— Да, конечно, пойдём.
— Собственно, пойдёшь ты один, потому что мне надо вернуться в Подград.
Оба молодых человека горячо помолились около покойницы и вышли.
В другой комнате Мирослав остановился и сказал тихо:
— Никуша, у меня к тебе просьба.
— Говори, ты знаешь, что я для тебя сделаю всё, что в моих силах.
— Я прошу тебя, будь приветлив с бароном Райнером. У него никого нет на свете, он совершенно одинок. Ведь пан Орловский позволил ему перевести покойницу в его имение, и она сама просила, чтобы её отдали Райнеру. Ты можешь вообразить, как ужасно его положение теперь, когда он не имеет возможности быть в Орлове, чтобы хотя бы видеть свою жену. Было бы по-христиански облегчить ему это. Я думаю, что пан аптекарь уйдёт домой, как только убедится в улучшении твоего самочувствия. А я сейчас пойду к пани Маргите, а потом поеду к барону. Прошу тебя, поедем со мной! Поездка тебе будет на пользу, и оттого, что ты окажешь любовь своему ближнему, страдания твои уменьшатся. Поедем?
— С удовольствием бы, но что скажет отец? Подумай только, кто для него барон!
— Я уже подумал. Он человек, за которого умер Иисус Христос и которого Он нам заповедал любить. Если хочешь, считай его своим врагом; но иди и докажи ему, что ты в состоянии его любить, потому что Иисус Христос — Господь твой.
Не говоря ни слова, Николай пожал руку своему другу.
— Иди теперь к Маргите, — сказал он уже в коридоре, — я разыщу отца, а потом приду к тебе, и мы поедем вместе.
Урзин застал Маргиту над ворохом чёрного крепа.
— Что вы так смотрите, пан Урзин, вам не нравится то, что я делаю? — спросила молодая женщина.
— Нет, сударыня. По мне траура никто носить не будет, когда я умру, однако, мне и не хотелось бы, чтобы любившие меня надевали чёрные одежды; это будет говорить о том, что они либо не верят в моё вечное блаженство, либо не желают мне его.
— Значит, вы также не желали бы, чтобы на ваших похоронах свечи были обвиты чёрным крепом?
— Если свечи символизируют тот вечный свет, который светит преображённым там, где нет больше ночи, зачем тогда затемнять этот свет?
— Тогда и я свечи для матушки не буду обвязывать крепом. А верно ли, что барон хочет забрать у нас маму, и у нас даже могилы её не будет? Как это дедушка согласился?
— Вам так много остаётся, пани Маргита! Даже этого вам жаль для барона?
Она покраснела.
— Пан Урзин, вы были у него? Где он теперь? — заинтересовалась она, не в силах скрыть своего сочувствия.
— В гостинице. Он готовится к отъезду.
— Значит, похороны будут не здесь! Это ужасно! Мы даже не сможем проводить матушку в последний путь!
— Пан Орловский сказал, что поедет тоже.
— Дедушка? Тогда поедет и Адам. А если они поедут, то и меня должны взять с собой. Но эта ужасная пропасть между нами! Зачем?
— А разве всепрощающая любовь не может быть мостом через неё?
— Как это?
— Если бы Иисус Христос был сейчас таким же одиноким и печальным, как барон Райнер, разве вы не пошли бы, чтобы утешить его?
Она посмотрела на него в недоумении.
— Я... его утешать?
— Вы не хотели бы дать барону Райнеру возможность посмотреть на свою умершую супругу?
— Но каким образом?
Буря противоречивых чувств поднялась в сердце Маргиты. Что Мирослав от неё требует? Она слишком хорошо знает пана Райнера, его гордую натуру; он придёт в Орлов только за тем, чтобы забрать жену.
— Пани Маргита, Никуша обещал пойти со мной к пану барону, чтобы облегчить ему этот шаг. Можно мне и вас попросить проявить немного сочувствия и любви к нему, когда он явится сюда?
