— Не печалься, Наталия, и не думай, что ты втянула меня в грех. Когда я тебя взял, совесть моя уже не была чиста. — Он положил её голову на подушку, закрыв своё лицо руками. — Не ты меня, а я тебя до сего дня обманывал. Ты годами тосковала по своему законному сыну; и я тоже тосковал по сыну, хотя и по незаконному.
— У тебя тоже незаконный сын? О, Боже, — застонала баронесса, — возьми меня скорее к себе!..
— Не умирай, Наталия, не простив меня! Я больше никогда не оскорблю тебя своей близостью, только прости!
Она беззвучно зашевелила губами и, подняв руку, положила её ему на голову, по её щекам катились крупные слёзы. Ах, давно уже не было ужаснее осуждённого и великодушнее помвлованного человека, чем она!
Вошедший пан Николай, облегчивший свою боль горькими слезами в соседней комнате, нашёл свою дочь снова словно в агонии, а барона на коленях возле неё.
О, это была ужасная ночь!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Было уже за полночь, когда дверь спальни открылась и на её пороге, запыхавшись от поспешного подъёма по лестнице, остановилась, устремив взгляд на кровать, новая хозяйка этой комнаты Маргита Орловская. Приглушённо крикнув: «Мама, мамочка моя!», она подбежала к ней и бросилась возле кровати на колени.
Да, это была её мать, но как она изменилась!
Ещё внизу, во дворе, она слышала, как дедушка сказал:
— Она умирает и хочет со всеми вами повидаться. Но я не знаю, придёт ли она ещё раз в себя; уже два часа, как она без сознания.
«Вот как мы встретились», — подумала Маргита печально. И вдруг она вспомнила прощание на перроне в Ц., и как она потом тосковала по ней, особенно вечером в день рождения матери, и как она едва удержалась тогда, чтобы не отправиться к ней. Если бы Маргита ей тогда написала, то мать могла бы обратиться к ней и всё узнать о Никуше и, может быть, не заболела бы. Но теперь было поздно...
Маргита перестала целовать руки матери и со страхом посмотрела в её Спокойное, но помрачневшее от боли лицо.
Да, возврата не было. Но не лишилась ли Маргита также возможности свидетельствовать перед ней об Иисусе Христе, Которого мать не знала? Если она больше не придёт в себя, она погибла. «Иисус Христос, не допусти этого!» — вздыхала молодая женщина, прильнув к едва дышавшей груди матери, словно старалась своим телом защитить её от вечной погибели.
Правда, Николай сказал матери, чтобы она искала Иисуса Христа, что есть ещё другая жизнь и что они там могут встретиться.
Но разве она Его искала? Пришла ли она к Нему? Ах, кто бы ей ответил на этот вопрос?! О, какие мысли мучили Маргиту по дороге, как она боролась! Она бы не победила, если бы не Николай. Наконец она поняла, что и для её матери есть смягчающие обстоятельства, хотя она и разрушила счастье отца: ведь она тогда не знала Христа. Как Маргита страдала от сознания, что время благодати для матери её прошло! Слёзы катились по её щекам.
— Не плачьте, сударыня, — прозвучал вдруг рядом знакомый голос. Сквозь слёзы она увидела лицо Анечки. — Не плачьте, — повторила девушка сочувственно. — Верно, пани баронессе недолго осталось жить, но она пойдёт домой, к Иисусу.
— Ах, Анечка, если бы я была уверена в этом и в том, что я с ней там встречусь!
— Поверьте мне, сударыня, она уверовала в Господа и нашла мир в Нём. О если бы вы слышали, как она свидетельствовала о милости Господа перед деканом Юрецким!
— Перед кем?..
Маргита встала и, держа руку матери в своей руке, пересела в кресло.
— Что декану здесь, было нужно? Ведь моя мать уже не католичка?
— Он хотел вернуть её в лоно католической церкви. Если нам никто не помешает, я вам всё расскажу.
— Обязательно расскажите, пожалуйста!
