– Что ж, вот и встретились наяву, – сказала она и замолчала.
Айван бросил на нее из-за спины Джона встревоженный взгляд.
– Будь верен велению своего сердца. Может, пойдем выпьем?
– Я – за. А ты, Джонни?
– Не-а. Пойду-ка я позвоню Адаму Норвицу.
– Адаму… – сказала Нилла. – Передавай от меня привет. Несколько лет назад он был моим агентом почти шесть минут.
– Я же сегодня разговаривал с его агентством, – сказал Айван. – Его номер в памяти моего мобильника.
Достав мобильный телефон, Айван нажал несколько кнопок. Через пару секунд он сказал:
– Адама Норвица, пожалуйста. Это Джон Джонсон.
Потом передал телефон Джону:
– Держи.
Джон удивленно посмотрел на Айвана и взял трубку.
– Адам? Здравствуйте.
– Джон Джонсон, – мигом откликнулся Адам. – Приятно было сегодня встретиться. Чем могу служить? И еще раз поздравляю с «Суперсилой».
– Да, да, спасибо. Послушайте, Адам, мне нужен номер домашнего телефона Сьюзен.
Адам нерешительно промямлил что-то, словно его раздирали противоречия.
– Адам, давайте обойдемся без ложной щепетильности. Мне просто нужен номер телефона Сьюзен.
– Я не уверен, могу ли я…
– Это по сугубо личному вопросу. Позвоните ей и спросите, согласна ли она, если вам так угодно. Вы сделаете мне большое одолжение.
– Конечно, я дам вам ее номер. Но его… – в трубке было слышно, как Адам шуршит какими-то бумагами, – его у меня сейчас нет под рукой. Перезвоните минут через пять, ладно?
– Пять минут – не больше.
Они разъединились. Адам тут же позвонил Сьюзен, нарвался на автоответчик и оставил сообщение: «Сьюзен! Похоже, нам попалась крупная рыба. Не кто иной, как твой приятель-бродяга Джон Джонсон только что звонил мне и спрашивал твой номер. Говорит – по личному делу. Хм-хм. Так что хочу предупредить, что собираюсь позвонить ему прямо сейчас. Нарушение протокола, конечно, но для этого я и существую. И пожалуйста, перезвони мне и все расскажи. Мой мобильник включен всю ночь. Пока».
Адам перезвонил Джону и сообщил ему номер телефона Сьюзен, который тот записал на обороте визитной карточки Айвана. Потом разъединился. Айван и Нилла поглядели на Джона.
– Что это с вами? – спросил Джон.
– Позвони ей, – сказала Нилла.
– Чтобы вы все слышали?
– Да, чтобы мы все слышали.
Джон набрал номер Сьюзен и попал на автоответчик. «Автоответчик», – шепнул он Айвану и Нилле. А затем оставил сообщение: «Сьюзен, это Джон… Джонсон. Надеюсь, ты нормально добралась до дома. Черт, как сегодня было жарко… я тут заикаюсь в твой автоответчик… – Он помолчал, собираясь с мыслями. – Знаешь, что я сегодня чувствую? Последние несколько часов я чувствую, как будто… как будто вернулся из далекого путешествия и продолжаю жить, как прежде, но только сегодня я понял, что чего-то не хватало. И мне кажется, что не хватало тебя, и мне ужасно хочется увидеть тебя снова, потому что без тебя я как будто слепну. Так что позвони мне». Он оставил свой номер.
На глазах у Ниллы показались слезы.
– Заходи, поужинаем вместе, – попросила Нилла. – Пожалуйста, – добавила она. Ребенок проснулся и начал кричать. – Я попрошу Дорис тоже прийти.
И Джон отправился ужинать с Айваном и Ниллой.
Полгода назад, когда Джон покинул город и отправился в странствия, у Айвана с Ниллой родилась дочка – Маккензи. Она постоянно надрывно кричала, словно ребенок наркоманов, и постоянно чем-нибудь болела, так что Айван с Ниллой совсем сбились с ног, особенно Нилла. Бессонные ночи и постоянные переживания и волнения. На кухне у них все было вверх дном, и это еще мягко сказано.
– Садись осторожней, – предупредила Нилла. – По-моему, на этом месте Мак справила малую нужду.
– Помоги выбрать имя для следующего, – сказал Айван.
– Да ну! – ответил Джон. – Поздравляю.
Нила закатила глаза:
– У меня такое ощущение, словно на мне опыты ставят.
– Мне нравится имя Клорис, – продолжал Айван. – Как насчет Клорис – если, конечно, это будет девочка?
– Если уж тебе так хочется, может, остановимся на Борнин? – спросила Нилла, прежде чем Джон успел ответить.
– А как вам Теш? – предложил Джон. – Сгодится и для девочки, и для мальчика.
– Merveilleux![1]– сказала Нилла по-французски.
Супруги снова принялись добродушно друг друга поддразнивать, так что Джону было нетрудно уклониться от беседы. «Айван этого и хотел», – подумал Джон: Для него спасение – раствориться в семье. И для Ниллы – тоже. Еще год назад Айван и Нилла были просто лучшими друзьями, теперь же они окончательно превратились в мужа и жену. Они довольны друг другом и тихой заводью, в которой очутились. Их поезд остановился, и это то место, где они сошли.
Джон не осмеливался упомянуть при них, какое гнетущее чувство он испытал, когда Айван сообщил ему, что собирается жениться. Это было несколько лет назад, в эмоционально смутный период, после провала двух фильмов, когда их ставки на рынке киноиндустрии резко упали. Для Джона два провала означали, что нужно как-то измениться и двигаться дальше, – но Айван смалодушничал. Все, что мог, он из себя уже сотворил. Его мысль не шла дальше того, чтобы начать ставить среднебюджетные фильмы для подростков, которые бы громко подавались на премьере, а затем умирали из-за плохих зрительских отзывов. Для Джона это было пощечиной, потому что он не хотел останавливаться, постоянно думал о том, как переделать самого себя, и не оставлял попытку за попыткой.
Джон подозревал, что его недавнему срыву способствовало то, что Айван, хотя и не покинул его, определенно отодвинул на второе место. Думая об этом, Джон чувствовал себя эгоистом, так что он старательно гнал от себя подобные мысли.
Однако стремление переделать себя по-прежнему не оставляло Джона. Даже в тридцать семь, даже после такой чудовищной катастрофы.
Джон любил Айвана и Ниллу и ценил мир, который они для себя построили. Но он знал, что очень скоро, здесь же, на кухне, после того как Мак препоручат няне и ребенок будет выть наверху, Нилла примется мягко пытать его вопросами о Сьюзен Колгейт. Она будет достаточно осторожна, чтобы не затрагивать неприятные темы – скажем, его недавнее прошлое, – а затем вместе с Айваном постарается уберечь от крайностей.
Джон не был до конца уверен в своих чувствах к Сьюзен. Раньше он не раздумывая следовал своим инстинктам, но если принять во внимание два провалившихся фильма и его приключения в стиле Керуака, инстинкты его явно только подводят, несмотря на устойчивые позиции «Суперсилы». Но со Сьюзен это было чистым душевным порывом. Он ничего не планировал заранее. Это был поток чувств, удовлетворить которые можно было лишь устанавливая все большую близость. Он не станет наживаться на своих чувствах. Он не достигнет космического блаженства – он всего лишь будет… ближе к Сьюзен.
Маккензи начала громко реветь, и Нилла с Айваном отвезли ее в детскую. Джон взял программу телепередач и стал просматривать ее в надежде найти повтор «Семейки Блумов», но ему это не удавалось, отчего он приходил все в большее отчаяние.