Слёзы не давали ей говорить, и она только кивнула головой. В этот момент зашёл Николай. Она обрадовалась, что он уже поднялся и чувствует себя лучше. Он сообщил, что отец с Адамом ушли и вернутся только к вечеру. Она рассказала ему, что уже успела сделать и почему решила не обвязывать свечи чёрным крепом.
Ещё некоторое время они говорили друг с другом, но о посещении барона Райнера не обмолвились ни единым словом, хотя Маргита провожала брата до самых дрожек и ещё долго смотрела им вслед. Однако сердце ей говорило: «Если мир нам и не верит, то однажды, когда нас уже не будет, он всё же должен будет признать, что мы были добрыми».
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
Пан Райнер, сидевший за своим столом над письмом, был ошеломлён, когда в комнату к нему вошёл сын Коримского. Юноша с бледным красивым лицом, похожий на мать, показался ему явлением из другого мира.
— По какой причине вы мне оказываете честь вашим посещением, пан Коримский?
— проговорил он в некотором замешательстве, ведя гостя к дивану.
— По причине нашей общей утраты, пан барон, — ответил юноша искренне. — Я пришёл, чтобы просить вас, пан барон, соединить свою скорбь с нашей и вернуться в Орлов. Отец мой вам не помешает. Я надеюсь, что там вам будет легче, чем здесь в одиночестве.
Барон встал с дивана.
— Николай Коримский, означает ли это, что вы мне протягиваете руку для примирения? — спросил барон с глубоким волнением.
— Да, пан барон.
— И это теперь, когда вы могли бы считать, что моё появление ночью сократило жизнь вашей матери?
— Я этого уже не считаю. В руке Божией жизнь и смерть. Это Господь Иисус Христос так скоро её отозвал. Возьмите мою руку, которую я протягиваю вам для примирения, и пойдёмте со мной! Поверьте мне, пан барон, я вам искренне сочувствую и желаю облегчения в ваших переживаниях.
— Вы это уже сделали, и я благодарю вас за возможность прийти в Орлов и побыть рядом с дорогой мне навеки усопшей. Барон снова опустился на диван и как-то сник.
— Не навеки, пан барон, — возразил Николай с любовью. — Может быть, и наша жизнь уже недолго продлится, но там мы свидимся; там, где наша дорогая сможет подать нам всем руку без того, чтобы кого-нибудь обидеть. Но так как мы там, пред Господом, будем жить все вместе, нет причины, чтобы нам здесь не подать друг другу руку, так как её, разделявшей нас, уже нет с нами. Идёмте, пан барон, со мной в Орлов!
— Я пойду с вами, пан Коримский, но прежде я должен написать ещё письмо и отправить две депеши.
Райнер поднялся.
— Я вас подожду. Вы позволите? — добавил юноша.
Барон, повернувшись к нему, увидел, что Николай прислонил свою голову к спинке дивана.
— Вы устали? — спросил он. — Прошу вас, прилягте. Я сожалею, удобств. Подушки здешние прямо-таки ужасные. Когда я представляю себе, что моей Наталии пришлось бы здесь спать, то понимаю, что никогда не смогу отблагодарить Урзина за его заботу о ней. Хотя она и находилась в простой комнатке, но за ней ухаживали с любовью.
— И ещё с какой! О, пан барон, за это мы перед Мирославом всегда в неоплатном долгу. Да вознаградит его Бог! Однако не теряйте со мной времени, я не хочу вам мешать в вашей работе.
Письмо было быстро написано и депеши составлены. Барон заметил, что юноша посмотрел на стакан с водой, и поднёс его ему.
— Вы пить хотите?
— О, благодарю!
— Какая у вас горячая рука! У вас, наверное, сильный жар? — спросил барон заботливо. — Это от волнения и усталости, и вы ночью, наверное, тоже не спали...
— Да, всё это действует...
Барон увидел, что юноше стало ещё хуже. Он прижал его голову к своей груди.
