Что ждет страстного и резкого разоблачителя? Либо его объявляют патологическим мизантропом, искажающим благородный труд чиновников и обрекают на тернистый путь, либо власть имущим приходится пойти на издержки (особенно если инспектор надежно обеспечил свои тылы) и увенчать его лаврами неподкупного служителя общественному благу. Рузвельту повезло. Хотя едва ли предложенные им реформы смогли многое изменить в продажном мире чиновничьей службы. Посадить клерков на фиксированную зарплату, дать мэру право назначать глав департаментов и снимать их в случае злоупотреблений ― все это было далеко от настоящей чистки авгиевых конюшен крупнейшего в стране муниципалитета. Но Рузвельт был доволен. Неважно, что чьи-то липкие руки продолжают прятать в бюро зеленые банкноты. Он сделал свое дело и умывает собственные руки. Какова будет реакция ассамблеи, влиятельного круга горожан? От них он ждет оценки своих действий, от них зависит его политическое будущее.
Пурист в политике, Рузвельт занимает строго выдержанную классовую позицию там, где возмущение рабочего класса грозит поколебать привилегии буржуазии. В мире, по его воззрениям, царит закон естественного отбора лучших и наиболее приспособленных. Богатство создает среду, где расцветают таланты и возможности. Из обеспеченных слоев общества выходят наиболее достойные его вожди. Гегемония лучших необходима для развития науки и процветания искусств. Посредством выделения благородных и честных элементов общества будет происходить улучшение моральных и материальных условий жизни. Точка зрения Рузвельта в главном вопросе развития капиталистического общества, каким стала Америка в конце XIX века, такова: «естественному», существующему ходу событий нет альтернативы. Природа не допускает вмешательства в свои законы, она саморегулируема. Немудреная, вышедшая из социал-дарвинизма, социальная философия Рузвельта диктует его позицию в классовых конфликтах штата.
Характерным примером деятельности (как всегда бурной и полемически заостренной) Рузвельта в сфере рабочего законодательства является его борьба против ограничения рабочего дня водителей городского транспорта двенадцатью часами. Сердце либералов дрогнуло: четырнадцать часов работы ― это слишком, это тяжело, это ненужным образом истощает, обескровливает рабочую силу. Рузвельт резко выступает против. Ограничивать рабочий день ― это не по-американски, это нарушает естественное, природное состояние, это, в конце концов, оскорбляет чувства гражданина, полагающегося на свободу выбора. Что ждет американское общество, если рабочие получат необыкновенные, не продиктованные природой привилегии? Этот путь ведет прямо к коммунизму и социализму. Чтобы избежать подобной деградации, нужно не допустить вмешательства в естественно складывающиеся отношения. Пусть каждый займет уготованное ему место, пусть каждый трудится и бьется в рамках закона выживания, это в конечном счете оздоровит общество.
Противников сокращения рабочего дня поддержал губернатор Гровер Кливленд, наложивший вето на законопроект о сокращении длительности рабочего дня на том основании, что тот представляет собой «классовое законодательство».
Рузвельт последовательно проводил свою классовую линию: он голосовал за антизабастовочные законы и против повышения жалованья пожарникам и пенсий школьным учителям. Демонстративное презрение к людям «худшей породы» переливало через край. Все зло от агитаторов, полагал Рузвельт. В журнальной статье он отмечал, что «профессиональные агитаторы всегда обещают рабочим законодательные преимущества, которые могут быть осуществлены рабочими только за счет их личной или объединенной энергии, разумности и предусмотрительности». Борьба Рузвельта с профессиональными союзами не знала в то время никаких компромиссов.
Таким предстал Рузвельт к концу третьего года пребывания в легислатуре Нью-Йорка, строгим ревнителем буржуазной честности и непримиримым охранителем привилегий богатства. В его судьбе наступает перелом, вызванный необходимостью выбора: бизнес или профессиональное занятие политикой. Колебания разрешило стечение обстоятельств: не выкарабкавшиеся из организационных неурядиц республиканцы его штата решили делегировать молодого и отнюдь не самого влиятельного политика Теодора Рузвельта на национальный конвент республиканской партии в 1884 году. Конвент должен был избрать кандидата для участия в президентских выборах этого года. Выход на национальную арену, несомненно, разжег аппетиты Рузвельта.