Глава восьмая
Мать Джона, Дорис Лодж, влюбилась в отца Джона, Пирса Уайта Джонсона, аризонского конезаводчика без роду, без племени, которого встретила в одной из конюшен Вирджинии и с которым снова случайно столкнулась на Манхэттене при выходе из гостиницы «Пьер», где он только что подписал свой первый контракт на пятизначную сумму на продажу семени племенных жеребцов. Она влюбилась в него, потому что эта случайная встреча показалась ей роковой, но главная причина была другая. Она любила слушать сказку, которую он ей постоянно рассказывал. Обычно это происходило после того, как они занимались любовью в однокомнатной квартирке Дорис, что располагалась на пятом, последнем, этаже в доме без лифта. Квартирка эта, оплата которой требовала от Дорис немалой изворотливости, была ее первым собственным жильем, и Дорис любила свою квартирку.
– Так вот, послушай, – говорил Пирс, начиная рассказ и потягиваясь всем своим белым мускулистым телом на комковатом матрасе кровати с балдахином и четырьмя медными шариками – единственной уступке изысканному воспитанию Дорис, – жила-была одинокая молодая наследница, которую отец держал взаперти в их загородном имении. А фамильную собственность окружала высокая кирпичная стена, увитая плющом.
– Как ее звали? – всегда спрашивала в этом месте Дорис. Это было частью ритуала.
– Мари-Элен.
– Как красиво, – говорила Дорис.
– Она и сама была красивая. Завидная невеста.
– Тяжело быть завидной невестой, – обычно вздыхала Дорис, а солнечный свет проникал сквозь окна, из которых были видны стены типичного кирпичного переулка, водяные цистерны, наверху – «Эмпайр стейт билдинг», внизу – полные помойные бачки. А волосы на теле Пирса обычно ловили солнечный свет и поблескивали, как сосульки.
– Именно, – добавлял Пирс. – Именно.
Живот у Пирса был тугим, как барабан, и Пирс просил Дорис стучать по нему пальчиками, пока он рассказывал.
– Словом, так или иначе, Мари-Элен день за днем придумывала планы бегства, но семья зорко следила за ней. Была нанята дополнительная стража, а верх кирпичной стены утыкали битым стеклом. Но вот однажды, когда Мари-Элен в отчаянии проходила по залам дома, она увидела старинную картину, написанную маслом и изображавшую охотника в лесу. Что-то в этой картине привлекло ее внимание.
– И что она увидела? Расскажи снова.
– Когда Мари-Элен посмотрела на молодого охотника, рослого парня, то заметила, что тот подмигивает ей. А потом он заговорил с ней и сказал: «Иди сюда, Мари-Элен, иди сюда, ко мне, в эту картину, эта картина – твой выход». Мари-Элен перепугалась. «Как я смогу жить в картине? – спросила она охотника. – Что мы будем есть?» Услышав это, охотник рассмеялся и ответил: «Здесь у нас будет все, что мы только пожелаем. Тут совсем другой мир. Ведь если ты будешь жить в картине, то сможешь навещать и другие картины. Пожалуйста, входи. Мне так одиноко».
– Мари-Элен сказала, что ей нужно подумать, но на следующий день вернулась к картине, одетая в платье для загородной прогулки и готовая войти в лес. «Мари-Элен, – спросил охотник, – так ты войдешь в картину и присоединишься ко мне?» И она ответила: «Да».
Пирс пользовался французской цитрусовой туалетной водой, аромат ее смешивался с сексуальным дымом его сигарет, который висел в воздухе, как весенний туман.
– Тогда охотник протянул руку, – продолжал Пирс, – и втянул Мари-Элен в картину, в свой лес, и оба медленно пошли навстречу друг другу, и Мари-Элен запечатлела поцелуй на его губах. Она достала что-то из своих карманов, и охотник спросил, что это, но она не ответила. Это были спички и флакон с бензином для зажигалки ее отца. Она расплескала бензин по полу особняка, зажгла спичку и бросила. Дом загорелся, и Мари-Элен сказала охотнику: «Давай уйдем отсюда. Пошли. Только не оглядывайся». И они ушли от полыхавшего пламени и от мира, куда теперь Мари-Элен не было возврата.