— Чем я вам могу помочь?
— Мирослав скоро придёт, он пошёл за моим лекарством. От него мне всегда легче, а теперь Господь даст мне облегчение.
Барон своим платком вытер лоб Николая. Через некоторое время юноше стало легче.
— Позвольте мне здесь побыть, пока мне не станет лучше, — попросил гость барона.
— Может быть, заказать для вас немного вина или чёрного кофе?
— Нет, благодарю. Я постараюсь перетерпеть боль, она пройдёт. Скажите мне, пожалуйста, когда моя мать узнала, что я заболел?
Барон отвёл сочувственный взгляд от юноши, сел на стул и своими руками стал согревать холодные руки Никуши.
— В её день рождения, — вздохнул он, и воспоминание о его прежнем счастье вызвало в его душе глубокую скорбь.
Лишь спустя некоторое время, он смог подробно рассказать Николаю, какое письмо она в тот день получила, как заболела, как он отвёз её в лечебницу, а сам решил разузнать в точности о состоянии её сына.
— Ну вот, я узнал всё о случившемся с вами, но поскольку ничего радостного сообщить ей не мог, да к тому же устав от работы и дороги, я хотел несколько дней отдохнуть в долине Дубравы и подождать до конца её пребывание в лечебнице, а потом только вернуться за ней. Поэтому получилось, что секретарь мой не знал, где меня искать. Если бы Степан Градский не оказался другом пана Урзина, я бы и сегодня ещё ничего не знал о случившемся. А может быть, и лучше было, если бы я ничего не узнал. Возможно,
Наталия была бы ещё жива...
— Не говорите так, пан барон, — возразил юноша, — Иисус Христос всё-равно взял бы мою мать к Себе. Его водительство чудно. Он устроил так, что вы были осведомлены о происходящем и своевременно могли приехать. Что бы мы сейчас делали? На вас упала бы тень, будто она и с вами разлучилась. А так как вы здесь, никто ничего плохого не может подумать.
— О, мне всё равно, что думают в мире. Четверть своей жизни я стремился к чести и карьере, к дворянскому званию, чтобы всё это принести к её ногам; а теперь, когда всё это достигнуто, она умерла. Для меня ничего не осталось, кроме пустоты. Степан Градский прав: без Христа и без того достоинства, которое даёт звание «христианин», — всё суета проходящая.
Барон совсем забыл, кому он всё это рассказывал. Ему нужна была близость человека и возможность поговорить о том, что его угнетало. Стук в дверь нарушил наступившую тишину. Вошёл Урзин, которого они сердечно приветствовали.
— Вы принесли лекарство, пан Урзин?
— Да, пан барон, прошу. У вас вода есть?
— Да, пожалуйста!
— Я свежее приготовил, Никуша, чтобы оно лучше и дольше действовало; поэтому тебе пришлось так долго ждать. Прости! Провизор наклонился и подал ему лекарство и воду.
— О, как ты часто дышишь, Мирослав. Ты так торопился?
— Я знал, что у тебя боли, поэтому торопился. Господь даст, всё пройдёт.
— Будем надеяться.
— Эту подушку я принёс для пана барона, но пока что я тебе её подложу, вот так...
Провизор достал простую подушку из своего саквояжа и подложил её Никуше под голову. Затем он вынул хорошее шерстяное одеяло и накрыл им своего друга.
— Простите меня, пожалуйста, за вольность, — извинился он перед бароном. — Вы сказали, что не желаете ложиться в кровать, а на диване без одеяла прохладно.
— Вы очень любезны, я благодарю вас. — Райнер протянул ему обе руки. — Вы напомнили мне, что я оставил свои вещи на вокзале. Там у меня есть подушка и одеяло, которые я всегда беру с собой в дорогу. Но теперь я воспользуюсь тем, что вы мне принесли.
— Тебе немного лучше, Никуша? — обратился Урзин к своему другу, чтобы перевести разговор на другое.