— И мне тоже, — раздался за спиной Маргиты голос Никуши. Юноша склонился у постели матери и положил голову рядом с её головой, поцеловав её волосы и влажный лоб.
Анечка заметила его взгляд, будто говоривший: «Я так страдаю. Если у тебя есть утешение для меня, то дай мне его». Анечка начала говорить и передала те слова баронессы, которые глубоко запали в сердце сына и дочери и которые, наверное, никогда не забудут пан Николай и декан Юрецкий.
— Да, ты была права, матушка! Ты познала Того, Который и мне открылся, — со слезами говорила Маргита. — Ты не могла привести меня к Нему, потому что ты Его сама не знала. О Никуша! — Маргита обняла брата. — Всю жизнь она блуждала без Христа, какой пустой и печальной была эта жизнь!..
— Не плачь, Маргита!
— Да, не плачьте, Маргита. Пани баронесса слышит вас. Она не спит и в сознании. Она только слишком слаба, чтобы открыть глаза. Но если позволите, я ей помогу.
— О да, пожалуйста, Аурелий!
— Вот вода, пан доктор! — Анечка подала ему чашку для умывания.
Молодой врач умыл лицо больной. Она глубоко вздохнула и открыла глаза. Её светлый взгляд остановился на дочери.
— Маргита, наконец-то ты здесь!
— Мамочка, моя родная!
Больная хотела протянуть руки к дочери, но они бессильно опустились. Тогда дочь подняла и прижала их к своей груди.
— О, матушка моя, ведь я сразу пришла, когда ты нас позвала!
— И я тоже, матушка! — Никуша наклонился к ней и поцеловал её руки.
Доктор снова протёр лицо больной, потому что казалось, что она снова потеряла сознание.
— О Господи, дай мне ещё немного силы, — вздыхала она с напряжением.
— Обязательно даст, дорогая мама, — уверяли её дети.
— Вы вместе пришли? — спросила она через некоторое время. — И вы меня хотите простить? Ты, Никуша, меня уже простил, но ты, Маргита!.. Я теперь никогда уже не смогу исправить свои ошибки. Прости, моё дитя, несчастной матери твоей, как и Христос простил ей её тяжкие грехи! Не прерывай меня, — попросила она, когда Маргита, целуя её, старалась помешать ей говорить. — Ещё одно я тебе должна сказать: причиной моего заблуждения, падения и всего несчастья, в которое я ввергла вас и многих других, было то, что я не знала Иисуса Христа. Ты, дорогой мой сын, знаешь Его, и что бы с тобой ни случилось, ты всегда будешь счастлив. А ты, Маргита?..
— О, матушка, и мне Иисус Христос уже открылся, не беспокойся обо мне.
Я никогда не буду принадлежать той церкви, которая ввела тебя в заблуждение!
Больная закрыла глаза. Её лицо выражало блаженство.
Дочь удобно уложила её в подушки. Казалось, что мать хотела отдохнуть. Но вдруг она снова открыла глаза, словно искала кого-то.
— Вы одни здесь?
— Нет, пани! — склонился к ней Аурелий. — Адам Орловский тоже пришёл с нами, и пан Коримский.
— И он пришёл?.. О, благодарность Тебе, Иисус! Маргита, приведи сюда Адама, и когда придёт твой отец, оставьте нас ненадолго одних.
Стоявший в коридоре пан Адам вздрогнул, когда вдруг кто-то сказал:
— Адам, зайди, пожалуйста, мать тебя зовёт!
Он повернулся и обнял плачущую супругу. Она прильнула к нему и обвила руками его шею. Он вздрогнул от чувства, доселе им ещё не испытанного.
— Маргита, не плачь, — успокаивал он её, убирая прядь волос с её лба.
— Ах, дай мне поплакать, ведь там нельзя из-за матери и Никуши.
— Ну поплачь, поплачь, если тебе от этого легче, мой цветок, но выйдем на свежий воздух.
