— Дин умер, — сказала она.
Снейп уронил пустой стакан. Мобильник выскользнул у Гермионы из руки.
— Мне нужно ехать.
У Снейпа на языке вертелись миллионы вопросов: «Что произошло? Как? Почему? И что теперь? ». И он не мог заставить себя произнести ни один из них.
Он сумел только кивнуть. Сглотнуть.
И сделать шаг в сторону.
____________________________
Он нашел её только утром, когда укладывал вещи перед отъездом. В конверте, с его собственным билетом на поезд, лежала, аккуратно сложенная, одна из немногих последних чистых страниц из Гермиониной записной книжки. На ней торопливыми каракулями было нацарапано:
Думаю, я подожду. Ещё чуть-чуть.
Гермиона
Два икса: ХХ — один был тщательно вымаран, прежде чем рядом появился второй, и постскриптум ниже, начертанный уже более твёрдой рукой:
P.S. Кстати, Нагини была не последним, что Вы видели перед смертью. Я там была. Я видела.
Это были глаза Гарри.
Нет, не Гарри.
Лили.
Снова площадь Гриммо
А вдруг я ошибаюсь?
Как молитва, как спазм души — эта мысль настигала её каждый свободный момент. Всякий раз, как она чистила свои слишком крупные зубы (дважды в день, три, если вспоминала), смотря на себя в зеркало, она думала: «А вдруг я ошибаюсь? » Всякий раз за столом, пока родители, мертвенно-бледные от волнения, поглядывали на неё: «А вдруг я ошибаюсь? » Об этом она думала и в то утро, когда надела свое единственное чёрное платье и забралась на заднее сиденье родительского автомобиля…
И когда увидела лицо сестры Дина, робко здоровавшейся со всеми.
«Мне так жаль», — говорили гости. Слова вились вокруг Гермионы повсюду, как знакомая реплика из неотрепетированной пьесы.
Конечно, им было жаль.
Но не так, как ей.
— Здравствуй, Анита, — сказала Гермиона и, не поняв, что та собирается её обнять, протянула руку.
Анита с несчастным видом пожала её.
— Привет, Гермиона.
Гермиона произнесла свою реплику, потому что этого от неё ожидали. Её «жаль » прозвучало совершенно не так, неправильно.
Анита помрачнела.
— Я знаю.
____________________________
Буря утихла, но собрался туман. Он погнался за Снейпом из Шотландии в Коукворт, обволакивая поезд, завешивая пеленой окна на протяжении всего путешествия по белым сельским пейзажам.
— Скорей бы весна, — проворчал сидевший напротив старичок, встряхнув и развернув газету.
Снейп пробормотал что-то в ответ. Сумка с разошедшейся молнией лежала у него на коленях, а поверх содержимого сумки лежала облезлая бархатная коробочка с отклеивающейся стенкой, застрявшей в молнии.
Он снял с коробочки крышку и вытащил палочку из гнезда, подержал в руке. Несбалансированная, неестественная. Он коротко взмахнул ею, поймав встревоженный взгляд от соседа поверх экземпляра «Телеграф». Коснулся палочкой сломанной молнии. Ничего.
— Вздор, — прошипел Снейп, швырнув палочку обратно в коробку. Он слишком сильно надавил на крышку, сминая углы, и выругался на себя самого, внезапно и необъяснимо разозлившись.
Чёртова Гермиона Грейнджер.
Эта её последняя записка. Такая дерзкая, такая простая, такая высокомерно всезнающая. И теперь он не мог перестать думать об этой записке, о её содержимом. «Нет, не Гарри. Лили ». Будто он сам этого не помнил.
О да, он помнил. Помнил, как лучшие мгновения жизни вытекали из него с кровью на землю — и это было всё, что он теперь о них знал: оттиски, слепки с этих мгновений, но не сами воспоминания. Снейп знал, что был знаком с Лили в той, другой жизни, что любил её. Но те образы были попраны, оттеснены их ссорами в этой жизни, её криками, их разногласиями, болью и гневом.
И всё же чувства не уходили: доброта, милосердие, любовь.
Так много пробелов оставалось в записке Гермионы. Так много невысказанного.
Вот твой шанс, с тем же успехом могла написать она. Возьми время, которое я тебе подарила.
Используй его с толком.
____________________________
Дина кремировали. Гермиона не могла определиться, лучше так было или хуже.
В часовне было холодно, а стулья были ужасно неудобными. Родители сидели по обе стороны от неё, как тюремная охрана, один обнимал рукой её за плечи, другой держал её за руку. Ей не видно было, что впереди, но она и без того знала: футболка любимого клуба Дина, разостланная на столе, сверху урна, фотография, сделанная до их знакомства, его лицо на фотографии в прыщах, но симпатичное и улыбающееся.
Солнечные зайчики не прыгали по полу. Солнце не светило с самого её возвращения в Лондон, отказываясь появляться из-за тяжёлого слоя туч. «Дементоры? » — подумала Гермиона лихорадочно, потом почти упрямо, а потом крепко вцепилась в свою сумочку и решила: «Погода ».
Порой кружевная серость туч была даже красива. Гермиона смотрела на туман за окном, и ей хотелось укутаться в слишком большой свитер и сидеть с кружкой какао в руке и книжкой под мышкой. Желательно в тёплой постели, половину которой занимал бы кто-то, кто видел её. Понимал её. Знал, как работает её ум.
«Рон ждёт », — шептала та, другая Гермиона.
«Я тоже », — шептала она в ответ.
Они ушли раньше всех, и по дороге она слышала, как вокруг бормочут голоса.
— Никому такой смерти не пожелаешь, — шелестели они.
Словно она опять повернула камень, и серые фигуры заполнили толпу.
— Это верно, — соглашались другие. И добавляли: — Бедняжка Дин.
____________________________
Он написал ей три письма. Все три угодили в итоге в мусорное ведро.
Пришёл февраль. Снейп гадал, предупредит ли его Гермиона или этот мир вдруг уйдёт в небытие, и жизнь его переломится как прутик.
Иногда он об этом вообще забывал и продолжал свое существование так, будто каждое мгновение жизни действительно принадлежало ему, будто он не прожил уже семь лет после истечения своего срока годности. Он ходил в магазин. После нескольких ночей кошмаров — воспоминаний — которые оказали на него особенно сильное воздействие, угостился бутылкой особенно крепкого виски.
«Больно было?» — сквозь слёзы спросила Гермиона в ту ночь, когда уехала в Лондон.
Он не сказал. Это не имело значения. Она знала ответ заранее.
Иногда Снейп ходил в парк. Садился у пруда, смотрел на уток — у него не было с собой хлебных крошек, чтобы скормить им. Порой он приходил с книгой или газетой. Или просто с инстинктом самосохранения, чтобы успеть уйти прежде, чем становилось людно и окружающие начинали его узнавать (краска на двери всё отказывалась сходить). Иногда он засиживался подольше, просто ради малюсенькой вероятности увидеть, как она переходит лужайку.
Однажды, когда земля успела просохнуть и недолго светило солнце, Снейп расстелил пальто перед рододендроном и лег на спину, держа над глазами учебник. Солнце светило, прогревая чёрную ткань его одежды, опаляя его бледные щёки. Страницы трепал ветерок.
Он услышал её голос раньше, чем шаги, высокий и тёплый:
— Сев?
Он отвёл взгляд от книги. Лили Эванс улыбалась.
____________________________
В Валентинов день Гермиона, проснувшись, обнаружила у входной двери дохлую крысу брюхом кверху. Косолапка сидела неподалёку, вся пушистая, ярко-оранжевая и чрезвычайно довольная собой.
— Вот думаю я иногда о тебе, — сказала Гермиона и отправилась на кухню за совком и щеткой.