— О, Мирослав, средство это хорошее, оно сразу помогает. _
— И вы действительно чувствуете себя лучше? — спросил барон.
— Да, пан барон, через некоторое время мы сможем отправится.
Однако им пришлось ещё подождать, потому что барон Райнер вынужден был ответить на несколько срочных писем. Только после этого они с Никушей на дрожках уехали в Орлов, простившись с Урзиным.
— Ты не едешь с нами? — удивлённо спросил Николай.
— Не могу, меня ждут в аптеке. Но, если позволите, я приду попозже.
— Зачем ты спрашиваешь? Приходи и не оставляй нас одних в нашей скорби.
Маргита возвращалась из нижнего коридора. Она только что проводила доктора Лермонтова, который отправился в Подолин, куда он должен был являться согласно своему контракту. Так как доктор Раушер находился в Орлове, без него здесь сейчас можно было обойтись. Маргита уже хотела войти в комнату покойницы, когда услышала приближающиеся шаги и обернулась. Она увидела барона Райнера.
Никогда Маргита не была так похожа на свою мать, как в этот момент. При виде неё на лицо мужчины легла тень скорби. Она шагнула к нему и без слов, но со слезами на глазах, подала ему руку. Он её поцеловал, и она ввела его в комнату.
Зайдя с ним в комнату, где горящие свечи среди множества цветов освещали умиротворённое неземной красоты лицо покойницы, Маргита вдруг вспомнила о своём детстве. Она сознавала, что шла рядом со своим отчимом, который с момента её появления в его доме и до ухода из него, по-отцовски заботился о ней. А она его за это ещё ни разу не поблагодарила.
Теперь, когда он остановился возле своей умершей горячо любимой супруги и смотрел на неё, в сердце Маргиты пробудилось невыразимое сострадание. Она знала, что у него, кроме жены, не было никого на свете. О, каким одиноким и покинутым он ей показался в то время, когда у неё было столько родных и близких! Что он чувствовал? Она вдруг обвила его шею руками, как делала это в детстве, когда он возвращался из путешествия, и прильнула к нему. Ей нужно было дать ему почувствовать, что он не так уж одинок. Он прижал её к своей груди. Она услышала, как сильно стучит его сердце.
— Ты что, Маргита, жалеешь меня? — спросил он, заглядывая ей в лицо.
— Да, мой отчим, — ответила она. «Отцом» она его уже не могла назвать. — Мне очень жаль, что ты стал таким одиноким оттого, что матушка нас оставила. Но Иисус Христос не оставит тебя в одиночестве. Он тебе даст кого-нибудь, для кого ты сможешь жить, и тем вознаградит тебя за всю любовь, которую ты оказал мне с детства. Посмотри-ка, тебе нравится, как мы нарядили матушку? Какая она красивая, не правда ли? Красивее, чем она была в жизни. Ты доволен?
— Доволен, Маргита, я благодарю тебя за всё. — Он поцеловал её в лоб.
— Я знаю, — продолжал он, — ты много печальных часов пережила в моём доме, хотя я к тебе всегда хорошо относился. Я не осуждаю тебя за то, что ты ушла из моего дома к своим родственникам. Того, что ты нашла здесь, мы тебе никогда не могли бы дать, в особенности такого брата. Ты только что была так милосердна ко мне; сделай ещё одно доброе дело: оставь меня теперь наедине с твоей матерью.
Она кивнула головой и вышла. Оставшись один, барон предался скорби, которую описать нельзя. Ибо только в этот момент он почувствовал и осознал, что на земле навсегда остался один.
ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
В тот понедельник, когда Наталия Орловская после долгих лет блужданий возвратилась домой, доктор Лермонтов с опущенной головой шагал по Подолинскому парку. Он был удручён, ибо душой и сердцем был с её скорбящей семьёй. Не заметив, что ему навстречу шёл маркиз Орано и не видя вопросительного взгляда его гордых тёмных глаз, он встрепенулся, когда хозяин замка приветствовал его.