Ветерок успокоил Маргиту
— Идём, не будем медлить, — сказала она, подняв глаза на своего мужа, — и не думай плохого о моей матери. Ах, у неё было так мало счастья на этой земле!
Маргита не знала, какую истину она произнесла этими словами, но она её чувствовала.
Адам Орловский ничего не думал. А что он думал, того не мог выразить. Но когда несколько минут спустя он стоял у кровати когда-то горячо любимой им тёти, которая говорила ему «Сделай Маргиту счастливой, насколько это будет в твоих силах, и не разочаруй её. Ведь ты Орловский, а Орловские всегда были верны...», он дал ответ, продиктованный не состраданием и не чрезвычайностью момента, а идущий из глубины сердца: «Не бойся, тётя, я твоё доверие оправдаю. По моей вине она никогда не будет несчастной!».
Между тем в библиотеке Орловского быстрыми шагами взад и вперёд ходил Манфред Коримский. Он знал, зачем его позвали сюда. Его когда-то столь любимая, боготворимая им супруга хотела с ним говорить. В этот момент ему казалось, что сердце не выдержит чувства страстной, с новой силой воспламенившейся и годами подавляемой, но никогда не угасавшей любви и тоски по ней. Он горел желанием поспешить к ней, увидеть её и, несмотря на нанесённую ему обиду, живую или мёртвую заключить в свои объятия.
Конечно, обида была велика. Но теперь Наталия у него просила прощения, и это для него было удовлетворением, так как он верил, что она теперь знает, что был не он виноват, а она.
Он слышал, что она снова была в сознании и говорила с детьми. Адам тоже побывал у неё, а теперь зашёл к ней пан Николай.
Но у Коримского всё ещё не было достаточно сил предстать перед ней.
Наконец он собрался с силами: «Она просила меня прийти и хочет примирения.
Я должен воспользоваться моментом, другой случай может не представиться». Тяжело вздохнув, он открыл дверь и быстрыми шагами, не оглядываясь, прошёл коридор. Он даже не заметил прислонившегося к окну человека, вид которого выражал ещё большее страдание, чем его собственное. Но и стоявший у окна человек не замечал, что делалось вокруг него.
Кто в состоянии измерить ту боль, которая может поместиться в тесном сердце человека, когда перед глазами двух мужчин, которые на своём жизненном пути друг на друга бросали непроницаемую тень, проходит всё их прошлое со своим обманчивым счастьем, тяжёлой борьбой и горечью?
Члены семьи умирающей женщины, по состоянию которой врачи уже видели, что её пробуждение было последней вспышкой перед угасанием пламени её жизни, поцеловав её, вышли один за другим, оставив её наедине с первым мужем. В комнате стало тихо. Женщина лежала с закрытыми глазами.
Щёки её лихорадочно горели. У ног её стоял Манфред. Какая она была красивая! Это была она — его Наталия, но теперь жена другого.
От внутренней боли Коримскому хотелось заскрежетать зубами. Она вдруг очнулась, и их глаза встретились долгим немым взглядом. Он его не выдержал. Ноги его ослабли, и он сел в кресло, закрыв лицо руками.
— Зачем ты позвала меня? — спросил он со стоном.
— Потому что, — ответила она таким печальным голосом, слыша его, никто не удержался бы от слёз, — потому что я теперь знаю, что ты мне не изменял, что мои подозрения были напрасными. Я согрешила против тебя точно так же, как ты согрешил против Людмилы Боринской.
Он выпрямился. Поражённый, он посмотрел на неё.
— Ты об этом знаешь?..
— Я только теперь узнала, когда всё потеряно, что у тебя была невеста, и что она тебе была больше, чем невеста. Я её погубила тем, что стала между вами. Она отомщена и давно у Господа. И я теперь пойду за ней и буду благодарить её за то, что она нас не прокляла, а умерла с молитвой на устах за нас и наше счастье. Однако её молитва не могла быть не услышана, потому что Бог справедлив: Он не мог благословить счастье, построенное на могиле невинной души, которую предали.
— Наталия, будь милосердна! — простонал он.
— Ах, не думай, что я обвиняю только тебя, — говорила она с трудом. — Если бы не я, ты бы Людмилу никогда не оставил. Поэтому я у тебя дважды должна просить прощения: за то, что я виновна в твоей измене, и за то, что опозорила твоё имя. То, что ты обманывал меня, когда заверял, что я твоя единственная любовь — я тебе прощаю, как Христос меня простил. Прости и меня, Манфред!
Она протянула к нему руки. Он упал на колени на том месте, где некоторое время назад стоял на коленях барон Райнер.
— Мне нечего прощать, мы одинаково виновны. Я обманул Людмилу, ты меня оставила и изменила тем, что отдала свою руку Райнеру. И всё же мы не равны, ибо если бы я тебе сказал правду, всё могло быть иначе. Но тогда я не мог этого сделать. А теперь я тебя прошу только об одном: скажи мне, от кого ты узнала правду? Ты уверена, что не ошибаешься?
— Этого я тебе сказать не могу, — вздохнула она, — иначе я человеку с ангельской душой причинила бы большую боль.
— Ах, подумай, он мог бы меня навести на след, а я бы так хотел примириться.
— Примириться?.. Бедный Манфред! Всё это уже прошло! Проси у Господа помилования, обратись к Иисусу Христу; Он один может тебе помочь, Он готов простить всё. Он меня простил и тебя простит, другого пути нет... Манфред, подай мне свою руку, помирись со мной, — сказала женщина после паузы чужим голосом,
— я умираю.
Она приподнялась в постели и прижала руку к сердцу. Видя, что она падает, он подхватил её. Лёд был сломан и последнее самообладание оставило его. С невыразимой болью он осознал, что единственное его счастье вернулось к нему, чтобы умереть на его руках.
— Не умирай!.. — воскликнул он в отчаянии, стараясь ласками и нежными словами привести её в чувство. — Будь моей, как прежде! Мы начнём новую жизнь! Мы понесём тебя на руках, дети и я! О, не покидай нас!
Она не отвечала, хотя он заметил, что слышит его и понимает. Она лежала в его объятиях, как сломанный цветок, с выражением боли на лице.
Вдруг у дверей послышался шорох. Коримский оглянулся и сквозь слёзы увидел прислонившегося, к притолоке бледного человека. Их глаза встретились и...
— наступил ужасный момент!
«Как ты осмеливаешься прикасаться к ней?!» — казалось, говорил угрожающий взгляд барона. «Чего тебе здесь нужно? Она моя и только моя! Она вернулась ко мне!» — казалось, возражал Коримский.
Женщина открыла глаза и посмотрела в сторону дверей. Раздался душераздирающий крик. Лишь в этот момент она осознала величину греха, совершённого ими троими, от которого здесь, на земле, не было избавления; ибо совершённое нельзя было исправить: разделённое грехом соединить было невозможно.
На крик матери прибежала Маргита и увидела, что с одной стороны кровати стоял отец, схватившийся обеими руками за голову; с другой стороны — о ужас! — склонился барон Райнер, а в постели лежала мать с каким-то странным выражением лица.
— О Боже, — сказал кто-то за спиной Маргиты, — она скончалась...
Значит взгляд её, которым она некоторое время назад провожала своих родных из комнаты, был её последним прощанием с ними.
Когда через мгновение все снова собрались в спальне, каждый понял, что убило эту женщину. Николая Коримского вынесли без сознания из комнаты. Адам и Маргита увели старика, который был безутешен. А рядом с умершей остался барон Райнер, без слов утешения со стороны других.
«Но именно он больше других сейчас нуждается в утешении и поддержке, — так думала Анечка, но она не осмеливалась затронуть скорбящего человека. — Кто бы мог ему помочь?.. Брат Урзин!»
Она выглянула за дверь, где молча стоял молодой человек.