____________________________
Мужа дома не было. Лили усадила Снейпа за кухонный стол и засуетилась — поставить чайник, положить на поднос печенье. Он сидел, сложив на коленях руки, в полной уверенности, что всё это ему снится.
— Она приходила ко мне. — Выговор у Лили изменился, стал более нормативным: ни намека на сильные северные гласные. Она говорила теперь, как диктор радио.
— Кто? — Снейп вздрогнул от звона посуда — Лили поставила перед ним тарелку с диетическим печеньем.
— Твоя подруга, Гермиона, кажется? Она рассказала мне, что произошло, когда мы учились в школе… ну, ты знаешь.
— А, — сказал Снейп. Будь он где-либо в другом месте, с кем-либо другим, он бы разозлился. Оскорбился бы таким вмешательством в свою личную жизнь. Мысленно побранил бы девчонку за то, что сунула свой нос куда не надо.
Но она была здесь. Лили была здесь, в этой огромной кухне. С ним рядом.
— Девушка твоя? — спросила Лили.
— Что? — Снейп перевел взгляд с печенья на лицо Лили — она выглядела так молодо для своих сорока пяти. Бледная кожа и веснушки сияли в свете, проникающем сквозь многочисленные окна с двойными рамами. Почти так же она выглядела в день своей смерти.
— Нет, — ответил он, бледнея, невольно вспоминая: «Не вижу разницы ». — Она не моя девушка.
____________________________
Это было почти забавно — собирать свою смерть по кусочкам, как пазл. Гермиона и сосчитать не могла, сколько раз она чуть не погибла в Хогвартсе. Волдеморт — и не упомнишь. Уход за волшебными существами, игроки в квиддич, падавшие на трибуны. Неизбежные несчастные случаи на зельях — Невилл плавил котлы или расплёскивал что-нибудь едкое прямо на неё.
— Безусловно, если магия стремится быть найденной, профессор Дамблдор, — столько раз бормотала себе под нос Гермиона, — она меня уже нашла бы сама.
Возможно (и она это предпочла бы), магия явилась бы к ней в виде двухэтажного автобуса, когда она смотрела бы не в ту сторону, переходя улицу, или в виде велосипеда на тротуаре в дождливый день. Тогда ей даже думать не пришлось бы, она бы просто… поскользнулась.
Иногда Гермиона пробовала помочь року. Она вставала под зонтом на самых оживлённых участках Оксфорд-стрит, просто ожидая, что представится случай спасать какого-нибудь карапуза, бросившегося на проезжую часть под такси. Подбирала проспекты агентства по набору волонтёров, посылаемых в самые горячие регионы Ближнего Востока. Заказывала еду на вынос в лавочке, которую четыре раза закрывали за нарушение санитарных норм.
— Нет, хватит, — сказала она, вышвыривая проспекты в мусорную корзину. — Это уже нелепо.
Позже Гермиона позвонила в агентство и узнала, что ей в любом случае понадобился бы аттестат о среднем образовании.
Одного она не ожидала — что станет ещё труднее, особенно теперь, когда она была не с ним. Теперь, когда Гермиона вернулась к родителям, которые беспокоились о ней, как и раньше. И даже больше — после смерти Дина. Они соорудили на кухонном столе Слушательский Пункт (да, именно так, с большой буквы) — с фотографиями, банкой печенья с низким содержанием сахара и блокнотом, в котором Гермиона могла писать всё, чем ей хотелось бы с ними поделиться, на тот случай, если она захочет «выразиться», когда их не будет дома.
Чего они не ожидали, так это что Гермиона начнет вести себя, за неимением более подходящего слова, нормально.
— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросила мама, вернувшись однажды вечером домой и обнаружив дочь на диване. Гермиона тогда застряла посредине параграфа из учебника химии.
— Прекрасно, — ответила Гермиона, переворачивая страницу.
Среди почты вдруг появилась учебная литература из Открытого университета.
— Они тебе нужны? — поинтересовался отец, собираясь бросить материалы в мусорную корзину.
— Я их заказывала, — сказала Гермиона, вырывая книги у отца.
И родители ретировались в соседнюю комнату, несомненно, чтобы говорить о ней и гадать, что же они наконец сделали правильно, или о том, что может быть, есть крохотная вероятность того, что общество Северуса Снейпа… Северуса Снейпа, немолодого бывшего преступника… пошло ей на пользу.
Ни один из них не заметил открытку, которую Гермиона нашла между двумя конвертами. Они не видели, как она уставилась на эту открытку, часто моргая, как лицо её исказилось болью.
Виды Коукворта: часы, фонтан, обелиск памятника героям войны, испещрённый именами. И простое «Спасибо » на обороте.
И не слышали, как она прошептала: «За что?»
____________________________
Ещё одно утро, на сей раз дождливое, снова без детей — белёсые не-Поттеры в детском саду. Муж на работе. Лили дома, одна, явно не знает, чем заняться.
Снейп хотел всё ей рассказать. Он принёс палочку — она лежала в его сумке. Он хотел вручить палочку Лили, посмотреть, как она откроет полураздавленную коробочку и воскликнет, что она помнит — помнит не только то, как подарила эту игрушку ему на день рождения, но помнит и свою настоящую палочку в том, другом мире, своё искусное владение ею, свои мастерские движения. Молния на сумке была по-прежнему сломана. Оставалось просто сунуть руку и сомкнуть пальцы на бархате.
— Кажется, мне нужно извиниться, — сказала Лили, выкладывая ещё печенья на тарелку.
— За что? — удивился Снейп. Она всегда заставала его врасплох, каждым своим словом. Он не думал, что когда-либо услышит её голос снова, в этом мире или в том. Их редкие встречи и краткие телефонные звонки были такими… невозможными.
Коробочка торчала из его сумки, истёртая ткань топорщилась через зубчики молнии.
— За то, как я тебя обозвала. Я должна была постараться понять. А я бросила тебя после всего, что случилось с твоими родителями….
— Не нужно этого, — ответил Снейп. Он смущённо втянул щёки.
Её рука протянулась через стол, накрыв его руку.
— Нет, нужно. И ещё кое-что.
Её кожа была такой мягкой, такой тёплой, живой. Он хотел никогда не выпускать её руки. Держать её так целую вечность.
Но Лили отняла руку. Полированное дерево скрипнуло под гладкой кожей.
— Я счастлива в браке, — сказала она, — у меня замечательные дети. — Она стиснула кружку, краснея, затем перевела взгляд с чая на Снейпа. Знаменитые глаза Лили Эванс раздирали его на части. — Я просто хочу, чтобы ты это знал. Я рада вернуть нашу дружбу, но ты должен знать, что она не превратится ни во что иное.
— Конечно, — ответил Снейп. Что-то скрутилось и дёрнулось в животе, наполнив его странным теплом, будто открылось внутреннее кровотечение.
Не боль.
Облегчение.
— Хорошо. — Лили жалостливо улыбнулась.
Носком туфли Снейп затолкал палочку обратно в сумку.
____________________________
По вторникам Гермионе было особенно трудно выбросить неотступные мысли из головы. Иногда она уговаривала мать пойти с ней в «Скрещенные ключи» в расчёте на то, что крепкая водка с тоником и мамина склонность к возлияниям после работы будут для той достаточным плюсом. Обычно мать отказывалась. Сегодня она неохотно сдалась со словами: «Не понимаю, что ты нашла в этом заведении».
Лондон был подозрительно тих, станции метро почти безлюдны. Они прошли через Вестминстер. Гермиона зависла задумчиво перед телефонной будкой, но миссис Грейнджер не озаботилась остановиться и спросить причину.
В пабе Гермиона сказала матери, что идёт в туалет, но вместо этого прошла в сад во внутреннем дворике, постояла перед стеной, постучала кулаком по камню. То, что камни не задвигались, странно успокаивало. Камни были твёрдыми. Реальными.
Гермиона вернулась со вторыми порциями напитков.
— Почему, говоришь, тебе тут так нравится? — спросила миссис Грейнджер, с отвращением отдирая подошву туфли от липкого ковра.
— Ностальгия, — ответила Гермиона. — Я раньше приходила сюда с другом.
____________________________
Ей перестал сниться Рон.
«Нормальны ли такие чувства, — написала Гермиона в дневнике на Слушательском Пункте (в её собственной записной книжке в конце концов закончились страницы), — или я такой ужасный человек, что забыла его? »
На следующий день ниже появилась строчка, написанная голубыми чернилами, отцовским почерком: «Время лечит все раны. Если они не загноятся ».
И дальше маминым: «Или по меньшей мере чуть унимает боль ».
____________________________
Снова был вторник, и снова Гермиона стояла на площади Гриммо, вперившись в проём между домами и зная, что ничего там не появится. Потеплело — на ней был только свитер, фиолетово-голубой, толстой вязки, уютный, мягкий и тёплый.
Та же шапка висела на ограде, только тремя столбиками правее. Узор на ней выцвел, шерсть начала тлеть.
— И вы тоже? — спросил рядом глубокий голос.
Можно было не поворачиваться.
— И я тоже, — ответила она.
Она не видела его лица, только чувствовала тяжесть взгляда, приковывающего её к этому месту и знающему её целиком, насквозь.
— Думаю, я могу подождать, — сказала Гермиона. — Ещё чуть-чуть.
Рука Снейпа протянулась к ней.
— Только чуть-чуть?
— Чуть-чуть, — подтвердила Гермиона, переплетая его пальцы со своими и крепко их сжимая.
До сна
Гермиона Грейнджер и Северус Снейп не поженились и не завели детей. Они не договаривались об этом заранее. Просто так уж получилось. Просто оказалось трудно нарушить привычный уклад жизни, действий и бездействия: нужно ли было отодвинуть повседневные дела, чтобы получить разрешение на брак и организовать маленькую свадьбу в ратуше, или дать наконец волю гормонам, мерно капавшим в хрупкую Гермионину репродуктивную систему. Они поговорили и решили когда-нибудь попытаться завести ребенка (или, скорее, не перечёркивать саму вероятность попытки). А затем постарались отбросить разочарование, когда результаты одного обследования за другим поведали им то, что они уже знали, но не хотели услышать: не судьба.
Не судьба. Не для них. Гермиона была не Лили, и Северус не был каким-нибудь обычным мужем-магглом. Родись у них дети, эти дети остались бы здесь, если бы прежний мир когда-нибудь вернулся. Наверное, тело увереннее и решительнее разума, думала Гермиона порой, но не могла решить, злиться ей на их тела или испытывать благодарность.
— Я всё равно никогда не хотел детей, — сказал Северус в стенку. Это было в ночь Гермиониного тридцать восьмого дня рождения. Он изо всех сил старался не выказать уныния, но уже не очень хорошо умел прятать эмоции от Гермионы. Свет починенного фонаря по-прежнему умудрялся проникать сквозь занавеси в спальню, играя на тонких серебристых ниточках седины в его волосах.
— А я хочу, когда-нибудь, — ответила Гермиона, понимая, как глупо это звучит из уст почти сорокалетней женщины. — Не сейчас.
С Роном, подумала она. Произносить это вслух было необязательно. Они никогда не говорили о том, что у Гермионы может быть ещё одна, другая жизнь после этой. Ещё один шанс.
Другая жизнь, в которой Снейпа больше нет.
— Тебя мне достаточно, — в редком проявлении нежности произнесла она, прижимаясь губами к его плечу.
— М-м, — пробурчал Северус уже более довольным голосом, перекатываясь на спину, и наконец заснул. Гермиона крепко сжала в ладони свой кулон, чёрный, всегда слегка тёплый камешек.
____________________________
— Может, сегодня? — поддразнивал её Снейп в лучшие времена, собираясь рано утром на работу в туго обхватывающем шею галстуке и до хруста накрахмаленной рубашке.
— Может быть, профессор, — не оставалась в долгу Гермиона и целовала острую линию его скулы.
Он ненавидел романтику, ненавидел излияния чувств, но находил способ продемонстрировать ей свою признательность каждый вечер, возвращаясь домой. Шоколадные конфеты (Гермиона питала слабость к соленой карамели). Книга — нужно было заполнять новые стеллажи в гостиной. Проспект с рекламой стеклопакетов.
— Ты ведь знаешь, я просто хочу услышать, что я всегда права.
Северус тогда едва сдержался, чтобы не ухмыльнуться, и этого было достаточно. Гермиона прекрасно видела, что он уже неоднократно признавал её правоту и без слов.
Чем старше она становилась, тем больше ей нравилось оказываться правой. Электронный ящик Снейпа ломился от писем, пока он в конце концов не сдался и не подал заявку на полную стипендию по университетской программе для бывших заключенных — и получил эту стипендию. Дальше Гермиона уговорила его подать заявление о приёме на должность преподавателя местных средней школы и колледжа. Учителем Снейпу стать не удалось («к сожалению, из соображений безопасности детей» и т.д.), но взамен ему предложили кое-что получше. Исследовательскую работу — такую, которая не подразумевала обучение безмозглой ребятни.
У Северуса бывали свои моменты триумфа. И когда оказывался прав он, Гермиона, стиснув челюсти, хмурилась при виде его самодовольного лица. Впрочем, торжествовал он беззлобно.
Именно с таким лицом Снейп склонился над её плечом, смотря в экран компьютера — на показатели продаж третьей детской книжки, которую написала Гермиона. («Сплагиировала, — поправляла она. — Настоящий автор просто не существует в этом мире и не может подать на меня в суд». «Есть творческие расхождения, — возражал Снейп. — К тому же, у настоящего автора не было великолепных иллюстраций руки покойного Дина Томаса».)
— Неплохо, — протянул Северус, скользя ногтем вниз по таблице, словно стряхивая знаки препинания со строчек с цифрами.
— На жизнь не хватит, — вздохнула Гермиона.
— На жизнь — нет, — согласился Снейп. Его дыхание шевелило её волосы. — Зато хватит на то, чтобы нам протянуть до тех пор, пока ты не передумаешь.
____________________________
В маггловском мире годы летели. Гермиона помнила, как невыносимо медленно тянулась каждая минута, когда она училась в школе — в Сент-Энтони ли, в Хогвартсе ли. Даже дольше, наверное, если учитывать две параллельные жизни: в два раза больше событий произошло за короткие восемнадцать лет. И всё же время текло слишком быстро. Слишком скоро родители вышли на пенсию, продали свой лондонский дом, чтобы прогулять последние свои ясные годы на пляжах Дорсета. Косолапка, которая должна была быть бессмертной, дожила до двадцати двух лет, всё округляясь и округляясь, пока буквально не обожралась до смерти. Не успевали закончиться одни выборы, как начинались кампании следующих, и буклет за буклетом водопадом падали в щель почтового ящика на деревянный пол. Как будто в тупике Прядильщика кто-нибудь когда-нибудь стал бы голосовать за кого-либо кроме лейбористов.
Время от времени Гермиона снимала шнурок, в панике спрашивая себя, не камень ли заставляет время проноситься так неудержимо, чтобы поскорее приблизить её к смерти. И чёрный камень неделями лежал в деревянной шкатулке на прикроватной тумбочке, пока Гермиона торопливо, опасаясь налёта грабителей (будто их маленький загнивающий домишко вообще мог показаться медвежатникам лакомым кусочком), снова не надевала шнурок на шею, извиняясь перед камнем за то, что забросила его.
Снейп сделал попытку однажды, в самом начале, поносить камень в кармане, как часы, но, содрогнувшись, сунул его обратно Гермионе: «Он мне не нравится. Это напоминание, что там для меня ничего нет».
И всегда подразумевал, но никогда не говорил вслух: «А здесь со мной ты ».
Больше Снейп к камню не притрагивался.
____________________________
Конечно, оставаться было эгоистично. Конечно, жестоко было медлить и продолжать жить в этом неправильном, кривом мире, в котором как ни в чем не бывало жили люди, придавая своему существованию смысл и не зная, что на самом деле существовать они не должны вовсе. И Гермионе предстояло однажды загасить все эти жизни на самом пике, в самом расцвете.
Они часто перешучивались по этому поводу, однако Снейп знал, что Гермионе очень страшно.
— А вдруг я ошибаюсь? — говорила она, сдерживая слёзы.
— Когда наступит нужный момент, ты это поймёшь — отвечал он.
Когда? Она задавала себе этот вопрос каждый день рождения, каждый праздник, при каждой новой потере. Когда наступит нужный момент?
Сложнее всего было в болезни — особенно когда болезнь подкрадывалась, неистовствовала, не желала отступать, когда болезнь грызла кости, лёгкие, сердце, глаза. Когда это была болезнь, от которой было больно дышать и труднее жить. Особенно, когда такая болезнь настигала Снейпа.
— Дай мне умереть, — не раз говорил он театрально, трясясь в постели, пропитывая потом простыни.
— Не будь идиотом, — всегда отвечала она.
Почти всегда. Не сейчас.
Это должно было когда-нибудь случиться — время шло, а Северус был намного старше её. Гермиона пыталась не обращать внимания, пыталась отмахиваться от реальности: ей было всего лишь за сорок, когда у него начали скрипеть кости, хрипеть лёгкие, когда старый дом наконец дотянулся до Снейпа, чтобы забрать ещё одну жизнь.
«Переехать нам, что ли», — не раз говорила Гермиона. Вот только и Гермиона, и Северус понимали, что это просто слова. Дом был теперь частью их самих. Переездом, как и тем своим решением не отказываться от попытки завести детей, они бы окончательно признались самим себе, что всё-таки собираются остаться в этом мире.
Слишком поздно. Трепыхался опускающийся занавес. Они прожили славную жизнь. Долгую жизнь. Они любили друг друга, хотя обычно упорно отказывались произносить это вслух. И оба это знали — слова тут были не нужны. Любовь была во взглядах, в заботе и привязанности, в том, что они сумели так долго прожить под одной крышей, поддерживая друг друга словом и делом, и льнули друг к другу ночами.
Ничего удивительного, что в ту ночь, когда Снейп умирал, Гермиона чувствовала необъятную грусть и глубокое сожаление. А ещё облегчение — не нужно больше принимать решение. И благодарность за то, что она подождала, за то, что дала ему — и получила сама — возможность эту жизнь прожить.
Слабеющая рука Снейпа покоилась в её руке.
Больше с ними никого не было, и никто больше тут не был нужен. И всё же Гермиона узнала ту, что находилась с нею рядом. Они встречались прежде — и как часто Гермиона чувствовала в ней врага, а не друга?
— Ты будешь меня помнить? — спросила она Северуса Снейпа, когда приближалась ночь, когда его дыхание стало прерывистым, а пульс угас до тихой дроби. — После?
Тогда жила на его шее чуть напряглась. Линии двух жизней углубили борозды на его лице. Кулон качался между ними, чёрный камешек всасывал в себя весь свет.
Дыхание, вырывавшееся из пересохшего горла Снейпа, было слабым, тихим, как лёгкий шелест бумаги. Ей пришлось склонить голову ближе, чтобы расслышать, чтобы почувствовать выдохнутое слово единственным слышащим ухом:
— Всегда.