— Простите, ваша милость, что я сегодня так поздно, — извинился молодой врач.
— Печальное обстоятельство заставило нас вчера отправиться в Орлов; я сейчас оттуда.
— В Орлов? Не заболел ли пан Орловский? Вчера Маргита сказала, что он отправился туда.
— Да, ваша милость, его вчера вызвали в Орлов, потому что к нему вернулась его единственная дочь, чтобы умереть у него дома.
— Пани Коримская!? — воскликнул маркиз, не поверив своим ушам.
— Да, бывшая пани Коримская, мать Никуши, разведённая с паном Коримским и вышедшая затем замуж за барона Райнера, — объяснил Лермонтов через силу. Ему было тяжело говорить.
— Что? Дочь пана Орловского была разведена?
— Да, ваша милость.
— И она возвратилась? Может быть, она не смогла дольше жить с бароном?
— О нет, барон очень благородный человек. Она пришла, чтобы узнать что-нибудь о состоянии Никуши. Но так как она была больна, путешествие и волнение очень повредили ей, и она сегодня утром скончалась.
— Скончалась?.. Уже скончалась?
«Почему это его так трогает?» — подумал врач, заметив ужас и бледность на лице маркиза.
— И как пан Орловский перенёс этот удар?
Маркиз со страхом посмотрел на молодого врача.
— Он очень подавлен, однако перенёс его легче Никуши, который снова заболел,
— Снова заболел? — послышался другой голос со стороны.
Маркиз испуганно обернулся и пошёл навстречу своей дочери, стоявшей недалеко от них со стиснутыми руками. Но дочь едва замечала отца.
— Он снова заболел, — повторила она скорбно.
— Ах, он поправится, — успокаивал её отец: — Не правда ли, доктор?
— Будем надеяться.
— О, зачем вы оставили его, если он болен? — спросила Тамара со слезами.
— По контракту я обязан являться к вам, ваша милость. Кроме того, я принёс вам письмо от пани Маргиты.
— Маргита мне написала? О, дайте сюда!
— Если позволите, я вам его прочту, — предложил врач, подавая Тамаре письмо.
— Нет, нет, — покачала она головой, — я его сама прочитаю. Я
Выйду на свет, где лучше видно. Но через четверть часа вы придёте и всё мне расскажете.
Как внезапно она появилась, так внезапно и исчезла.
— Тамара хочет, чтобы вы ей всё рассказали, — обратился к врачу маркиз. — Но вы ведь понимаете, что и я хотел бы знать о случившемся в Орлове, так как пан Николай до моего приезда сюда оказал мне большую услугу, и я не хотел бы нечаянно в разговоре причинить ему боль.
Молодой врач поклонился. Не сказать, что ему было легко раскрыть перед чужим человеком, этим египетским вельможей, тайны близкой ему семьи, однако он чувствовал, что маркиз имеет право на эту просьбу. Он также сообщил, что умершая жена Райнера перед смертью помирилась со своим отцом, детьми и со своим первым мужем. Перед его внутренним взором ещё так живо стоял тот последний ужасный момент, что он и его описал.
— Это ужасно! — произнёс маркиз, тяжело вздыхая, закрыв лицо руками. — И внезапная смерть матери так взволновала и потрясла Николая Коримского, что он снова заболел?
— Да, он упал в обморок, а потом у него был сердечный приступ. Ваша милость мне разрешит сегодня ещё вернуться к нему, потому что я опасаюсь повторения приступа?
— Вы опасаетесь, что и он может умереть?
— Как его друг, — ответил молодой врач, — я надеюсь, что этого не случится; но как у врача — у меня нет этой надежды. Однако всё в руках Господа.
Эти слова словно ужалили маркиза.
— Неужели вы верите в Него?!
Лицо Аурелия залилось краской. «Вот как! Значит, ты не веришь в Него, — промелькнула у него мысль. — Поэтому ты так несчастен».