— Вы здесь, пан Урзин? Баронесса уже скончалась, она умерла так неожиданно... Ах, какая это боль для всех! Пан Николай потерял сознание, его пришлось унести.
— А вы здесь? — удивлённо спросил провизор.
— Да, все пришли, пан.
— А кто там, у неё?
— Пан барон Райнер. Никто о нём, бедном, не заботится. Он приехал ночью, затем ушёл по делам, и вернулся как раз в тот момент, когда скончалась его жена. Ах, мне его так жаль, и я не смею заговорить с ним. Да мне ещё и экономку надо разыскать и спросить, что мы дальше будем делать с баронессой. Не может же она долго здесь оставаться.
— Идите, Анечка.
Молодой провизор отошёл от двери. Девушка видела, что он направился к постели усопшей и склонился над припавшим к ней человеком.
— Её душа теперь у Господа, — проговорил он так тихо, но трогательно, что человек рядом с ним вздрогнул. Он поднял голову и посмотрел в спокойное доброе лицо, полное сочувствия.
— Кто вы? — спросил он.
— Мирослав Урзин.
— Урзин? — Он выпрямился. — ДРУГ Степана Градского?
— Да, пан барон,
— Ах, — сказал барон, ломая руки, — вы оказали мне такое милосердие, но почему вы не подождали ещё немного, пока я не пришёл?
Мужчины поднялись.
— Пан барон, поверьте мне, я не мог иначе. Вы всё не шли и даже известия от вас не было. А пани баронессе становилось всё хуже. Наконец, я был вынужден позвать пана Орловского, потому что подумал: если Господь её хочет отозвать, лучше ей быть в это время у своего отца, чтобы не говорили потом, что провизор Коримских залечил её.
Молодой человек наклонился к усопшей матери Никуши и так же, как прежде, когда она лежала в жару, поправил подушки, бережно уложив её голову и закрыв полуоткрытые глаза. Когда он убирал с её лба упавшие пряди золотистых волос, на них упали его слёзы. Он сложил тонкие пальцы умершей на грудь, как для молитвы. Затем он вдруг взял руку мужчины, который, словно окаменев, следил за его действиями.
— Видите, пан барон, для неё теперь наступили вечный покой, мир и счастье, чего на этой грешной земле вы ей никогда не могли бы дать.
Барон понял истину этих слов. Да, он больше ничего не мог бы ей дать, если бы она помирилась с Коримским.
— Разлучённая с детьми, — продолжал Урзин, — потому что обстоятельства ей не позволяли бывать в Орлове, она чувствовала себя бездомной. А там, — Урзин показал на небо, — там не будет ни слёз, ни боли. Всё это для неё позади! Она первая ушла туда, а если вы последуете за ней, на что я надеюсь, и будете там вместе, то это никому уже боли не причинит.
Барон вдруг прислонился к молодому человеку, казавшемуся ему добрым ангелом.
— Ах, разве вы точно знаете, что она ушла туда? Мы жили без Христа, а Степан Градский говорит, что того, кто Господа не принял. Бог отвергнет.
— Но пани баронесса приняла Его, в этом я уверен.
— А кто ей указал на Него?
— Я, пан барон, я имел это счастье. Да, она Его приняла, а теперь Он принял её. Давайте, пан барон, помолимся!
Молодой человек преклонил колени. Сначала он благодарил Иисуса Христа за то, что Он найденную овечку Свою привёл, а тихую пристань. Потом он просил силы для всех, кому смерть её нанесла сильный удар, и милости помочь всем им познать путь спасения, чтобы однажды всем встретиться у престола Агнца. Барон всё это время плакал. Затем он успокоился и, поднявшись, поцеловал лоб и губы умершей супруги.
— Я благодарю вас, вы облегчили мои страдания. Да вознаградит вас Бог за это и за всё, что вы для неё сделали, — сказал он тихим голосом. — Но если вы уже столько сделали, то посоветуйте мне ещё, что мне теперь делать. Вы согласитесь, что я не могу позволить, чтобы её хоронили Орловские. И вообще я её здесь не оставлю. У меня и так ничего не осталось, пусть хотя бы её могила будет на моей родине. Здесь для неё при жизни не было места, и после смерти не будет...