– Вот невеста и отыгралась! – говорила обычно Дорис.
Дорис и Пирс поженились против воли ее родителей. («Дорис, Дорис, у него ведь нет никаких родственников, никаких. Так жить не годится. И потом Джонсон – что это за фамилия?») Они поездили по миру и наконец остановились в Панаме, где у Пирса завязались деловые отношения, а Дорис забеременела. Однажды днем, будучи на восьмом месяце беременности, Дорис присутствовала на уроке икебаны в гостиной жены одного сотрудника фирмы «Нестле». Внезапно она упала на пол, корчась в предродовых муках, пронзительно вопя и не выпуская при этом из рук цинкового ведерка с неподстриженными веточками можжевельника. Джон появился на свет так мощно, стремительно и энергично – кондиционер сломался, и в комнате стояла страшная духотища, – что даже десятилетия спустя Дорис не могла переносить жару и вообще все, что напоминало тропики, перемещаясь по жизни из одного помещения с кондиционированным воздухом в другое. Джон родился на полу из красного дерева, окруженный тропическими цветами и ошарашенными женами сотрудников фирмы. В этот момент Пирс осматривал лошадей на Канарских островах. Его двухмоторный самолет попал в шторм, и с тех пор Пирс исчез.
Родные Дорис показывали всем своим видом, что уж они-то все знали наперед. Отец поселил ее в небольшой квартирке, выхлопотал малолетнему Джону детское пособие и взял на себя часть расходов на покупку еды и одежды. Золотые деньки кончилась для Дорис, так и не начавшись. В мыслях она видела себя нью-йоркской матроной. Ей надо было играть роль богатой – она была воспитана, чтобы быть богатой, – но богатой она не была, и это беспомощное положение определило ее жизнь. И все же она лелеяла память о Пирсе, глядя на красного, как ростбиф, младенца, надрывавшегося, как сцепление «шевроле».
Даже тридцать семь лет спустя, когда Джон повстречал Сьюзен Колгейт, он не упомянул о многих страницах истории семьи. Джон принадлежал к делаверскому клану Доджей, начинавших с пестицидов, затем перешедших к производству всевозможных агрохимических удобрений, клану, который в конце концов превратился в монстра, извергавшего из своего чрева все, начиная от мышеловок и апельсинового сока и кончая компонентами для производства ядерного оружия. Фирма была частной, и возглавлял ее дядя Дорис, Рейт, который управлял делами, оставаясь в Делавере.
Семья решила, хотя, разумеется, не высказала это в таких выражениях, что Дорис ненормальная, что она – финансовая обуза и что она сама умышленно нарушила негласные законы клана. Ее терпели на ежегодных семейных съездах, куда она часто приезжала одна, поскольку Джон был болезненным ребенком. Он проводил дома больше времени, чем в школе, и частенько валялся в больнице то с одним, то с другим заболеванием, но все это Дорис переносила спокойно.
– Собирайся, Джон, я должна отвезти тебя к врачу для очередного осмотра.
– Дай хоть позавтракать.
– Что это за оранжевую дрянь ты тут пьешь?
Она брала бутылку с напитком, который Джон упросил ее купить на прошлой неделе, и читала вслух:
– «Тэнг» – просто блеск. Надо будет мне попробовать его сегодня с джином.
– Это для астронавтов.
– Правда? Тогда я должна немедленно хлебнуть его, потому что днем я встречаюсь в гостинице «Сент-Морис» с Рейтом, и мне потребуется внеземная энергия, чтобы оторвать его от соблазнов Шестой авеню и уговорить хоть чуть-чуть увеличить наше пособие.
Она сделала глоток.
– Браво! А теперь – собирайся.
У Джона было развитое воображение, но болезнь зачастую ограничивала возможности мальчика пределами квартиры. Когда Дорис не было дома, Джон пробирался в комнату к матери и рылся в ее шкатулке. Там лежал панцирь черепашки, которую она съела за завтраком с Пирсом в Киото в 1961 году («Я чувствовала, как эта маленькая чертовка трепыхается у меня в глотке»); фотографии, сделанные до и после косметической операции по удалению жира с ягодиц («Жир на ягодицах – это проклятие семейства Лоджей, Джонси. Как хорошо быть мальчиком!»); меню ее свадебного ужина, написанное от руки шеф-поваром. Имелась также одна из детских пинеток малютки Джона, позолоченная, а не покрытая бронзой, несколько морских ракушек и куча призовых лент со скачек. Было также фото Дорис на водных лыжах вместе с Кристиной Форд, фото Пирса верхом на его призовой лошади по кличке Медовый Месяц, а также несколько других фотографий, среди которых был поблекший черно-белый снимок, почтительно вставленный в рамку. Похоже, снимали где-то неподалеку от конюшни – на заднем плане Пирс разговаривал с кем-то, – на переднем – Дорис рядом с Мари-Элен де Ротшильд, причем Мари-Элен подносит зажигалку к сигарете Дорис, а Дорис при этом коварно улыбается.
Для Джона было вполне естественным то, что его мать жила, не учась ничему полезному, не приобретая никаких навыков. Дорис предпочитала преследовать богатых мужчин, к чему ее и готовили в семье, прививая инстинкт крачек, каждый год мигрирующих с континента на континент. Джона это завораживало.
– Мам, почему ты всегда и везде летаешь на самолете?
– Что ты имеешь в виду, милый?
– Ну, как сегодня. Ты снова летала на самолете, хотя запросто могла взять машину.
Дорис действительно предпочитала летать, даже если место, куда она летала, располагалось неподалеку.
– Милый, мужчина никогда не признается женщине в том, что он не хочет заплатить за авиабилет или нанять самолет. Мужчина скорее согласится целый месяц есть томатный суп, чем откажется нанять вертолет, чтобы слетать в Коннектикут с дамой. А проще всего самой заказать самолет, а потом попросить мужчину расплатиться, когда ты уже долетела.
В устах Дорис подобное заявление не звучало цинично. Ее приучали к этому с младенчества.
Родня относилась к Джону несколько добрее, чем к Дорис, поскольку семьи часто предпочитают перескакивать через поколения, когда речь заходит о распределении симпатий, а Джон был симпатичным, любезным, хоть и робким мальчиком. Проводя из-за болезней много времени в постели, он поглощал дневные программы телевидения в огромных дозах – он смотрел телевизор куда больше, чем обычный американский подросток. Джон смотрел все без разбора. Благодаря телевизору он приобрел словарный запас и жизненный опыт, не свойственные другим в его возрасте. Родственники приносили ему подарки и незаметно совали конверты с деньгами. Джон всегда благодарил их за эти приношения, но, стоило родственникам уйти, тут же отдавал всю наличность Дорис. Она прятала ее в сумочку для шальных денег, хранившуюся вместе с ее оп- и поп-артовской дребеденью, которая с каждым годом становилась для нее все дороже.
Дорис нравились живописные мужчины. Ей нравились мужчины, живущие в живописных полотнах. Этим мужчинам Дорис тоже нравилась поначалу, пока они думали, что смогут на ее деньги выбраться из этих полотен, но обычно, примерно месяца через три, когда выяснялось, что Дорис не состоит в лиге Марии Агнели, они изящно ее бросали. Каждый раз происходило одно и то же. Дорис прекрасно видела эту закономерность, но не усваивала уроков – так же и в сериалах злоключения ничему не учат героев.
Джону Дорис весьма откровенно рассказывала о своей семье, об источниках ее процветания и о той роли, которую семья играла во всеобщей схеме мироздания. Джон прищуривал глаза и старался образно представить себе Корпорацию Лодж, и она виделась ему крупным больным животным – кашалотом, все клетки которого заражены смертельными вирусами.