— Верю ли я в Иисуса Христа? — ответил он вопросом, произнося дорогое ему имя со всей сердечностью первой любви, которую Аурелий испытывал к Иисусу. — Да, господин мой, и это моё счастье, что я в Него верю.
— Счастье? — переспросил маркиз. — Это счастье — склоняться перед фантомом? Кто вас научил такой вере? Вы же врач, а врачи в большинстве своём просвещённые люди. Откуда у вас эта отсталость?
— Да, я врач, господин маркиз, и хотя практика у меня небольшая, я имел достаточно возможностей убедиться, что без веры в Иисуса Христа у человека нет утешения в беде. И сейчас в Орлове свет утешения нисходит лишь на тех, кто в Него верит. Остальные — на краю отчаяния. Я знаю по собственному опыту, что один Иисус Христос может нам всё заменить и даровать.
— Значит, вы не всегда так говорили, как сейчас?
Беседуя, они пошли по аллее.
— Не всегда, ваша милость. Я был несчастным заблудшим безбожником. Данное мной в детстве обещание Иисусу Христу я не сдержал. Но милость Господа вернула меня к Нему. Вы спросили, кто меня научил вере? В детстве мать учила меня, потом, когда её не стало, я всё забыл. Теперь Отец Небесный зажёг в моём сердце свет веры, и он останется со мной навсегда, потому что Его свет неугасим. Однако позвольте, ваша светлость, мне пойти к маркизе.
— Мы пойдём вместе.
Некоторое время они шли молча, потом Орано вдруг спросил:
— Вы греко-католической веры?
— Нет, господин маркиз, евангелической.
— Русский, а евангелический?.. Мне казалось, что русский может быть только греко-католической веры.
— О, на моей родине есть и другие вероисповедания, хотя они презираются и преследуются. — Глаза молодого человека сияли. — Ради Христа и свободы совести стоит вынести и преследования.
— Неужели вы.?... — Маркиз даже побледнел от возникшей догадки.
— Я сын матери, оставившей и потерявшей ради Христа всё, но которой Он воздал и ещё воздаст многократно.
Аурелий склонил голову, но тут же выпрямился, когда услышал вопрос.
— Почему вы всегда упоминаете одну только мать?
— Отца я не знал, я его лишился в самом раннем детстве.
— А зачем вы мне тогда говорили, что вы с родителями приехали в Вену?
Маркиз был в таком волнении, что ему пришлось прислониться к стене возле лестницы.
— Я вас не обманывал, ваша светлость. Брат моей матери меня усыновил. Он был моим отцом. Ваша светлость, что с вами? — испуганно спросил молодой врач.
Лицо маркиза ужасно побледнело и исказилось, словно от дикой боли.
— Что с вами?.. — повторил Аурелий снова вопрос.
— Ничего, не беспокойтесь. Идите к Тамаре, она вас, наверное, уже ждёт.
— Чтобы я, ваш домашний врач, оставил Вас в таком состоянии?
— Я вам приказываю, я прошу вас!
Последние слова маркиза звучали так повелительно и вместе с тем умоляюще, что молодой врач ушёл.
Между тем Тамара читала письмо Маргиты, в котором та сообщала, что мать её вернулась не только к отцу и детям, но что она нашла и Иисуса Христа и ушла к Нему. Под силой первых впечатлений она писала с искренней любовью о покойной матери, стараясь изменить мнение Тамары о ней, сложившееся у неё из последних рассказов Маргиты. И это ей удалось. Тамара представила себе красивую, покоящуюся среди цветов женщину, которая ничего о Христе не знала и была такой несчастной, а теперь ушла к Нему в вечное блаженство. Ею овладело жгучее желание увидеть её. «Да, я пойду к Маргите, — решила она, — и не только к Маргите!» Ах, там был ещё кто-то, кого смерть матери привела на край могилы...
«Мы думали, что он больше не проснётся, — писала Маргита, — и что нам придётся положить его рядом с матерью. Но, слава Господу, он проснулся, и хоть он и очень слаб, но Христос его всё же сохранил для нас»,
— Я должна увидеть мать Маргиты и его тоже, — всхлипывала Тамара. — У него такая скорбь! Он её предчувствовал. Как я могу не пойти к нему и не сказать, что и мне жаль его матушку. Дорогие мои, я приду к вам, чтобы поскорбеть с вами С таким решением Тамара встретила молодого врача. Она внимательно выслушала всё, что он рассказал, и когда узнала, что пани Райнер завтра должны увезти из Орлова, обещала обязательно приехать туда с отцом. Она ненадолго задержала Аурелия.
— Пожалуйста, идите скорее, чтобы не опоздать на поезд! — проводила она Аурелия и обещала извинить его перед отцом.
Когда он ушёл, она побежала в покой своего отца. Она нашла его за письменным столом с какой-то книгой в руках. Никогда ещё она не видела его таким поникшим. Она обняла его.
— Отец мой!
Он вздрогнул.
— Тамара, ты здесь? — в привлёк её к себе. — Чего тебе, моя звёздочка?
— Не правда ли, отец, мы отправимся завтра в Орлов?
— В Орлов, дитя моё, зачем?
Его и без того бледное лицо побелело ещё больше.
— Зачем? Выразить наше соболезнование! Ты разве не знаешь, что случилось?
— Знаю, но соболезнование можно выразить и письменно.
— Письменно? — Она наморщила лоб. — Отец, если бы я умерла, разве не лучше было бы для тебя, если бы пан Николай лично пришёл к тебе, чем если бы он тебе только написал?
— Не мучь меня, Тамара! Что за мысли! Если бы ты умерла, то никому не пришлось бы меня утешать, потому что я всем страданиям сразу положил бы конец.
Она удивлённо посмотрела на него и тем самым вернула ему полностью потерянное хладнокровие. Она до тех пор умоляла его, пока он, наконец, не пообещал завтра поехать с ней в Орлов. Она пожелала ему спокойной ночи, когда он сказал, что у него нет времени прийти к ужину. Она не знала, что в эту ночь глаза его не сомкнулись и что он долго сидел над маленьким портретом, изображавшим молодого человека.
«Значит, я должен пойти на эти похороны! О, ты не знаешь, мой цветок, какую боль мне готовишь, чего от меня требуешь!
Однако поехать придётся, ибо подозрение опасно, даже если скрытое могилой никогда не раскроется и свидетеля нет... Если меня не обманывают мои глаза, это он! Мой домашний врач — сын Фердинанда Орловского! О, ирония судьбы! Но как мне удостовериться в этом, чтобы он ничего не заметил? Ах, разве не настанет час, когда земля и меня покроет?
На другой день Тамара Орано ни о чём другом не говорила со своим отцом, как только об Орлове. Когда они, наконец, были готовы отправиться в путь, собралась целая группа желающих, среди которых была и семья Зарканых. Всем хотелось ещё раз увидеть красавицу пани Райнер, о которой ещё долго шли разговоры среди житзлей Подграда и его окрестностей.
Для пана Николая и пана Адама прибытие Орано было бодьшим утешением. На траурном собрании им были предложены места среди членов семьи. Хотя Тамара не знала заповеди «Плачьте с плачущими!», она её тем не менее выполняла, и любопытная публика утверждала, что хозяин Подолинского замка тоже был очень опечален. Однако он всё своё внимание уделял одному лишь пану Николаю Орловскому. Надолго запомнили подградцы странную картину: вокруг богатого гроба с одной стороны сидели пан Николай с маркизом Орано, Маргита, доктор и прекрасная египтянка. Позади них стояли пан Адам и доктор Лермонтов, затем Манфред Коримский возле своего бледного сына, а на другой стороне стоял один барон Райнер, а рядом с ним, так как они пришли вместе, — провизор Коримского. Как последний в своём простом чёрном костюме попал в ряд высоких господ, многим было непонятно. Скромная его внешность показывала, что он не привык быть на переднем плане. Зачем он, собственно, был здесь?