— Нет, пан барон, католическая церковь едва ли допустит, чтобы её похоронили на вашем кладбище, а евангелическое кладбище только в Раковиане. Предоставьте мне, пожалуйста, средства и адрес, я всё устрою. Только об одном прошу я вас: дайте старому пану Орловскому возможность снарядить свою дочь в последний путь. Вы ему окажете милость и успокоите его боль.
— Согласен, — ответил барон после некоторого раздумья. — А теперь скажите мне, где я на это время могу остановиться? Урзин назвал ему гостиницу.
— Дрожки, на которых я приехал, стоят ещё у ворот парка.
— Тем лучше. Сообщите, пожалуйста, Орловским, что я приеду за своей женой. Когда здесь всё будет закончено, найдите меня, пожалуйста. Ведь вы теперь мой единственный друг на этой ужасной чужбине.
— О, пан барон, у вас есть ещё один Друг, Который вас любит, может утешить и помочь: Господь Иисус Христос.
Райнер склонил голову. Ещё раз простившись со своей супругой, он торопливо вышел из комнаты. Стены Орлова, казалось, рухнули на него...
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
Барон Райнер вышел в одну дверь, а в другую Маргита ввела своего дедушку.
Увидев Урзина, заплаканное личико её просветлело.
— Видите, Мирослав, — воскликнула она, — матушка моя умерла, но мы все с ней помирились!
— Не плачьте, пани Маргита, — сказал молодой человек, пожимая протянутую ему руку, — она не умерла. Разве вы не знаете, что Господь сказал: «Верующий в Меня не умрёт вовек»? Она жива по-настоящему только сейчас, когда увидела Господа Иисуса Христа, вырвавшего её из всех скорбей и утешившего её. Для неё все страдания кончились. Мы остались скорбящими, но мы все должны благодарить Господа, что Он упокоил её!
Маргита вдруг успокоилась. Она наклонилась к матери. О, какая чудная истина! Иисус Христос её утешил полностью. Она теперь у Него!..
В последующие дни, всю свою жизнь, как только Маргита вспоминала о своей матери, ею овладевало чувство счастья и мира.
— Да, теперь ты с Ним и знаешь Его лучше нас всех, — сказала Маргита со слезами.
Но это уже не были слёзы безутешной скорби. Они сняли последний гнёт с её сердца и позволили Маргите в эти тяжёлые дни быть светом для всей семьи.
Между тем Урзин подошёл к словно окаменевшему пану Николаю, для которого теперь, кроме умершей его дочери, не существовало ничего на свете.
— Ваша милость!
Старик очнулся словно из полузабытья.
— Она умерла, — сказал он, показывая на дочь. — Если бы я оставил её у вас, она бы ещё жила; но мы измучили её, мы отравили ей последние минуты жизни, и даже просить прощения у неё теперь невозможно.
Пан Николай вряд ли знал, что он говорил и к кому обращался; ему необходимо было облегчить своё скорбящее сердце.
— Она всех простила, ваша милость. В Царство Небесное зло не уносят. Души, перешедшие в иной мир, могут только благословлять, потому что они у Бога, а Бог — Сам любовь.
— Вы так считаете? — Старик Орловский схватил руку молодого человека, стараясь удержать её в своей. Он чувствовал, что Урзин владел чем-то, чего ему не хватало. В эти минуты ему нужна была опора. — Вы думаете, что она не попала в ад, что она ушла домой, как она верила?