Важно отметить проявление прагматизма (если не сказать цинизма) в поведении политика, чьим знаменем до сих пор была личная честность. В автобиографии есть любопытное признание. «На одном из этапов я начал верить, что передо мной лежит большое будущее и это привело меня к излишне внимательному рассмотрению каждого действия исключительно с точки зрения его влияния на это будущее. В результате я оказался бесполезным для общества, а вскоре стал противен себе». Речь идет о манипуляциях в ходе выборов на национальный конвент. Шансы были предпочтительней у его прежнего покровителя ― Джейка Хесса. Изменить выбор могла лишь поддержка Джона О'Брайена, возглавлявшего партийную организацию республиканцев в штате Нью-Йорк. Внезапное «смягчение» твердой до этого позиции Рузвельта в кампании по смещению О'Брайена с поста председателя избирательного бюро обеспечило поддержку последнего. Но этого было недостаточно.
Требовалось столкнуть между собой сторонников Блей-па и Ч. Артура, чтобы «независимый» Рузвельт проскользнул в заветную четверку делегатов. В час своего триумфа он произнес: «Мне нечего сказать кроме слов благодарности за оказанную мне честь. Я буду стараться наилучшим образом служить интересам республиканской партии, чтобы вы не почувствовали сожаления в вашем выборе». Более откровенными, приподнимающими завесу над кухней американской политики являются написанные через несколько дней слова: «Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь мог осознать злую, ядовитую ненависть, с которой ко мне относились те самые политики, которые поддержали меня из-за полученных свыше приказов». Рузвельт высказывает опасение, сможет ли он удержаться в политике, в этом море ненависти. Но уже через несколько дней перспектива действовать на общеамериканской арене улучшает его настроение. Надежды, вызванные президентскими выборами 1884 года, захлестнули амбициозного нью-йоркского политика.
Двухпартийная система сковала все здоровые силы нации, позволяя приходить к власти лишь апробированным адвокатам капитализма. На Чикагском конвенте 1884 года основная борьба проходила между двумя претендентами: сенатором Дж. Блейном из Мэна («проституировавшим», по выражению историка Родса, свой пост спикера палаты представителей в целях добычи денег) и Честером Артуром (это был истовый защитник интересов монополий и бесцветная личность). Тактика Рузвельта (а к нему присоединились «независимые», в том числе Лодж) состояла в том, чтобы сыграть на конфликте Блейна и Артура, а затем выпустить вперед «темную лошадку» ― сенатора Эдмундса из Вермонта. Почему он держался за сравнительно малоизвестного Эдмундса? Видимо, сыграли роль надежды войти при менее связанном политическими узами претенденте в его личное окружение и попасть в Вашингтон.
Партия стремилась наживать политический капитал на прошлом. Президент Линкольн смотрел с огромного портрета на ораторов, превозносивших просвещенных аболиционистов, творцов индустрии, хранителей культуры из северо-восточных штатов и предприимчивых бизнесменов со Среднего Запада. Рузвельт, снедаемый честолюбием, недолго оставался в тени. На выборах председателя его друг Кэбот Лодж выступил с кандидатурой негра Т. Линча. В секунду замешательства Рузвельт провозгласил: «Великая республиканская партия, которая выдвинула в президенты Авраама Линкольна из Иллинойса, выбирает своим председателем представителя расы, право которой сидеть в этих стенах завоевано кровью и средствами, столь щедро отданными основателями республиканской партии». Искусство экспромтов, энергия, бьющая через край, сделали Т. Рузвельта заметной фигурой, хотя всерьез его не приняли и в верхний круг партийного руководства в числе партийных фаворитов он попасть еще не мог. Рузвельту оставалась лишь трибуна нью-йоркской ассамблеи.