Никто не знал, что когда усопшая однажды встанет, она пройдёт весь ряд этого изысканного общества, чтобы подать руку пану провизору. И они вместе предстанут пред Господом, к Которому он её вернул, и уста её скажут: «Воздай ему за любовь. Господи!». Да, этого мир не знал и только там узнает, где не будет больше смерти.
ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
По тенистой аллее Кладбищенской улицы одним вечером прохаживались декан Юрецкий и каплан Ланг, занятые серьёзным разговором.
— Кто бы мог подумать... — начал каплан Ланг. — С таким интересом и так внимательно она всегда слушала и так сердечно меня благодарила за проведённые с ней занятия — и вдруг такое!
— Она настоящая дочь своей матери, — подтвердил декан. — Та даже на смертном одре проявляла такое же упрямство. Когда я в первый раз беседовал с Маргитой Орловской, она показалась мне очень вольнодумной; однако такого я от неё всё равно не ожидал.
— Во многом виноват Адам Орловский, — подметил каплан, морща лоб. — Надо было ему принять меры! Но так как он сам ни во что не верит, ему совершенно безразлично, какие убеждения и мысли у его жены. А пан Николай...
Декан махнул рукой.
— С момента смерти его дочери с ним делают, что хотят.
— Вы знаете, ваше священство, что пани Маргита потратила много средств на ремонт евангелической школы в Боровце?
— Знаю, однако это меня не так беспокоит, как движение среди здешних протестантов и то, что Коримский согласился предоставить им свой дом для проведения собраний.
— Он, наверное, надеется, что они вымолят его сына.
— Но послушайте, пан каплан, этот Урзин для нас опасный человек! Куда ни пойди, везде слышишь его имя. У него в аптеке большие возможности разговаривать с людьми, и бедняки его очень уважают. Следует опасаться, что он распространит лжеучение среди наших людей.
— Я уже обращал внимание вашего священства на него. Мне стало известно, что и некоторые из наших ходили уже на их собрания. Было бы это ещё какое-то лютеранское движение, я бы не опасался. Но так как сам пастор из Раковиан высказался против них, я думаю, что Урзин — сектант, и что он здесь создаёт секту, против которой мы, а также и евангелические, потом будем бессильны что-либо предпринять, когда она засядет в частном доме.
Причиной разговора для этих двух господ были манускрипты Маргиты Орловской, которые были ударом грома среди ясного неба. Пан декан написал одно письмо пану Николаю, второе — пану Адаму, а каплан между тем отправил длинное послание пани Маргите.
— Знаете что, — сказал вдруг Юрецкий, — завтра я поеду в Раковиан к пастору и предупрежу его, пусть он будет начеку. Ведь Подград — большой филиал. Насколько меньше станет его заработок, если его прихожане перейдут к Урзину! Коримский, наверное, и не подозревает, какие последствия могут иметь его действия. В делах веры он такое же пустое место, как Адам Орловский. Я уверен, что этот незаметный, и кажущийся таким безобидным, провизор имеет большое влияние на мировоззрение Николая Коримского и Маргиты Орловской. Если его устранить, всё движение прекратится и успокоится.
— Однако его сейчас не так просто устранить. Об этом надо было думать раньше, ваше священство. Орловский и Коримский ему многим обязаны. Говорят, что он позаботился и ухаживал за пани Райнер до приезда его милости. И с тех пор, как он здесь, в аптеке образцовый порядок. Доктор Раушер говорит, что Коримский никогда больше не найдёт такого провизора, что он очень надёжный работник. Но вот что я придумал: сегодня вечером я тоже пойду на собрание и посмотрю, будет ли ктонибудь там из наших католиков. Если нет, то оставим это дело пока в покое; пусть евангелические думают, как быть дальше.