— Сын Божий говорит: «Если будешь веровать, увидишь славу Божию». Она в Него верила, и Он не мог обмануть её надежды. «Приидите ко Мне все труждающиеся и обременённые, и Я успокою вас». Вот она и пошла к Нему, и Господь успокоил её. Когда пастырь находит заблудшую овцу, он её несёт не куда-нибудь, а домой. И она тоже была заблудшей овечкой, но Иисус Христос нашёл её, взял её на Свои плечи, и теперь Он говорит ангелам:
«Порадуйтесь со Мной, Я нашёл Свою пропавшую овцу». Она дома, ваша милость, но тело её ещё здесь, и мы должны что-то сделать, чтобы отправить её тело в последний путь.
— Вы правы...
Таким образом успокоившийся старик, которому слова молодого человека показались благой вестью, вспомнил забытые свои обязанности. Теперь начались заботы и труд, потому что у баронессы из вещей ничего с собой не было, а достать в Подграде необходимое для похорон было невозможно. Маргита выбрала из своих запасов самое тонкое бельё и помогла одеть свою мать. Она расчесала её длинные, густые волосы. Затем они с Анечкой поехали в Подград и купили там немного белого атласу, который ещё в прошлом году был привезён купцом для одной невесты, но так и остался невыкупленным.
Дома она отпорола кружева от своего свадебного платья, и Анечка с горничной принялись за работу. За три часа платье было готово. Они распустили её длинные золотистые волосы и покрыли их свадебной вуалью Маргиты.
Такой увидел её сын, жизнь которого несколько часов тому назад висела на волоске и который только сейчас, опершись на руку друга, мог зайти в украшенную цветами комнату.
— Присядь, Никуша, — попросил его Аурелий.
Юноша послушался. Он смотрел на мать свою, как во сне.
— Коллега, может быть всё же не стоило приводить его сюда? — обеспокоился доктор Раушер. — Если у него сердечный приступ повторится, всё будет кончено. Бедный Никуша!
— Тихо, коллега, — ответил молодой врач. — Я надеюсь, что он поплачет здесь, и это принесёт ему облегчение.
— Может быть, оставить его здесь одного?
— Да, пожалуй, пойдёмте отсюда.
Когда врачи вышли из комнаты, Никуша закрыл лицо обеими руками, но не заплакал, а только откинулся в кресле, как человек, у которого всё болит. Затем он вдруг встал и склонил свою голову рядом с головой неподвижно лежащей матери. О, как они были похожи друг на друга! Когда он закрыл глаза, казалось, что и он неживой.
Каково было стоявшему в дверях Коримскому при виде этой картины! Горе тому сердцу, которому приходится испытывать подобные мучения и которому нет утешения, потому что Иисус Христос не имеет места в нём!
— Дайте мне умереть с моей матерью! — воскликнул юноша, когда его привели в чувство. — Все мои надежды разрушены, я не могу посвятить свою жизнь Христу, я хочу уйти к Нему. Для бесцельной, пустой жизни у меня нет сил.
Лишь отец понял его слова. Он боялся, что имя его перед миром может стать притчей во языцех из-за веры в Христа. Но разве оно не стало таковым теперь, когда смерть Наталии Орловской снова напомнила забытую семейную трагедию, тем более, что барон Райнер намеревался увезти покойную супругу из Орлова?
Коримский смотрел на усопшую и ему казалось, что уста её хотят сказать:
«Если ты Ничего не можешь сделать для своего сына, то я возьму его с собой, и мы вечно будем счастливы у Иисуса, для Которого в твоём доме нет места».
— Оставь его мне! — стонал Коримский, протянув руки к умершей, словно пытаясь остановить её. — Я всё сделаю, только оставь его мне!
— Не можете ли вы оставить нас ненадолго одних, пан Коримский, — спросил вдруг знакомый голос.
Коримский повернулся.
— Урзин, вы здесь? Наконец-то!.. О, уведите его отсюда, иначе он тоже умрёт, и скажите ему, что я подумал о том, что он просил у меня в Боровце, и что я на всё согласен.
Коримский быстро повернулся и вышел. Дверь за ним тихо закрылась, и в комнате, где лежала покойница, запел сначала слабый, а потом всё более крепнущий голос:
«Есть ясный лучший мир иной, светлый мир! Светлый мир!
