Михаил Афанасьевич Булгаков.




 

 

Новый мир, 1987, N 8.

 

Письмо Правительству СССР

 

Михаила Афанасьевича Булгакова

(Москва, Пироговская, 35-а, кв. 6)

 

 

Я обращаюсь к Правительству СССР со следующим письмом:

 

 

 

После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих

граждан, которым я известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие

мне один и тот же совет.

Сочинить "коммунистическую пьесу" (в кавычках я привожу цитаты), а

кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим

в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных

произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать, как преданный

идее коммунизма писатель-попутчик.

Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале.

Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед

Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее

собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же

сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что

такая пьеса у меня не выйдет.

Созревшее во мне желание прекратить мои писательские мучения заставляет

меня обратиться к Правительству СССР с письмом правдивым.

 

 

 

Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за

десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных -

было 3, враждебно-ругательных - 298.

Последние 298 представляют собой зеркальное отражение моей писательской

жизни.

Героя моей пьесы "Дни Турбиных" Алексея Турбина печатно встихах

называли "сукиным сыном", а автора пьесы рекомендовали как "одержимого

собачьей старостью". Обо мне писали как о "литературном уборщике",

подбирающем объедки после того, как "наблевала дюжина гостей".

Писали так:

"...Мишка Булгаков, кум мой, тоже, извините за выражение, писатель, в

залежалом мусоре шарит... Что это, спрашиваю, братишечка, мурло у тебя... Я

человек деликатный, возьми да и хрястни его тазом по затылку... Обывателю мы

без Турбиных, вроде как бюстгалтер собаке без нужды... Нашелся, сукин сын.

Нашелся Турбин, чтоб ему ни сборов, ни успеха... " ("Жизнь искусства",

N44-1927г.).

Писали "о Булгакове, который чем был, тем и останется, новобуржуазным

отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его

коммунистические идеалы" ("Комс. правда", 14/X-1926г.).

Сообщали, что мне нравится "атмосфера собачьей свадьбы вокруг

какой-нибудь рыжей жены приятеля" (А. Луначарский, "Известия, 8/X-1926г.) и

что от моей пьесы "Дни Турбиных "идет "вонь" (стенограмма совещания при

Агитпропе в мае 1927г.), и так далее, и так далее...

Спешу сообщить, что цитирую я не с тем, чтобы жаловаться на критику или

вступать в какую бы то ни было полемику. Моя цель - гораздо серьезнее.

Я не доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею

вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех

лет моей литературной работы единодушно и с необыкновенной яростью

доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать.

И я заявляю, что пресса СССР совершенно права.

 

 

 

Отправной точкой этого письма для меня послужит мой памфлет "Багровый

остров".

Вся критика СССР, без исключений, встретила эту пьесу заявлением, что

она "бездарна, беззуба, убога" и что она представляет "пасквиль на

революцию".

Единодушие было полное, но нарушено оно было внезапно исовершенно

удивительно.

В N22 "Реперт. Бюл. " (1928г.) появилась рецензия П. Новицкого, в

которой было сообщено, что "Багровый остров" - "интересная и остроумная

пародия", в которой "встает зловещая тень Великого Инквизитора, подавляющего

художественное творчество, культивирующего рабские подхалимски-нелепые

драматургические штампы, стирающего личность актера и писателя", что в

"Багровом острове" идет речь о "зловещей мрачной силе, воспитывающей илотов,

подхалимов и панегиристов... ". Сказано было, что "если такая мрачная сила

существует, негодование и злое остроумие прославленного драматурга

оправдано".

Позволительно спросить - где истина?

Что же такое, в конце концов, "Багровый остров" - "убогая, бездарная

пьеса" или это "остроумный памфлет"?

Истина заключается в рецензии Новицкого. Я не берусь судить, насколько

моя пьеса остроумна, но я сознаюсь в том, что в пьесе действительно встает

зловещая тень и это тень Главного Репертуарного Комитета. Это он воспитывает

илотов, панегиристов и запуганных "услужающих". Это он убивает творческую

мысль. Он губит советскую драматургию и погубит ее.

Я не шепотом в углу выражал эти мысли. Я заключил их в драматургический

памфлет и поставил этот памфлет на сцене. Советская пресса, заступаясь за

Главрепертком, написала, что "Багровый остров" - пасквиль на революцию. Это

несерьезный лепет. Пасквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам, из

которых, за недостатком места, я укажу одну: пасквиль на революцию,

вследствие чрезвычайной грандиозности ее, написать невозможно. Памфлет не

есть пасквиль, а Главрепертком - не революция.

Но когда германская печать пишет, что "Багровый остров" - это "первый в

СССР призыв к свободе печати" ("Молодая гвардия" N1 - 1929 г., - она пишет

правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при

какой бы власти она нисуществовала, - мой писательский долг, так же, как и

призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что,

если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он

уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.

 

 

 

Вот одна из черт моего творчества и ее одной совершенно достаточно,

чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой чертой в связи

все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: черные и

мистические краски (я - мистический писатель), в которых изображены

бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий

скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей

отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а

самое главное - изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые

задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М. Е.