– Дорогой, вся деятельность Корпорации Лодж пагубна. Их пищевые продукты малопитательны и скоро портятся. Дети, которых растят на детском питании Корпорации Лодж, быстро заболевают и умирают. Электроника Лодж перегорает, взрывается и быстро выходит из строя. Фабричные рабочие Лоджа тысячами отравляются, вдыхая пары растворов, используемых при изготовлении обуви Корпорации Лодж, обуви, в которой, к слову, те, кто ее носит, почти всегда выглядят нелепо, хромают и страдают грибковыми заболеваниями. Всевозможные отделения Корпорации Лодж предоставляют жалкие пародии услуг по сверхраздутым расценкам. Деньги необходимы Корпорации на взятки лидерам профсоюза, а также на наркотики, меховые шубы и поездки на Багамские острова жен управляющих. Лодж – это язва на теле общества, разъедающая его и высасывающая из него жизненные соки.
– А что производят Лоджи, мам? – приставал, бывало, к матери Джон.
– Лучше спросить, дорогой, чего они не производят. Лодж может производить все, что угодно. Для него нет ничего святого: детские сигареты, душегубки, молочные продукты, уже сделанные просроченными, автостоянки размером с Ватикан. Лодж все сделает, только попроси. Всякий раз, когда кто-нибудь в Америке плачет или умирает, Лодж ухитряется с этого что-то поиметь. Таков Лодж, мой милый.
Когда Джону было четырнадцать, у него возникли проблемы с дыхательными путями, и он провел в постели без малого год, пока врачи лечили его легкие и бронхи. Джон смотрел телевизор, читал, болтал с Дорис – друзей у него не было, а многочисленных двоюродных братьев и сестер предусмотрительно держали от него подальше. Приходившие на дом учителя знакомили его с основными курсами. Тупым Джон не был, но не был и гением. Он любил свой мир и не возражал против того, что мир этот ограничен.
Однако Джон не раз задумывался над тем, как он будет возмещать потерянное время. Предположим, он выздоровеет – как сможет он тогда догнать остальных детей, которые каждый день жили в большом мире: бегали за мячом, воровали по мелочам в магазинах? Представления Джона о нормальной детской жизни были скудными и отрывочными. И он переживал за Дорис, которой никак, хотя она каждый раз была к этому очень близка, не удавалось «отхватить себе мужчину». Будет ли она когда-нибудь счастлива? Что он может сделать, чтобы в ее жизни появилась любовь? Телевизор внушил Джону, что любовь – средство от всех недугов.
Дорис старалась всегда быть веселой и невозмутимой. Джон был постоянной величиной в ее жизни, которую семья не могла у нее ни отобрать, ни уменьшить. С ее точки зрения, чем больше времени Джон проводил перед телевизором вдали от хулиганов, токоведущих рельсов и подозрительных мужчин в плащах, тем лучше.
Год, проведенный в постели, был, безусловно, самым долгим годом в его жизни. Когда Джон стал старше и начал знакомиться с другими людьми, которые многого достигли в жизни, он каждый раз узнавал, что на всех на них когда-то в ранней молодости смерть или недуг наложили такой сильный отпечаток, что впоследствии они выкладывались наполную, твердо зная, что самый страшный грех – это потратить жизнь впустую. Болезнь Джона научила его ценить крайности.
Когда Джон уже шел на поправку после года болезни, дядюшка Рейт попытался провести спекуляцию на рынке серебра Соединенных Штатов и не только разорился, но и вовлек семью в скандал, охвативший сорок шесть штатов, большую часть Европы, отдельные районы Азии и даже каким-то непонятным образом Антарктиду. Через день Дорис с Джоном оказались без крыши над головой. Неделю спустя Рейт повесился у себя в Делавере. В какой-то степени Дорис почувстовала облегчение: больше ей не надо было играть в семейные игры.