Один из лидеров ― сенатор Форейкер таким вспоминает Т. Рузвельта: «...щеголевато выглядящий парень в очках аплодировал кончиками пальцев; волосы у него были разделены пробором посредине, коротко острижены спереди; он усиленно налегал на «р» в своем произношении. Возможно, что у него есть способности, но он отмечен неистребимым запасом неизлечимого пижонства и фантазий, которые, придет день, встретят надлежащий отпор». Пройдет время, и через двадцать три года Рузвельт и Форейкер скрестят мечи, пока же они в неравных условиях. Рузвельт не произвел на партийное руководство особого впечатления. Карикатуристы изображали его амбициозным, но слабым ― бьющим голыми руками по глухой стене. Художникам нравилось пижонство своей жертвы. В плотно облегающих брюках, высокой шляпе, длиннополом пиджаке изысканных линий он выглядел никчемным щеголем. Характерная улыбка еще не стала главным признаком его карикатурных изображений. Законодатель эстетической богемы Оскар Уайльд и не подозревал, что его именем называют молодого ставленника нью-йоркской буржуазии.
Предвыборная платформа республиканцев отражала интересы не готовой еще к штурму мировых рынков американской буржуазии: высокий тариф для защиты от иностранного импорта, поддержка золотого стандарта, реформа государственных служб и многое другое, повторяющееся каждые четыре года. Даже республиканская «Нью-Йорк тайме» назвала эту платформу «неискренней и бессмысленной». На конвенте неожиданностей не было. Блейн шел фаворитом и при четвертом голосовании набрал необходимое число голосов. Рузвельт, один из лидеров независимой фракции, видел, как тают ее ряды, и заранее убедился в поражении. Не осуществились его планы добиться национальной известности. Он увидел вблизи заправил своей партии, и это отнюдь не добавило почтения к ним. В письме сестре Рузвельт писал: «Голос народа может быть гласом божьим в пятьдесят одном случае из ста; но в остальных сорока девяти случаях это может быть голос дьявола или, что еще хуже, голос глупца».
Демократы, даже если они не разделяли взглядов новой политической фигуры ―г. Кливленда, увидели шанс покончить с господством республиканцев, используя их раскол. Для них наступил великий час. Четверть века партия находилась в загоне, четверть века она ждала. Атаку повели партийные публицисты. Они напомнили избирателям события последних лет: военный министр республиканской администрации, уличенный во взятке, подал в отставку; спикер палаты представителей с группой конгрессменов были замешаны в афере «Креди мобилье». В Вашингтоне под крылом республиканской администрации окопалась банда взяточников, коридоры власти заполнили всемогущие лоббисты монополий. Сенатор Хоар из Массачусетса выступил с катоновским красноречием: «Моя общественная деятельность... продолжалась немногим более одного выборного срока. Но за этот краткий период я видел, как пятеро судей Соединенных Штатов ушли со своих должностей под угрозой суда за коррупцию и нечестное ведение дел Я видел, как председатель комиссии по военным делам потребовал удаления четырех своих помощников, продававших свои официальные привилегии выбора юношей в военное училище. Когда величайшая в мире железная дорога, соединившая два омывающих наши берега океана, была окончена, я видел, как наш национальный триумф и экзальтация обратились в горечь и позор после докладов трех комиссий конгресса, свидетельствующих о том, что каждый шаг в этом великом предприятии был связан с мошенничеством. Среди самых высоких лиц, от людей, состарившихся на общественном поприще, я слышал бесчестную доктрину, что правильным путем достижения власти в республике является подкуп при помощи должностей, созданных якобы для народа, и что подлинной целью занявших эти должности является осуществление собственных амбиций и удовлетворение личных интересов. Я слышал, что подозрения падают на доверенных лиц президента».
Демократический конвент, собравшийся в июле 1884 года в Нью-Йорке, в качестве главного козыря держал эти обвинения республиканской партии. Внутренняя проблема, проблема выбора была практически решена: Гровер Кливленд стоял на голову выше своих конкурентов. Откровенно констатировалось то, что большинство выступает не за программу Кливленда, а за осуждение коррупции.
Г. Кливленд добился номинации. Характерны слова губернатора Висконсина: «Люди любят его более всего за то, что у него есть враги». Идя к ноябрьским выборам,г. Кливленд сумел воспользоваться расколом в рядах республиканцев. Разумеется, дело не обошлось без характерных для США разоблачений и скандалов. Политические детективы обнаружили, что лет десять назадг. Кливленд был близок с замужней женщиной, встал вопрос об отце ее ребенка. Подобные разоблачения, умело поданные, отвратили от Кливленда часть «независимых». Рузвельт присоединился к нападкам на кандидата с подмоченной репутацией. Однако эта линия не возобладала. Неизвестный оратор, выступая в университетском клубе, высказал весьма здравое суждение: «Из того, что я слышал, вытекает, что мистер Кливленд показал твердый характер и большие способности в общественной жизни, но его поведение в личной жизни вызывает вопросы, в то время как мистер Блейн в общественной жизни был слабым и нечестным, являясь в то же время превосходным мужем и отцом. Я прихожу к заключению, что мы должны избрать мистера Кливленда на общественную должность, для занятия которой он имеет такие превосходные качества, и предоставить мистера Елейна частной жизни, в которой он проявил себя столь выдающимся образом». Повлияла ли эта убедительная логика на избирателей или нет, но в ноябре 1884 года Кливленд был избран президентом.
Рузвельт чувствовал себя в эти месяцы неуютно. Он давно выступал против Блейна, но из партийной солидарности не считал возможным вести эту борьбу. Некоторое время обсуждался вопрос о его баллотировании в конгресс от первого округа на Лонг-Айленде. Взвесив шансы, Рузвельт отказался. День выборов он воспринял как национальное несчастье. Победа Кливленда, поражение К. Лоджа в Массачусетсе, мрачные размышления о собственном будущем ― все это вызвало духовный кризис, привело Рузвельта к мыслям о переселении на Запад. Там, в краю мужественных поселенцев, его ждет простая жизнь, перемена даст отдохновение, а оно было ему необходимо после гонки 1881 ― 1884 годов.
Дикий Запад и Клио
Многие годы «американская мечта» пряталась в недосягаемой дали Запада, куда направлялись повозки переселенцев. К последней четверти века уже не осталось свободных земель. Тотчас же не стало того, что называли «аграрной демократией».
Со времен Томаса Джефферсона, когда свободный фермер был назван «самым ценным достоянием государства», со времен Эндрю Джексона, когда западный фермер пришел в Вашингтон, фермерская масса составляла основу буржуазно-демократического порядка. Дальнейшее развитие капитализма разрушило патриархальные устои. Владельцы крупных, наиболее продуктивных ферм, объединившись с железнодорожными магнатами, начали душить своих менее удачливых соседей. Основная культура ― пшеница резко упала в цене. Еще в 1881 году за бушель пшеницы платили 1 доллар 19 центов, а в 1890 году ― только 40 центов. Цена кукурузы за то же время понизилась с 63 до 26 центов. Даже «вечная ценность» ― земля стала резко дешеветь. Если во время последних пионеров, осваивавших незанятые земли, за акр платили 30 долларов, то в 1890 году ― менее 5 долларов. Многие фермеры топили свои жилища зерном: это было выгодней, чем продавать его ниже стоимости. В ряде мест скот уничтожали просто потому, что девать его было некуда.
Чем лучше работал фермер, тем меньше был его доход. Чем больше производилось продукта, тем дешевле он становился на рынке. Ни один фермер не мог поверить, что всему виной перепроизводство. О каком перепроизводстве идет речь, если в городах живут полуголодные рабочие, да и среди фермеров голод не был незнакомцем. Недопроизводство ― вот что видел разоряющийся фермер.
Кто, по мнению фермера, был его врагом? Прежде всего владельцы железных дорог, окружавшие станции элеваторами и регулировавшие закупочные цены. Тресты, устанавливавшие монопольные цены на мясо, инвентарь, технику, удобрения. Те, кто в легислатурах охраняли интересы денежных воротил и ничего не хотели сделать в защиту фермерских масс.
Фермера мучил следующий парадокс: когда ему нужны были средства для покупки орудий труда и удобрений, денег оказывалось до невозможного мало ― банки выдавали их под огромный процент. Когда же наступала пора реализации урожая, цены на сельхозпродукты падали, доллар становился недосягаем. Но вот урожай был скуплен оптовиками ― и доллар снова начинал падать, а цены расти. Спекулянты наживали на труде фермеров огромные состояния. В ответ фермеры могли выдвинуть лишь одно требование: заставьте печатные станки выпускать больше денег, тогда не будет недостатка в долларах, цены на сельхозпродукты вырастут и фермерский труд окупится. Это было наивное объяснение глубинной болезни капитализма. Под лозунгом «больше денег, больше серебряной монеты» собрались огромные фермерские массы.
В период президентства Гаррисона на Западе и Юге быстро выросла достаточно хорошо организованная сеть фермерских союзов. Вытесняемые на засушливые плато Скалистых гор, свободные фермеры оказались в невыносимых условиях. Урожаи падали, как и цены на сельскохозяйственные продукты. Невыплаченные долги по займам банкам были последним ударом. Пошли с молотка фермы Запада. Жители городов с восточного побережья приезжали, чтобы мельком взглянуть на свою новую собственность, недвижимость, политую потом разорившегося должника.
Не находя отклика ни в одной из двух общенациональных партий, фермеры выступили за создание независимого объединения. В 70-е годы возникает мощное «гринбековское» движение за суверенитет штатов, ограничение своевластия железнодорожных компаний и денежную реформу. Но сильнее оказалась вторая волна, когда отчаявшиеся фермеры 80-х годов начали массовое объединение политических усилий. В декабре 1889 года представители фермерских ассоциаций собрались в Сент-Луисе. Был создан союз под названием Национальный фермерский альянс. Пролетарии протянули им руку помощи. Организация «Рыцари труда» объявила о своем согласии с платформой альянса. Общие требования были таковы: закрытие национальных банков и выпуск необходимого объема бумажных денег; свободный выпуск серебряной монеты; налогообложение не должно быть таковым, когда одна группа населения наживается за счет другой части населения; железные дороги и телеграф переходят во владение государства.
Этот эмоциональный, хотя и неверно выраженный протест явился криком души миллионов американских граждан.
В сентябре 1883 года Рузвельт, получив приглашение поохотиться на бизонов, приехал в Литл Миссури, небольшое местечко в Дакоте. Ознакомившись с экономическими возможностями края, он заражается идеей заработать свой, полагающийся ему от американского бога, миллион в скотоводстве. Многоопытные (судя по разговорам) люди убеждают, что небольшая сумма, вложенная здесь, даст гарантированный барыш. Выдвигали аргументы: рынки Чикаго и Канзас-сити, близкие благодаря железным дорогам, ждут крупный рогатый скот, а вырастить его ничего не стоит, он сам поднимается на подножном корму. В последующие три года Рузвельт значительно поубавил отцовское наследство, вложив в скотобизнес более 50 тысяч долларов. Он купил два ранчо ― Чимни Батт и Элкхорн Ранч неподалеку от Литл Миссури и теперь подолгу отрывался от нью-йоркских дел, каждый раз уезжая на Запад с надеждой на экономическую удачу.
Бегство от городской суеты приобрело зимой 1884 года печальный смысл: 14 февраля 1884 года Рузвельта постиг двойной удар. Ночью от тифозной лихорадки скончалась его мать, Марта Рузвельт, а днем после родов умерла жена, Алиса Рузвельт. Два гроба стояли рядом в пресвитерианской церкви на Пятой авеню. В день похорон двадцатипятилетний Рузвельт записал в дневнике: «Отныне моя жизнь кончена и для радости и для печали». В колыбели лежала дочь, которой шел четвертый день, а Рузвельт уже умчался в столицу штата, в Олбани. Это было бегство от потерь, и таким же в дальнейшем было бегство в глушь Дакоты. За исключением написанных летом мемуаров он никогда больше не упоминал о своей супруге. Они заканчивались словами: «Свет ушел из моей жизни навсегда».
Летом 1884 года Рузвельт окончательно поселился на своих землях в Дакоте. С детских лет он преклонялся перед силой, даже в жестоких ее проявлениях. Рузвельт не без восхищения повествует о бродягах и ковбоях затерянного края, а те, в свою очередь, видимо, взяли под опеку странного парня в пенсне. Прозванный «Четыре глаза», Рузвельт старательно имитировал поведение героев фольклора границы. Многое у него не получалось. Он не приучился пить виски и не курил сигары. Его язык, «обогащенно-обедненный» политическими терминами, звучал странным диалектом. Неслыханные по куртуазности обороты его речи, заменявшие ругательства, стали анекдотами. Немало пересудов вызывала его одежда. Своему другу Лоджу он описывал широкое сомбреро, рубашку из бычьей шкуры с оборками, кожаные ковбойские штаны и сапоги с серебряными шпорами. Непременными деталями туалета были револьвер с перламутровой рукоятью и лучшая винчестеровская винтовка. «Я думаю, что некоторые из моих друзей, обвинявших меня в элементах детских порывов в политике, были бы наэлектризованы, увидев меня мчащимся галопом по равнинам».
Не без гордости повествует Рузвельт в автобиографии, как в салуне подвыпивший ковбой приближался к нему с двумя взведенными пистолетами. Часы над его головой были уже снесены выстрелом. Внешне спокойный, «четырехглазый» поднялся со своего места, демонстрируя покорность. Затем он сделал все, чему учили гарвардские тренеры бокса. Падая, ковбой разрядил пистолеты в потолок. Рассказы о первом убитом медведе и страшных бурях выдержаны в том же духе. Фотографируясь, новоявленный ковбой опирается на винтовку и подозрительно осматривает фото салон, словно на охоте в прериях.
Замедленное течение жизни Запада начинает Рузвельту нравиться больше, чем суетливость городов Востока. Граница между вымышленным и истинным восхищением здесь неразличима. Правда, нужно было знать и любить суровую природу и общество пастухов-скотоводов, чтобы создать трехтомник о жизни на неосвоенных землях. Весной 1885 года он пишет «Охотничьи путешествия жителя ранчо», к 1893 году выходят еще два тома ― «Жизнь на ранчо и охотничья тропа» и «Охотник дикого края». Книги эти отражают характер автора. Они неровны. В них есть подлинно талантливые места, прекрасные описания «дурных земель», как называли верховья Миссури. Качество снижают многочисленные повторы, отсутствие ритма, использование сомнительных источников, очевидная тяга к героизации будничного. В отличие от критики, которая в целом очень благожелательно встретила охотничий эпос Рузвельта, сам он, судя по письменным свидетельствам, отчетливо видел свои недостатки, прежде всего относящиеся к общему художественному уровню. Рузвельт, по собственному признанию, немало бился, чтобы овладеть литературным мастерством, но не во всем преуспел. Однако читатели ценили в его прозе не красоты стиля, а несомненное знание автором предмета, живость наблюдений, непосредственность тона. Отдельные эпизоды стали почти хрестоматийными в литературе о диком Западе.
Этот литературный «урожай» был, пожалуй, главным приобретением нескольких лет жизни на ранчо. Как финансовое мероприятие скотоводство окончилось провалом. Из года в год Рузвельт покупал скот, надеясь на удачу. В нем жила навеянная всем укладом грубо материальной американской жизни мечта о заработанном собственными руками состоянии. Мираж владел умами упорно, казалось, ничто не могло похоронить химеру быстрого обогащения. Золотые, нефтяные, скотозабойные и прочие лихорадки держали в напряжении все страну. Недоверчивым показывали дворцы Астора, Рокфеллера, Моргана, убеждая, что это результат вовремя услышанного зова. Отсутствие удачи квалифицировалось как признак лености и обделенности талантами. Стопроцентный американец, если у него есть голова и руки, просто обязан найти свой миллион. Рузвельта этот миллион прельщал как доказательство своей принадлежности к касте избранных. Вопреки благоразумным советам дядюшки-банкира он налаживает «дело», лелеет надежду на буйный рост стад, на внезапный подъем цен на скот. Жизнь, как оказалось, своевольна. Сокрушительный удар по мясному животноводству Северо-Запада наносит сезон 1886 ― 1887 годов. Летом солнце выжгло пастбища, пересохли реки, а необычайно жестокая зима добила скот. Владельцы ранчо снимались с мест и уходили куда глаза глядят. В 1887 году Рузвельт продал свое немудреное хозяйство и никогда более не обращался к скотоводству. Он навещал Запад и в дальнейшем, но только как охотник и наблюдатель. Произошли и внешние изменения. Жизнь на ранчо огрубила субтильного горожанина, укрепила его здоровье, сделала более стабильным душевно.
Тогда же, в Дакоте, Рузвельт осваивает биографический жанр. Обращает на себя внимание выбор исторических фигур. Это Говернер Моррис и Томас Харт Бентон ― крупные, хотя и не ведущие американские политические деятели. Хронологически они следуют друг за другом, поэтому можно считать, что Рузвельт создал набросок истории Соединенных Штатов, высказав при этом свое кредо по сохранившим актуальность вопросам. Краткое обращение к биографиям полезно как способ проникновения в мировоззрение, во взгляды Теодора Рузвельта на политику и проблемы американской жизни.
В существующем разделении американской политической жизни на два противоборствующих течения (что дало основание стабильной двухпартийной системе) Рузвельт твердо определяет свою позицию. Он на стороне федералистов[1], создателей сплоченного государства, выразителей аристократического образа мышления. Рузвельт полностью отрицает заслуги демократов круга Джефферсона, в них он видит демагогов, вождей непросвещенной черни. Будущий идеолог империализма Рузвельт предлагает читателю биографий судить об их героях по преданности национальной идее и националистической политике. По его мнению, Моррис и Бентон стали героями американской истории благодаря претворению в жизнь идеи сильного государства (Моррис) и распространению экспансии этого государства на Запад (Бентон). Для Рузвельта главным достоинством политических вождей прошлого был их вклад в мировое возвышение США, а отнюдь не в разработку проектов социального совершенствования.
Говернер Моррис, богатый нью-йоркский банкир, был едва ли не второй по значению (после А. Гамильтона ― вождя федералистов, адъютанта Дж. Вашингтона) фигурой федералистского движения, создавшего и укрепившего в 90-е годы XVIII века централизованное американское государство. Этот горожанин-аристократ (отметим невольную аналогию с самим Рузвельтом) отличался большой энергией, участвуя в процессе оформления американской государственной машины, закрепления за слоем «избранных» привилегий на управление массами номинально равных и свободных граждан. Восхищение Рузвельта вызывает «благородная отвага и высокая справедливость» Морриса, которые автор биографии называет качествами чисто американскими. В чем же выразились особые заслуги Морриса? «Он стоял за порядок. Он стоял за честный платеж долгов». На конституционном конвенте Моррис все силы бросил на создание максимально сплоченного государства, возглавляемого финансовой и торговой аристократией Северо-Востока.
Восславив творческую силу аристократов восточных городов, Рузвельт ставит их вклад в американскую историю примером общественного служения. В данном случае, как и всегда, история «работает» на политическую современность.
В меньшей степени Рузвельта интересует социальная позиция Морриса, презиравшего «массы народа, особенно в других (помимо Северо-Востока) регионах страны». Гораздо острей он воспринимает недостатки Морриса как проводника политики укрепления могущества американского государства. Главную ошибку Морриса он усматривает в недооценке значения расширения страны в сторону Миссисипи и далее, до Тихого океана. Моррис виновен в узко региональной ограниченности, «в криминальной глупости попыток обеспечить Востоку постоянное преобладание над Западом». Рузвельт как историк и проводник идеи мирового возвышения США клеймит Морриса за близорукость, за предпочтение местничества общенациональной экспансии. Моральным падением Морриса он считает отказ поддержать «партию войны» в американо-английском конфликте 1812 года.
В плане более широкого видения интересов растущего государства привлекательней для Рузвельта выглядит сенатор от штата Миссури Т. Бентон, герой биографии «Жизнь Томаса Харта Бентона». Влиятельный политический деятель первой половины XIX века, выразитель взглядов буржуазии Запада, не замыкающийся при этом на собственный штат и регион, Бентон явился «провидцем» континентального и мирового возвышения США. Рузвельта восхищает в Бентоне магнетический характер его личности, сильная воля, яркое красноречие, многообразие увлечений, знание культуры городов восточного побережья и любовь к просторам Запада. Нельзя не отметить родственности натур Бентона и Рузвельта.
Политические взгляды Бентона характеризуются двумя особенностями. Во-первых, Запад должен интенсивно осваиваться и дать мощь американскому государству. Во-вторых, права штатов следует абсолютно и безоговорочно подчинить федеральному правительству. Никаких уступок в виде «нуллификации» (непринятия федеральных законов отдельными штатами ― что использовалось, в частности, Джефферсоном для демократизации общественной жизни), никакого потакания внутриплатным интересам. Бентон дорог Рузвельту именно последовательностью обеспечения роста государства в целом. Рузвельт предвидел для растущей капиталистической Америки особое место в мире и этот идеал не разменивал на внутренние «улучшения».