциализма. Сартр в своей книге <Нет выхода> (1944) стремился достичь кафкианского тона фатальной неизбежности. Мрачные и пагубные черты, которые Кафка придает обыденной жизни, становятся специальным предметом философского размышления в книге <Тошнота> (1938): здесь главный герой использует феноменологию для изучения собственной отчужденности. В первой части повести <Посторонний> (1942) Камю придумывает историю убийства, чтобы представить во второй ее части судебный процесс в духе Кафки.
Камю проделал большую часть работы в переопределении предшествующего литературного канона. В его философских эссе <Миф о Сизифе> (1942) и <Бунтующий человек> (1951) описывается линия < метафизических бунтарей > - романтиков с их байроническими жестами отрицания Бога, поэтов-символистов (среди которых наиболее крайними мятежниками были Рембо и Лотреамон, чья творческая активность пришлась на время Парижской коммуны 1871 года), а также <строящих нос> дадаистов и сюрреалистов 1920-хгодов, непосредственных литературных предшественников экзистенциализма.
Сартр был в большей степени озабочен определением своих философских предшественников (Гегеля, Гуссерля, Хайдеггера); он также воспринял идеи Фрейда, ответвившегося от линии Брентано и имевшего широкий коммерческий успех на писательском рынке (вне сферы художественной литературы); на этой основе Сартр создавал свою версию экзистенциального психоанализа[3]; в 1952 году Сартр также превратил романиста и драматурга Жене в экзистенциалистского <святого>. Драмы Сартра и Камю 1940-хгодов, в аллегорической форме выражавшие призывы к мятежу в период нацистской оккупации, стилистически продолжали традицию модернистского театра, начатую в 1920-30-хгодах Пиранделло и Ануем; позже в 1950-хгодах в этот ряд вошли пьесы Беккета и Ионеско под общим, в духе Камю, обозначением < театр абсурда >.
В литературе экзистенциалисты шли по хорошо проложенному пути. Идеологизируя ситуацию с помощью своей философии, они маскировали общий социальный знаменатель этого движения. Поза отчуждения, описываемая ими в качестве своей традиции, возникала в связи с появлением независимого писательского рынка. Можно быть уверенным, что отнюдь не каждый ориентированный на рынок писатель передавал <читателю> мировоззрение, основанное на ценностях, присущих чувствительному творческому интеллектуалу; Скотт, Бальзак и Диккенс разрабатывали жилу литературной популярности, связанную с красочной развлекательностью, и выдавали новые романы с той скоростью, с какой могли их писать. Эти различия отражают раскол писательского рынка на две части, возникший после упадка традиции патронажа: между работой <высоколобой>, или <высокоутонченной> () литературной элиты, творящей согласно собственным стандартам, и произведениями <среднеутонченных> () авторов, которые предназначают свое творчество среднему классу, выдерживают морально респектабельный тон, умеренно реформистски настроены в политической сфере, но при этом еще и развлекают досужую аудиторию[4]. То были именно ориентированные вовнутрь, на собственное сообщество, профессионально самодостаточные писатели, которые составили линию <метафизического бунта>. Камю описывает именно историю интеллектуальных движений в кругу данной элиты, успешно воспринявшей эстетический идеализм, романтический индивидуализм и пессимизм, эстетство в духе идеи <искусства для искусства>, характерное для технически изощренного формализма и символизма, а еще позже - жесты в стиле Оpater-le-bourgeois дадаистов и их последователей.
В экономическом плане авторы <высокоутонченного> направления редко оказывались в состоянии жить на доходы от литературного рынка. Это положение еще более усугубляется там, где писатели обращаются вовнутрь и замыкаются в кругу своих профессиональных связей в сети равных себе; при этом аудитория, которой единственно дозволено устанавливать стандарты эстетического суждения, составлена из других элитарных авторов. Такая элита может выжить лишь при наличии внешней финансовой поддержки. Иногда это случается при <контрабандном> попадании авангардных материалов в работы, предназначенные для <среднеутонченного> рынка; такова одна из причин преклонения перед Достоевским, который непреднамеренно осуществлял соответствующее смешение, делая предметом обсуждения бунтарски настроенных русских интеллектуалов своего времени.
Сходным образом в 1930-хгодах восхищение французских интеллектуалов досталось Хемингуэю благодаря сочетанию в его книгах приключенческой истории, сурового стиля и квазиметафизической кодовой системы смыслов. Чаще элитарные авторы живут благодаря покровительству, иногда в форме <самопатронажа> в качестве богатых наследников (Флобер и Пруст), усиливая тем самым представление художника о себе как об истинном аристократе. Некоторые элитарные авторы заняты еще какой-то дополнительной работой (Бодлер был журнальным критиком, Т. С. Элиот - банковским клерком), презрение к которой обычно входит в тему отчуждения художника от обыденного мира коммерции, неспособного поддержать его искусство. Другой обычной внешней нишей является работа на академических преподавательских должностях, что бьет по самомнению писателя, подчеркивая контраст между бюрократической рутиной и свободой, творческой экзальтацией, предлагаемыми писательским рынком в качестве конечной награды.