Незадолго до того как отключили телефон, Дорис успела сделать несколько звонков. На деньги из заначки она купила два билета на поезд до Лос-Анджелеса, а с вокзала их забрала машина и довезла до Беверли-Хиллз, где они разместились в доме для гостей Ангуса МакКлинтока, отца Айвана, кинопродюсера, который когда-то чуть было не женился на Дорис, но у него так и не хватило духу. Хотя обручального кольца не было, они долгие годы сохраняли дружеские и близкие отношения – так мать с сыном нашли убежище, подальше от Делавера и разгневанных семей, которые сыпались с неба, как стая горящих птиц.
Ангус показал им дом, и в тот момент, когда он передавал Дорис ключи, произошло нечто странное. День близился к концу, и солнце стояло невысоко над холмом. Кожа Джона приобрела золотой оттенок, недостижимый на Манхэттене, и Дорис была поражена, увидев сына юным позолоченным принцем. Неожиданно она сказала:
– Знаешь, Джон, мне кажется, ты больше не будешь болеть. Все позади.
– Тебе правда так кажется?
– Да, да – позади. Ты попал на золотую землю, мой мальчик.
– Но все может вернуться в любую минуту.
– Нет, все прошло.
Дорис посмотрела на Джона, перевела взгляд на Ангуса и произнесла молитву: «Господи, не оставь меня в этом». Они вошли в свой новый дом.
Глава девятая
Когда Сьюзен вышла из своего временного убежища в доме Гэлвинов – в парике Карен Гэлвин и в ее спортивном костюме, – у нее не было с собой ни кредитных карточек, ни наличности, ни водительских прав – ничего, что связывало бы ее с национальной экономикой. Она дотронулась до своего чистого сухого лица, лица, которое ее мать бранила за его бесцветность и невыразительность («Сьюзен, без косметики у тебя не кожа, а прямо бумага для пишущей машинки. На следующей неделе подчеркнем линию глаз татуировкой – это уже решено»). Но сейчас, в ее новой жизни, косметика ей была не нужна, потому что без макияжа она могла везде бродить свободно, не боясь быть узнанной.
Первым местом, куда направилась Сьюзен, было место катастрофы, где краны грузили последние обломки фюзеляжа на грузовики. Полицейские разгоняли зевак.
Сьюзен съела энергетический батончик и почувствовала теплое солнце бабьего лета на своем лице. Справа она заметила какое-то яркое цветовое пятно. Подойдя ближе, Сьюзен увидела импровизированные алтари из цветов, лент, флагов, фотографий и плюшевых мишек, которые устроили родственники погибших и сочувствующие.
«Все эти бедные души отлетели, – подумала Сьюзен, – а я – здесь». Она увидела фотопортрет мистера и миссис Инженеров, фамилия которых была, как выяснилось, Миллеры. Рядом лежала фотография Келли, стюардессы, которая говорила Сьюзен, что 802 – ее последний рейс перед отпуском. Кто-то положил рядом с фотографией набитого опилками кролика в солнцезащитных очках и бутылку красного сухого вина.
Сьюзен вздрогнула, увидев алтарь самой себе – увеличенный цветной снимок из старого журнала, наклеенный на коричневую картонку. На фото ей было пятнадцать, ее волосы были густо намазаны гелем, и она пела хит группы Дево «Whip It» в торговом центре округа Клакамас в штате Орегон. В верхнем левом углу фотографии ее подружка Триш играла на синтезаторе. Сьюзен смотрела на себя, запечатленную на этом снимке, на свои густо накрашенные глаза, в которых застыло такое напряженно-наивное выражение, что Сьюзен невольно улыбнулась. Она вспомнила, как тайком подводила глаза в уборной. Вспомнила, как после выступления сцепилась с матерью, думавшей, что Сьюзен будет исполнять попурри из фильма «Бриаллинтин». Сьюзен улыбнулась при мысли о том, что эта смешная старая фотография, запечатлевшая один из множества образов Сьюзен Колгейт, разбросанных по миру, будет последней данью уважения, отданной ей здесь, посреди перепаханного соргового поля в Огайо.
К нижнему краю фотографии липкой лентой было приклеено письмо. На первый взгляд оно напоминало одно из тех писем, которые Сьюзен получала мешками, когда «Семейка Блумов» была на гребне успеха, и местом отправления которых зачастую значилась Федеральная тюрьма в городе Ломпок или другое исправительное заведение. Письма эти часто начинались стихами, всегда искренними, но почти всегда ужасными. В письме, которое она сейчас держала в руках, было написано следующее:
«Сьюзен, меня зовут Рэнди Джеймс Монтарелли, и я тоже родился 4 числа, но только в сентябре 1970 года. Ты была для меня чем-то вроде эталона. Думаю, что в захолустье можно найти немало людей наподобие меня, которые наблюдали твой жизненный путь и относились к тебе как к сестре, потому что тебе удалось вырваться из этой поганой жизни и стать чем-то лучшим. Так или иначе, мы всегда болели за тебя. Как бы то ни было, ты теперь на небесах, а мы здесь, на земле, и я думаю, что уже слишком стар, чтобы искать другую Сьюзен Колгейт, так что жизнь теперь станет гораздо тяжелее. Я живу один (семья – это не по мне!), но у меня две собаки, Вилли и Кемпер, и отличная работа. Мне и в голову не могло прийти, что ты уйдешь первой. По крайней мере, казалось, что ты меня переживешь. Так глупо писать все эти слова на листке бумаги, когда все равно никто их не прочтет. Я живу не в Сенеке. Я живу в Эри, это в Пенсильвании. Я приехал сюда вчера ночью (четыре с половиной часа езды!), потому что, если бы я не приехал, то не знаю, что бы я с собой сделал. Жаль, что у вас не получилось с Крисом, хотя, если честно, ты была для него слишком классной, а я таких бродяг знаю: все они, в конце концов, чокнутые. Не обижайся. Я всегда знал, что рано или поздно ты снова будешь сниматься в кино, и так здорово было, когда я в прошлом месяце увидел тебя в «Заливе „Динамит“». Я бы, конечно, мог и дальше здесь распространяться, но чувствую, что ком стоит в горле, как было и всю дорогу. Моя приятельница Кейси (она вместе со мной работает на заводе) говорит, что я слишком легко позволяю всем помыкать собой, но я не согласен. Я знаю, иногда кажется, что меня используют, но сам-то я точно знаю, что происходит. Ну, пора мне закругляться. Всего тебе самого-самого, милая ты моя.
Твой любящий и преданный поклонник навсегда
Рэнди.
1402 Чаттанаукуа-стрит
Эри, Пенсильвания
P.S. Я нашел для тебя на толкучке автомобильный номерной знак штата Вайоминг в тот день, когда случилась катастрофа. Думаю, это было предзнаменование».
Под фотографией Сьюзен лежал номерной знак, печенье с начинкой, флакон шампуня с кондиционером и телепрограммка со списком действующих лиц из «Семейки Блумов» на обложке. Сьюзен присела перед алтарем, оглянулась, чтобы убедиться, что никто за ней не наблюдает, сложила письмо и сунула его в карман брюк, затем взяла шампунь с кондиционером и положила его в свою спортивную сумку. Потом покинула место катастрофы, не вызвав ни малейших подозрений у толпившихся людей, и пошла к четырехполосному шоссе в другую сторону от дома Гэлвинов. Подъехал автобус, и Сьюзен села в него, заплатив за билет четырьмя двадцатипятицентовыми монетками, которые нашла на дне сумки. Она взяла транзитный билет и доехала до кольца, где пересела в другой автобус, который довез ее до Толидо. Она сошла возле магазина, который стоял на берегу Моми-ривер. Спрыгнув на землю, Сьюзен подсчитала, что если бы рейс 802 не разбился, то сейчас, в тот самый момент, когда она стояла возле магазина, она после занятий аэробикой ехала бы к своему врачу-травнику, а потом, скорей всего, домой просмотреть почту и прослушать автоответчик.