Там нет печали никакой, чудный край! Чудный край»
Святые песни там поют, там духи светлые живут.
Никто не знает там греха; светлый мир! Светлый мир!
Нет туч на небе голубом, чудный край! Чудный край!
Никто не стонет под трудом; Божий рай! Божий рай!
Все радости там без конца пред ликом Господа Отца.
Всё там ликует в мире том. Чудный край! Чудный край!
Хоть мы виновны пред Христом, Он нас спас! Он нас спас!
Хотя весь мир объят грехом. Он нас спас! Он нас спас!
И Кто пришёл за нас терпеть. Тот может всю вину стереть,
В страну блаженства вновь ввести. Он нас спас! Он нас спас!
Идите все Его путём, вслед за Ним! Вслед за Ним!
Идите все в Отцовский дом, вслед за Ним! Вслед за Ним!
Спешите, время нас не ждёт, но всё спешит оно вперёд.
Уж скоро час наш подойдёт, вслед за Ним! Вслед за Ним!»
Молодой человек допел песню до конца и склонился к рыдающему юноше:
— Не плачь, Никуша, твоей матери теперь хорошо.
— Я знаю, верю и чувствую, что ей хорошо, но как больно ей, наверное, было расставание! Она примирилась с отцом, а потом явился Райнер, и это её убило. Ах, никогда я не забуду её ужасный крик, словно над пропастью.
— Однако, Никуша дорогой, не забывай, что он был последним. Из её уст такой крик больше никогда не вырвется! Если ты Осознал весь ужас страданий, которые твоей матери пришлось вынести, то ты можешь понять величие Божьего милосердия, спасшего её. И хотя мне тяжело, я всё же должен тебе напомнить, что у тебя есть причина благодарить Господа. Твоя мать приняла Иисуса Христа и вместе с Ним и Его заветы, следовательно, она никогда больше не могла бы вернуться к Райнеру и жить с ним. А разлука с ней погубила бы его. Но и он был ей очень дорог; она не могла на него пожаловаться. К твоему отцу она, согласно Слову Божию, тоже не могла вернуться. Так что ей ничего другого не оставалось, как вернуться к своему отцу, и тем самым снова разделить Орловских и Коримских, либо где-нибудь жить в полном одиночестве. Господь избавил её от этого. Да, ей пришлось испытать всю горечь от сознания своей греховности и её последствий!
Но это был лишь один момент! Тем больше блаженства и радости испытывает душа, когда она, избавленная от всех волнений и мучений, достигает тихой пристани спасения и мира!
В комнате стало тихо. Вдруг юноша бросился на грудь своему ДРУГУ.
— Я благодарю тебя, Мирослав, за всё, но особенно за это объяснение! Хотя и больно его слушать, но оно приносит исцеление.
Да, Бог из любви взял её к себе, и я благодарю Его за это всем сердцем. Он и меня в своё время возьмёт к Себе.
— Почему ты этого хочешь, Никуша? — спросил Урзин, гладя горячий лоб юноши. — Ты чувствуешь себя так плохо?
— Слава Богу, мне полегчало с тех пор, как я выплакался. Словно камень упал с души. Но у меня спазмы сердечные повторились, и я лишился последних сил.
— Господь Иисус Христос даст тебе новые силы, и ты сможешь Ему ещё лучше послужить.
Юноша опечалился ещё больше.
— Ах, у меня нет возможности Ему служить! О, если бы ты знал!
И Николай пожаловался другу, как провалились его прекрасные планы относительно евангелизации в Подграде.
— А где ты хотел устроить молитвенный дом? — спросил Мирослав, задумавшись.
— В Боровце.
— О, тогда не отчаивайся, Никуша! Отец твой просил меня передать тебе, что он подумал о твоей просьбе относительно Боровца и со всем согласен.
— Он просил мне это передать? — Юноша радостно поднялся. — Но когда и где?
— Когда он был здесь. Может быть, пойдём теперь к вему?