Чаще всего в этих случаях происходит экономический крах[5]. Это приводит к появлению образа художника, голодающего на своей мансарде, готового скорее закончить свою юную жизнь самоубийством, чем вернуться в обыденный мир. Фактически же большая часть <высокоутонченных> авторов (а возможно, и<среднеутонченных>) занимались чистым писательством лишь в течение краткого эпизода в юности, как, например, Рембо с 17 до 19 лет, после чего экономические реалии заставляли их возвращаться к обычному жизненному пути.
Лучшие шансы для успеха элитарных писателей существуют там, где множество честолюбивых авторов и тех, кто занимается творчеством лишь наряду с основной работой, образуют некое сообщество. Абсолютный размер такой аудитории является решающей переменной для того, чтобы получилась критическая масса поддержки по меньшей мере нескольких ориентированных на техническую изощренность эзотерических авторов - поддержки, позволяющей им продолжать свои труды. Именно Париж стал таким современным архетипом. Вырастая в течение нескольких поколений, эта поддержка в Париже достигла своей критической массы (возможно, уже к 1830-мгодам) благодаря пересечению различных интеллектуальных сообществ; к этой сфере относятся: концентрация честолюбивых студентов, еще не прошедших отбор в лицеи через состязательные экзамены, общенациональные газеты и журналы, профессионалы и начинающие в музыке и изящных искусствах[6]. Это массовое скопление интеллектуальных честолюбцев вместе с неудачниками, еще не отказавшимися от своего <высокоутонченного> самосознания, а также от сетевых контактов с деловой жизнью (бизнесом) культурного производства, - все это составляло особый локальный рынок, поддерживающий жизнеспособные карьеры немногих чисто интеллектуальных творцов, чьи судьбы становились символами для остальных. Такова была рыночная структура, в которой кружок Сартра составил краткий эпизод высокого творчества, объединявшего философию и литературу.
[Из главы 14]
* * *
Слабость моей книги в этом отношении, как я надеюсь, вдохновит ученых, более компетентных в интеллектуальной истории России, провести сетевой анализ развития соответствующих пространств творческого внимания. Моя собственная трактовка роли Бакунина, Герцена, Тургенева, Чернышевского, Писарева и Достоевского - это лишь слабый и, вероятно, не вполне адекватный набросок некоторых русских связей, воспринятых в Западной Европе. Можно было бы гораздо больше написать о положении таких фигур, как Чаадаев, Хомяков, братья Киреевские, Леонтьев и Соловьев в соответствующих поколениях. Происходит замечательный всплеск творчества в начале XX века, включающий такие фигуры, как Шестов, Франк, Бердяев, Булгаков, Лосский, Лосев, Павлов, Выготский, Лурия и другие. Похоже, что российские интеллектуальные сети были в значительной мере реорганизованы в результате университетских реформ, произошедших на переломе XIX и XX веков (особенно реформ, начавшихся в 1889 году и связанных с расширением учебных программ). В XIX веке при царской цензуре российских интеллектуалов в первую очередь поддерживала роль журналиста-критика и романиста, укорененная в расширявшемся рынке книгоиздания; результатом данного обстоятельства было то, что в тот период русская литература служила своего рода движителем философских и политических идей, замаскированных и вмещенных в литературную форму. В других случаях мировой истории реформа системы образования, а особенно уход университетов от прямого религиозного управления и контроля, приводили к существенной перегруппировке интеллектуальных сетей и всплеску творческого производства идей. Я бы предположил, что сходный сдвиг в основах интеллектуального производства привел к значительному творчеству во множестве областей, которое в начале XX века имело место в сетях вокруг российских университетов.
Случай, представляющий особенно большой интерес для дальнейшего социологического анализа, - это движение, которое позже в XX веке стало известно на Западе как <русские формалисты>. Во французской и более поздней англоязычной семиотике и теории литературы этим собирательным именем обозначались несколько кружков, составивших некую сеть в десятилетия между 1900 и 1930 годами; таковы футуристы вокруг Маяковского и Хлебникова; творчество этого движения подвергалось критическому анализу петербуржским <Обществом изучения поэтического языка> (ОПОЯЗ), включавшим Виктора Шкловского, Юрия Тынянова, Бориса Эйхенбаума и Осипа Брика; затем последовало соперничество с Московским лингвистическим кружком, связанным с европейскими движениями благодаря ученикам Гуссерля и Соссюра и включавшим Романа Якобсона, Григория Винокура и Бориса Томашевского. Позже эта группа вошла в Московскую государственную академию; в конце 1920-х годов были выполнены весьма влиятельные работы Михаилом Петровским и Владимиром Проппом. В тот же период в Ленинграде, - что продолжило старое соперничество между Санкт-Петербургом и Москвой, - возникла группа антиформалистов, соединявших темы марксизма с идеями психологии Выготского; особенно Михаил Бахтин и Павел Медведев подняли некоторые формалистские техники на новый уровень рефлексивной изощренности. Таким образом, оказывается, что в основе данного всплеска интеллектуального творчества в России также действует социологическая модель соперничающих групп, соединенных сетями в некое пространство внимания, а также формирование новых позиций из этой структуры соперничества. Темой, весьма достойной изучения, является характер переоткрытия данной работы вне российского интеллектуального контекста в 1950-х годах и последующие годы, когда в Париже росли структуралистское и семиотическое движения, а также последующий экспорт идей <русских формалистов> в университеты англоязычного мира. Отношение между российскими интеллектуальными сообществами и Западным миром - время от времени включавшее и изоляцию, и заимствование, и экспорт идей, - составит весьма плодородную почву для изучения новыми поколениями социологически ориентированных исследователей.
[Из предисловия к русскому изданию]
* Фрагменты из книги: Collins Randall. Sociology of Philosophies. A Global Theory of Intellectual Change. Harvard Belknap Press, 1998. 1100 p. Печатается с любезного согласия автора. Русский перевод книги выйдет в 2002 году в издательстве <Сибирский хронограф>.
Перевод и публикация докт. филос. наук проф. Николая Розова.
[1] The Encyclopedia of Philosophy. New York: Macmillan, 1967. Vol. 7. P. 258.
[2] Lindenfeld David F. The Transformation of Positivism: Alexius Meinongand European Thought, 1880-1920. Berkeley: University of California Press. P. 115 - 116. Эренфельс также был страстным вагнерианцем, входившим в вагнеровскую сеть (тем самым косвенно связывая Кафку с Ницше), и другом приемного сына Вагнера - социал-дарвиниста и расиста Х. С. Чемберлена. Почувствовав неприятие антисемитизма в окружении Кафки, Эренфельс продемонстрировал свой склад ума и темперамент, заключив, что решением проблемы расовой деградации была бы сексуальная жизнь по принципу свободного скрещивания посредством полигамии.
[3] Лакан, член литературного кружка Сартра 1940-хгг., стал ведущей фигурой 1970-80-хгодов благодаря проведенному в дальнейшем синтезу психоанализа и литературной теории.
[4] Тогда уже существовала еще одна литературная ниша, обеспечивавшая <неутонченное> (<узколобое> - lowbrow) развлечение рабочего класса, но это направление никогда не было престижным среди интеллектуалов. В рыночных условиях Нового времени и современности приверженцы <высокоутонченного> рынка смешивали все культурные ингредиенты согласно своим собственным стандартам, при этом очерняя писания, ориентированные на аудиторию среднего класса, представляя эти тексты как неотличимые от дешевых романов ужасов.
[5] Данные нашего времени также свидетельствуют о том, что большинство профессиональных писателей имеют очень малый доход и живут за счет занятости на других работах; лишь весьма малая группа может обеспечить себе достойную жизнь на доходы от писательства (Kingston Paul and Jonathan R. Cole. The Wages of Writing. New York: Columbia University Press, 1986).
[6] При достижении критической массы значительное производство авангардных произведений вместе с ощутимой социальной средой, в которой внутренне сосредоточенные группы обеспечивают высокое признание интеллектуальных ценностей, превращает такой центр в Мекку для приезжих из-за границы. Города, достигшие критической массы на локальном уровне и ставшие интеллектуальными центрами в своей языковой зоне, - Лондон, Санкт-Петербург, Вена, Нью-Йорк, Сан-Франциско - обычно привлекали приезжих лишь из провинций соответствующих стран. Это относится и к Парижу: из провинций приезжали многие честолюбивые французы, такие как Рембо. Но только Париж стал международным центром, привлекавшим интеллектуалов-литераторов: немцев, таких как Гейне и Маркс в 1830-40-хгг.; русских, например Тургенева и Герцена в 1850-хгг.; уругвайца Изидора Дюкаса, публиковавшегося под французским псевдонимом Лотреамона в 1870-хгг.; поистине нескончаемого потока американских и британских писателей в 1920-хгг., не говоря уж об испанцах (Унамуно, Пикассо), латиноамериканцах и русских эмигрантах. Следует отметить, что в Германии существовала меньшая литературно-географическая концентрация, чем в других языковых зонах. В немецком интеллектуальном производстве университеты со времени реформирования сохранили свое господство, и это поддерживало децентрализованную сеть конкуренции, примерно с двадцатью центрами. Иностранные стажеры не стремились в какой-то один центр в Германии, но перемещались по всей этой системе.
<<<