Салтыкова-Щедрина.

Нечего и говорить, что пресса СССР и не подумала серьезно отметить все

это, занятая малоубедительными сообщениями о том, что в сатире М. Булгакова

- "клевета".

Один лишь раз, в начале моей известности, было замечено с оттенком как

бы высокомерного удивления:

"М. Булгаков хочет стать сатириком нашей эпохи" ("Книгоша", N6-1925г.

).

Увы, глагол "хотеть" напрасно взят в настоящем времени. Его надлежит

перевести в плюсквамперфектум: М. Булгаков стал сатириком как раз в то

время, когда никакая настоящая (проникающая в запретные зоны) сатира в СССР

абсолютно немыслима.

Не мне выпала честь выразить эту криминальную мысль в печати. Она

выражена с совершенной ясностью в статье В. Блюма (N6 "Лит. газ."), и смысл

этой статьи блестяще и точно укладывается в одну формулу:

всякий сатирик в СССР посягает на советский строй.

Мыслим ли я в СССР?

 

 

 

И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах -"Дни Турбиных",

"Бег" и в романе "Белая гвардия": упорное изображение русской интеллигенции

как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение

интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной судьбы брошенной в годы

гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях "Войны и мира". Такое

изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с

интеллигенцией.

Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР,

наравне со своими героями, получает - несмотря на свои великие усилия стать

бесстрастно над красными и белыми - аттестат белогвардейца-врага, а получив

его, как всякий понимает, может считать себя конченным человеком в СССР.

 

 

 

Мой литературный портрет закончен, и он же есть политический портрет. Я

не могу сказать, какой глубины криминал можно отыскать в нем, но я прошу об

одном: за пределами его не искать ничего. Он исполнен совершенно

добросовестно.

 

 

 

Ныне я уничтожен.

Уничтожение это было встречено советской общественностью с полной

радостью и названо "достижением".

Р. Пикель, отмечая мое уничтожение ("Изв.", 15/IX-1929г.), высказал

либеральную мысль:

"Мы не хотим этим сказать, что имя Булгакова вычеркнуто из списка

советских драматургов".

И обнадежил зарезанного писателя словами, что "речь идет о его прошлых

драматургических произведениях".

Однако жизнь, в лице Главреперткома, доказала, что либерализм Р. Пикеля

ни на чем не основан.

18 марта 1930 года я получил из Главреперткома бумагу, лаконически

сообщающую, что не прошлая, а новая моя пьеса "Кабала святош" ("Мольер") К

 

ПРЕДСТАВЛЕНИЮ НЕ РАЗРЕШЕНА.

Скажу коротко: под двумя строчками казенной бумаги погребены - работа в

книгохранилищах, моя фантазия, пьеса, получившая от квалифицированных

театральных специалистов бесчисленные отзывы - блестящая пьеса.

Р. Пикель заблуждается. Погибли не только мои прошлые произведения, но

и настоящие, и все будущие. И лично я, своими руками бросил в печку черновик

романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа "Театр".

Все мои вещи безнадежны.

 

 

 

Я прошу Советское Правительство принять во внимание, что я не

политический деятель, а литератор, и что всю мою продукцию я отдал советской

сцене.

Я прошу обратить внимание на следующие два отзыва обо мне в советской

прессе.

Оба они исходят от непримиримых врагов моих произведений и поэтому они

очень ценны.

В 1925 году было написано:

"Появляется писатель, не рядящийся даже в попутнические цвета" (Л.

Авербах, "Изв.", 20/IX-1925г.).

А в 1929 году:

"Талант его столь же очевиден, как и социальная реакционность его

творчества" (Р. Пикель, "Изв.", 15/IX-1929г.).

Я прошу принять во внимание, что невозможность писать для меня

равносильна погребению заживо.

 

 

 

Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ

ПРЕДЕЛЫСССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫБУЛГАКОВОЙ.

 

 

 

Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя,

который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на

свободу.

 

 

 

Если же и то, что я написал, неубедительно, и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу

по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного

режиссера.

Я именно и точно и подчеркнуто прошу о категорическом приказе о

командировании, потому что все мои попытки найти работу в той единственной

области, где я могу быть полезен СССР как исключительно квалифицированный

специалист, потерпели полное фиаско. Мое имя сделано настолько одиозным, что

предложения работы с моей стороны встретили испуг, несмотря на то, что в

Москве громадному количеству актеров и режиссеров, а с ними и директорам

театров, отлично известно мое виртуозное знание сцены.

Я предлагаю СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства,

специалиста режиссера и автора, который берется добросовестно ставить любую

пьесу, начиная с шекспировских пьес о вплоть до сегодняшнего дня.

Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный

Театр - в лучшую школу, возглавляемую мастерами К. С. Станиславским и В. И.

Немировичем-Данченко.

Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность

статиста. Если и статистом нельзя - я прошусь на должность рабочего сцены.

Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со

мной как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня,

драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, в

данный момент, - нищета, улица и гибель.

 

Москва,

28 марта 1930 года

 



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2016-08-07 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: