Но уйти я тоже не могу. Прислоняюсь к стене и медленно сползаю на пол, обхватывая руками колени. Буду сидеть так на холодном полу до рассвета, до того, как ты уйдёшь на свою миссию, пусть даже после этого я схвачу воспаление лёгких. Я даже не буду просить тебя закрыть окно, которое ты вечно оставляешь распахнутым, как будто ждёшь чьего-то прихода. В конце концов, если я заболею и буду умирать, может, тогда ты останешься?..
Минут через десять ты отрываешься от книги и пристально смотришь на меня, признавая, что не забыл о моём существовании. Я упрямо мотаю головой. Ты не заставишь меня уйти, ни за что!
Твой взгляд как будто немного теплеет, когда ты видишь это решительное выражение на моём лице. Раньше ты смотрел на меня так почти всё время, но в последние месяцы тебя всё чаще охватывает безразличие, ты как будто застываешь, и не видишь меня. Отец говорит, что это оттого, что ты устаёшь на миссиях, и я слышу в его голосе гордость, но иногда я не понимаю — зачем оно нужно, если делает тебя таким?
Я хочу, чтобы ты был прежним. Я уже готов сорваться и подбежать к тебе, но ты встаёшь, достаёшь из шкафа ещё одну футболку и шорты и молча бросаешь мне.
Я улыбаюсь. Это уже не в первый раз, когда я надеваю твои вещи, и мне это нравится. Иногда, когда тебя нет, я сам прокрадываюсь в твою комнату и делаю это. Мне так хочется быть таким, как ты. Может, если я буду похож хотя бы внешне, то смогу немного понять тебя?
Однако пока я одеваюсь, ты снова ложишься и отворачиваешься. И с чего это вдруг я понадеялся, что ты сейчас позволишь мне спать вместе с тобой?..
Я вздыхаю и перевожу взгляд на окно. На улице смеркается, и мама зажигает в саду фонари. Обычно я люблю смотреть из твоей комнаты, как они легко покачиваются на ветру, разгоняя ночной мрак своим весёлым, праздничным светом, но сейчас мне отчего-то неуютно. Мне не нравятся красные фонари, точно так же, как не нравилась твоя сетчатая футболка. Я внезапно понимаю, что очень, очень не люблю красный цвет — особенно, когда фоном ему служит чёрный — и начинаю испытывать ужас.
Сглатываю и тихонько окликаю тебя. Ты не реагируешь.
— Братик!.. Нии-сан! — продолжаю я звать более настойчиво. — Итачи!!!
Ты оборачиваешься, услышав своё имя. Наверное, потому, что я очень редко называю тебя так.
Мне немного стыдно за мой порыв, но страх, тугими кольцами сдавливающий живот, сильнее.
— Мне страшно! — объясняю я торопливо. — Очень страшно! Попроси маму не зажигать фонари или… или позволь мне спать с тобой!..
— Фонари? — переспрашиваешь ты задумчиво. — Саске, ты не должен бояться таких глупостей. Скоро ты узнаешь, что существуют вещи, куда более страшные.
Что ты имеешь в виду?.. Мне не нравится этот странный блеск в твоих глазах. Пожалуй… пожалуй он пугает меня даже больше, чем фонари. Я хочу броситься к тебе, уткнуться лицом в колени, и не видеть ни фонарей, ни этого взгляда.
— Хорошо! — поспешно соглашаюсь я и вскакиваю с пола. — Хорошо, завтра я не буду бояться, но пожалуйста, позволь мне сегодня побыть с тобой! Первый и последний раз, обещаю!..
Пару секунд ты колеблешься. Тонкие губы искривляются в каком-то подобии улыбки – незнакомой, жуткой, жестокой, а в глазах — странная смесь печали и неумолимости. Мне кажется, что я слышу твои мысли: «Первый и последний раз, да, Саске?», чувствую горечь твоего смеха, которого я не услышу ни в этот раз, ни во все последующие, смеха, которого ты больше никогда себе не позволишь.
Однако ты решительно качаешь головой:
— Нет, Саске. Не забывай, я ухожу очень рано — с рассветом.
…С рассветом?
Почему ты всегда уходишь с рассветом, Итачи?
И тут внезапно все обрывки воспоминания, все предчувствия сегодняшнего дня собираются в единственный образ.
— Я знаю!!! — подскакиваю к тебе с криком. — Знаю!!! Ты хочешь уйти с ними… с ними… С Акацки!
Секундного изумления в твоих глазах мне хватает, чтобы понять, что я прав, и поэтому я не обращаю внимания, когда ты мгновение спустя произносишь своим обычным монотонным голосом:
— Не представляю, о чём ты, Саске.
— Нет, я знаю!.. — вцепляюсь в твою футболку; мне хотелось бы — в руки, но страшно, страшно, страшно, что они окажутся холодно-неживыми. — Не уходи!.. Пожалуйста, не уходи!
Твой взгляд становится злым. Ты отталкиваешь меня с жестокостью, которой я никогда не ждал от моего брата, но я не удивляюсь: кажется, я уже всё знаю. Падаю на пол и тут же снова вскакиваю, продираюсь к тебе сквозь этот безжалостный взгляд, сквозь мёртвый огонь шарингана, сквозь лабиринты разновременных видений, рушащих реальность позади и впереди меня.
— Пожалуйста, останься!.. Умоляю, братик, не делай этого, умоляю, умоляю, не надо!..
Голос срывается на фальцет, на комариный писк — да ты и смотришь на меня, как на жалкое насекомое, заслуживающее только того, чтобы раздавить его движением пальцев — щелчком пальцев по лбу…
Ноги не выдерживают колотящей меня дрожи и подкашиваются, я снова и снова падаю, запутываясь в паутине облепивших меня сновидений, галлюцинаций и воспоминаний о будущем. Обдираю в кровь колени и, отчаявшись снова встать, подползаю к тебе, цепляюсь трясущимися пальцами за штанину, заглядываю в глаза. Вечно слабый, униженный, глупый маленький брат, который смотрит на тебя снизу вверх, как на единственного Бога, когда-либо существовавшего для него в жизни. Жестокого Бога, без тени сожаления обрекающего на боль, пытки и смерть, но другого у меня нет, и не будет. Чем мне заслужить твою милость?.. Какие жертвы ещё принести?
Я знаю, ты хочешь силы, тебе нужна сила, ты не терпишь слабости рядом с собой, и ты презираешь меня за то, что я сейчас делаю, но больше я ничего не умею. Что я могу?..
Внутри всё ширится и рвётся от надрывных, непосильных попыток подобрать, выдумать несуществующие слова, способные разжалобить твоё сердце. Я в отчаянии обвожу глазами комнату, надеясь, что, может быть, что-то даст мне подсказку, след, хотя бы какой-то намёк.
Бесполезно.
Не здесь.
Хрипло вдыхаю, зажмуриваю глаза и погружаюсь в водоворот образов, рассыпающих, разрывающих моё сознание на миллионы слоёв. Мне нужно… найти хоть что-то. Цепляюсь за всякий ускользающий, призрачный, полузабытый отголосок, впитываю его в себя и чувствую, как каждый новый отрезок из будущей жизни обрывает ещё одну ниточку, привязывающую меня к реальности.
Меня начинает мутить; сознание обволакивает тёмной пеленой приближающегося безумия; я знаю, что близок предел, перешагнув который, я навсегда потеряю связь с этим миром.
Что же мне делать?!..
…Может быть… может быть, это?
С трудом собирая силы, удерживаю в мыслях последнее воспоминание, выплакиваю слёзы девочки, которую вижу перед собой, повторяю её слова:
— Пожалуйста… Умоляю… Не уходи… Я так… так люблю тебя. Я сделаю для тебя всё, всё, что угодно, только, пожалуйста, останься!.. Или… или если это невозможно, то возьми меня с собой! Прошу тебя, братик!..
Я ещё вырываю из себя последние слова этой отчаянной мольбы, а грудь уже перетягивает обречённым: «не поможет».
Может быть, если бы я тогда вёл себя не так… Сакура… то теперь…
Опускаю голову на пол у твоих ног, раздавленный собственной виной и собственным бессилием.
О, как ты презираешь меня сейчас. Я чувствую твоё отвращение кожей; каждой клеткой организма, каждой порой, каждым волоском. А я… я всё равно люблю тебя. Больше жизни.
— Пожалуйста, не убивай их всех… — шепчу я сорванным голосом, продолжая цепляться за твою ногу. — Убей лучше меня… меня… Какая тебе разница?
— Убить — тебя?
Ты отдираешь мои пальцы от своих штанов, небрежно хватаешь за воротник, поднимаешь в воздух и внимательно изучаешь кровавым, ужасающим взглядом. Чёрные запятые мелко дрожат, расплываются в густом, тягуче-алом мареве радужки, почти готовые слиться в страшный узор пока ещё не полученного Мангекьо. Я вздрагиваю в твоих руках, затапливаемый новой волной паники. Проклятый инстинкт самосохранения, неистребляемый, неискоренимый, вечный. Казалось бы, я сам попросил о смерти, я хочу её, жду, а он опять диктует свои условия, требует вырваться, бежать от тебя, цепляться за жизнь.
...ну а что – вот представь – что б если вдруг лазурными стали травы, а зелёными стали – песни?
Не знаю, как у меня хватает сил выдержать это — не шевелиться, не отводить взгляда от прожигающего огня твоих шаринганов, грубо вторгшегося в моё сознание. Наверное, дело в том, что как раз сил-то у меня больше и не осталось.
А потом ты ставишь меня на ноги и внезапно произносишь:
— Хорошо.
Я как будто вижу нас обоих со стороны: собственный потухший, бессмысленный взгляд и твой — непроницаемый, потемневший до обычного состояния.
— Что — хорошо?
Убьёшь меня, да?..
— Я возьму тебя с собой.
Я замираю и растерянно хлопаю слипшимися от слёз ресницами. Нет. Не может быть. Ты не мог это сказать. Ты не можешь этого сделать.
П-правда?..
Мне становится физически больно от просыпающейся надежды, отравляющей организм, уже мёртвый, чужой, нечувствительный ко всему, новой струей жизни, несущей новые страдания.
— Иди собирай вещи, — тихо командуешь ты.
— С-сейчас?.. — растерянно выдыхаю я, сморгнув вновь подступившие слёзы.
— Да. Ты же сам хотел.
Я всё ещё не смею поверить — не позволяю себе поверить.
— И ты не будешь…
— Не буду. Потом объясню. Поторопись, Саске, если уж ты действительно этого хочешь.
Разве ты мог передумать? Ты никогда не меняешь своих решений. И уж тем более не может быть, чтобы ты делал это из жалости. Не сейчас. Тогда почему?..
Я отступаю к двери, кусая губы от напряженных сомнений. Кидаю на тебя последний, неуверенный взгляд, и — забываю обо всём. Твои глаза, твои волосы, твои руки, твои прикосновения — нежные, терзающие, не знающие пощады. Ты будешь со мной. Я всё изменю, мы всё начнём сначала, не будет ненависти, только любовь, я буду любить тебя, я сделаю всё, чтобы ты был счастлив.
Меня чуть не сшибает волной горячей, сумасшедшей, безудержной радости. Ты не обманываешь, я же вижу, что не обманываешь; тогда какая разница? Какая разница, где мы будем жить, чем станем заниматься, если мне не придётся больше травить душу местью, не придётся выть от одиночества в пустом разрушенном доме?.. Пусть даже ты убьёшь меня рано или поздно, отдашь для экспериментов этим Акацки, мне всё равно. Я хочу получить свой кусочек счастья, Ками-сама, я хочу чуда, пусть это чудо действительно случится, пожалуйста, один раз, ненадолго.
Ты подходишь, кладёшь руки мне на плечи и подталкиваешь к двери – мягко, но настойчиво.
— Возьми с собой самое необходимое и возвращайся. Постарайся, чтобы родители тебя не заметили.
Меня охватывает эйфория, голова кружится как в дурмане сладкого наркотического опьянения. Я боюсь, что просто не выдержу этого, что меня на части разорвет потоком солнечного, звенящего ликования. И организм в самом деле не выдерживает: я чувствую резкую боль где-то внутри, спазмы в горле и сразу же – кровь; на губах, на подбородке, на шее.
В первую секунду я не обращаю внимания: к чёрту, разберусь со здоровьем позже. Но потом я пытаюсь сделать шаг — и не могу, ноги как будто увязают в трясине.
Я дёргаюсь — без толку, ощущение, что меня засасывает, затягивает, облепляет густой паутиной, только усиливается.
Нет, нет!.. Не сейчас, нельзя, мне надо добраться до комнаты, нам надо уходить, проклятье, мы же не успеем, мы…
Оборачиваюсь к тебе, протягиваю руки, ищу поддержки, объяснения того, что происходит.
— Ит… Ита… - я пытаюсь позвать тебя, но и это мне не удаётся: в горло как будто напихали песка. Я хриплю, кашляю, пытаюсь вытолкнуть из глотки то, что мешает мне говорить, но чувствую только кровь, ещё больше крови, она течёт по подбородку потоками, но легче мне не становится, горло сдавливает всё сильнее.
Да что же… что это?! Почему я не могу шевелиться, почему тело — словно не моё, почему я оседаю на пол, несмотря на все усилия удержаться на ногах?
Помоги мне, пожалуйста, помоги!.. Да что же ты стоишь и смотришь сквозь меня, как будто не видишь? Ты не можешь не видеть меня, вот же оно, моё отражение в блестящей черноте твоих глаз: скорчившееся на полу тело, залитая кровью одежда. Почему же… почему ты так безразличен, так равнодушен, почему ты ничего не замечаешь, почему отходишь и садишься на кровать, не обращая на меня никакого внимания, как будто я уже ушёл?..
Нам же нужно торопиться, уходить, а иначе… иначе…
Я падаю на колени, прижимая руки к животу. Пальцы погружаются во что-то тёплое, липкое, омерзительное. Кровь. Проклятье, и здесь кровь?!..
Что… это?.. Итачи… Что это?!
Я наклоняю голову и в отчаянии разглядываю рваную рану на животе, чёрную ткань штанов, густо пропитанную кровью.
Не может быть… чтобы… сейчас…
В дверь громко колотят, и я содрогаюсь от страшного осознания: это родители, они заметили моё отсутствие, они сейчас войдут – и всё кончено. Ну пожалуйста, сделай же что-нибудь, пока ещё есть шанс, пойдём, пойдём быстрее отсюда…
— Саске! Открой дверь!
Нет!!! О, нет…
Меня трясёт от ужаса, уже в который раз за этот вечер, но сейчас страх, паника, отчаяние ещё сильнее — я не хочу, не могу потерять эту последнюю надежду на то, что всё ещё можно изменить… ты же дал мне её, ты пообещал, я хотел совсем немногого, просто побыть рядом с тобой без этой… ненависти… Почему же… почему ты опять обманул меня?
ПОЧЕМУ?!
Я рыдаю, бессильно, безвольно; катана дрожит в онемевшей руке, кровь пропитывает чёрный плащ.
Стук в дверь усиливается, у меня закладывает уши от этих раскатистых ударов, от шума голосов в коридоре — женских, мужских… Откуда здесь взялось столько народу?..
— Саске, открой немедленно!
Ну хорошо… хорошо… сейчас…
Я машинально подаюсь вперёд, протягиваю руку — и валюсь грудью на пол, не в силах пошевелиться. Мне удаётся только изогнуть голову, посмотреть сквозь ресницы на то, как разлетается в щепки деревянная поверхность двери, как врывается в комнату через освободившийся проём Наруто; кончики его пальцев ещё подрагивают, светятся голубоватыми искрами расенгана.
В ушах звенит отчаянный вопль Сакуры, сорванный крик Наруто:
— Саске!.. Саске, проклятье, Саске… что тут… случилось?!
Он кидается ко мне, переворачивает, кладёт мою голову к себе на колени, и я вижу немой ужас и неверие, нежелание верить в его расширившихся, вытянутых зрачках.
Он вытаскивает катану из моих пальцев, смотрит на неё, непонимающе трясёт головой, вцепляется мне в плечи.
— Ты что же… ТЫЧТО НАДЕЛАЛ, ИДИОТ?!
Сакура, задыхаясь от рыданий, водит по моему телу рукой, излучающей чакру. Она опытный медик и понимает — вижу это по её глазам — что тут уже ничего не исправишь, просто пытается успокоить боль, облегчить мне последние минуты. Она сильная. Может быть, гораздо сильнее любого из нас, что бы я ни думал по этому поводу раньше. Видят Боги, я бы не хотел оставлять после себя потомков проклятого клана Учиха, но если уж это и в самом деле случилось, то я рад, что у моего ребёнка будет такая мать.
Я пытаюсь улыбнуться ей, сказать, чтобы она не тратила понапрасну сил, всё равно ведь недолго осталось, но я не могу говорить. Я чувствую страшную слабость — а ещё усталость и… печаль, печаль, которая обволакивает меня густым мягким туманом, и я бесконечно долго падаю в его молочно-белую пену.
...ну а что – вот представь – что б если вдруг лазурными стали травы, а зелёными стали – песни?
Твои руки подхватывают меня и опускают в воду, и я закрываю глаза, чувствуя, как она течёт сквозь меня, успокаивая своей прохладой жгучую боль во всём теле. А потом ты приподнимаешь меня, и я ощущаю под ногами гладкость песочного дна. Ночной ветер поднимает на поверхности озера лёгкую рябь, и она дробит отражение нас двоих на фоне взошедшей луны на множество мерцающих осколков.
Я чувствую лёгкие, почти невесомые прикосновения твоих пальцев, промывающих мне раны; тёмная, липкая кровь течёт по моим рукам, опущенным в озеро, и растворяется без следа в бездонной синеве его спокойных, недвижимых вод.
Закончив, ты обнимаешь меня за плечи и подталкиваешь к берегу, но у меня подкашиваются колени — и ты легко подхватываешь меня на руки и несёшь. Я не могу понять, сколько мне сейчас лет; может быть, пять, а, может, двадцать, но ощущение от тебя — как в детстве. Ветер развевает твои распущенные волосы и они прилипают к моим щекам, но я не отстраняюсь; смотрю сквозь них на серебристую гладь предрассветного неба. Я уже давно отвык обращать внимание на подобные вещи, и оттого кажется, что вижу такое в первый раз.
— Здесь красиво… — бормочу я удивлённо. — Неужели это то самое озеро, в котором я чуть не утонул?
— Да. Помнишь, я обещал показать тебе, как оно выглядит перед рассветом?
Конечно, помню. Почему-то картинки из детства видятся мне сейчас гораздо отчётливее, чем воспоминания всех последующих лет.
— Почему же прошло так много времени, прежде чем ты выполнил своё обещание? Я уже отчаялся верить, что это когда-нибудь произойдёт…
Ты усаживаешь меня на свой расстеленный на траве плащ и начинаешь одевать, ничего не отвечая. Да мне и не нужен ответ. Я прощаю тебе невыполненные обещания, как простил всё остальное.
Я чувствую себя ужасно уставшим. Голова постепенно клонится к земле, и ты угадываешь моё желание: помогаешь улечься и опускаешься рядом.
— Спи, Саске.
Я улыбаюсь. Как же я любил, когда именно ты укладывал меня в постель. С тобой я засыпал даже быстрее, чем с мамой.
Я и сейчас закрываю глаза и расслабляюсь, но потом как будто слышу вдалеке звук распахнутого ветром окна и кое-что вспоминаю.
— Итачи, скажи… Зачем ты всё время открывал окно?
Ты улыбаешься грустно.
— Затем, что я ждал тебя.
— Ждал? Меня? — повторяю я, не совсем понимая, что ты имеешь в виду. Но сейчас не это самое важное: — Так ты всё-таки меня ждал?
— Конечно. Иногда вечное одиночество становится слишком тяжким грузом… даже для меня.
Я молча рыдаю.
Слёзы всё текут и текут, я вытираю их рукавом, но не пытаюсь остановить.
— Ну что ты плачешь, мой глупый братик? — мягко произносишь ты. — Не надо.
— Не могу, — выдыхаю я. — Прости. Я так и не научился быть сильным.
Ты вздыхаешь, а потом вдруг прижимаешь меня к себе и шепчешь на ухо:
— Ты знаешь, Саске… Я… я тоже.
Я замираю. Лежу, не шевелясь и почти не дыша, в твоих объятиях, боясь нарушить малейшим движением или даже вздохом нашу хрупкую связь, и только слёзы льются всё сильнее, как будто они живут какой-то отдельной от моего тела жизнью.
— Тебе холодно? — спрашиваешь ты, проводя пальцами по открытой полоске моей кожи, покрытой мурашками.
Я едва заметно киваю, и ты чуть приподнимаешься, передвигаешь мою лежащую на земле руку и ложишься на неё. Потом сам обхватываешь меня, крепко, почти до боли, и шепчешь:
— Обними.
Я пытаюсь. Руки немеют, и я с трудом могу ими пошевелить, но ты гладишь меня по волосам, по плечам, по спине, и это немного меня согревает. Сцепляю окоченевшие пальцы у тебя за спиной и утыкаюсь лицом в твою шею.
Ты чуть поворачиваешь голову, целуешь меня в лоб и повторяешь:
— Спи, Саске.
— Ага…
Я и в самом деле хочу спать. Я так давно не спал. Миллион лет. Я буду спать очень долго. Целую вечность. Но… ты же будешь рядом всё это время?
— Конечно, маленький братик… — отвечаешь ты моим мыслям с ласковой улыбкой. — Я больше никогда тебя не оставлю.
— А когда я проснусь, ты возьмёшь меня с собой в горы, покажешь свои любимые места?
— Обязательно, Саске. Отправимся туда завтра, как только ты встанешь.
Я улыбаюсь. Я снова поверю твоим обещаниям, пусть и знаю, что никакое «завтра» для меня не наступит. А, может, именно потому, что оно не наступит.
…На какую-то секунду меня выбрасывает обратно: я вижу перед собой залитый кровью пол и собственные скрюченные побелевшие пальцы, слышу сдавленные рыдания Наруто. Мне хочется что-нибудь сделать, взять его за руку, сказать, что так будет лучше для всех, попросить прощения, но у меня уже нет ни голоса, ни возможности пошевелиться. Чьи-то голоса доносятся до меня как сквозь вату:
— Наруто… бесполезно…
— … в шесть часов пятнадцать минут…
Я беспокойно шевелюсь в твоих объятиях. Седьмой час, в это время ты всегда исчезаешь.
— Ты же не уйдёшь?.. Не уйдёшь больше? — произношу я одними губами и прижимаюсь к тебе сильнее, пытаясь ощутить твоё тепло, несмотря на то, что тело уже практически потеряло чувствительность.
— Нет, мой хороший. Не уйду, — твои губы скользят по моей щеке, собирая слёзы. — Я же сказал.
— Мне так жаль… — шепчу я тебе в волосы. — Мне, правда, очень жаль… всех… Как ты думаешь, они смогут простить меня?..
— Конечно, маленький. Спи.
Спать… да… теперь можно…
Я чуть улыбаюсь, наблюдая сквозь полуприкрытые ресницы, как первые лучи восходящего солнца золотят водную гладь озера.
Рассвет.
Последний раз смотрю на тебя, в твои печальные, ласковые глаза, пока всё вокруг не погружается в мягкое белое сияние, укутывающее меня, словно покрывалом.
Мы наконец-то встречаем рассвет вместе…
МЛАДЕНЕЦ.
Название: Младенец
Автор: through_the_dark
Пейринг: Итачи, Саске
Рейтинг: G
Драббл.
https://www.liveinternet.ru/users/through_the_dark/post117138928/page1.html
***
Когда они вошли в палату, Микото сидела на постели и блаженно улыбалась в пустоту. Фугаку присел аккуратно рядом, положив свежие розы на одеяло, обнял, а Итачи встал у маленькой кроватки, похожей на обрубленный аквариум с низкими стенками, и стал рассматривать новорожденное существо. Существо красноватого оттенка с набрякшими сомкнутыми веками, головой, покрытой черной редкой порослью, спало.
- Сын! - Счастливо воскликнул Фугаку, подошел, вытащил младенца, поднес к окну, к свету. Комок плоти очнулся и завыл. - А-а-а-а, - потряхивая его, забубнил Фугаку, растерянно оглядываясь на жену. Микото, находясь в коматозе после анестезии, поддержки не оказала. - Итачи, - нашелся отец, - познакомься с братом! - и подал ему рыдающий сверток. Итачи, не испытывающий сильных родственных чувств, трогать ребенка не планировал; он протянул руки, чтобы не злить отца и едва сдержал желание сморщиться, когда источник плача оказался непосредственно у него.
- Прижми к себе, - указал Фугаку, - и придерживай голову. - Итачи прижал, заглянул в неосмысленные, затопленные слезами глаза. - Как его зовут?
- Пока никак.
- Тогда я буду называть его Саске.
Саске тут же замолчал, сморщил маленький нос, скривился и отрыгнул полупереваренное молоко на его рубашку.
А потом завыл с новыми силами.
Времяпрепровождение Саске не отличалось разнообразием. В большинстве случаев он предпочитал выть, чтобы заставить брата обратить на себя внимание, сидеть на коленях у Итачи и играть с его волосами или, жадно причмокивая, пить из бутылочки. Каждый раз, когда он чихал в лицо брату, пукал, сидя на его руках, с грохотом заполнял подгузник или испускал отрыжки, Итачи обреченно морщился.
Саске рано начал разговаривать, но если в комнате брата у него не прекращался словесный понос, то при родителях он молчал, ограничиваясь невнятными звуками.
- Он ведь будет умным? - с надеждой спросил Фугаку у жены.
- Не знаю, - равнодушно бросила Микото, вклеивая фотографии Саске в семейный альбом рядом с фотографиями малолетнего Итачи и отмечая их необычайное сходство, - по крайней мере, он будет красивым.
Чуть только раздавался стук в его комнату, настроение Учихи падало: обычно стук сопровождался ревом Саске. Итачи открывал дверь, Микото через порог протягивала сучившего ножками, красного от натуги истерящего младенца, - Итачи, побудь с ним, пока не уснет, он так хорошо у тебя успокаивается. - Учиха злился, но не смел отказывать матери.
Ситуация повторялась каждый вечер, поэтому Саске привык лежать на большой двуспальной постели брата, а спать в своей кроватке наотрез отказывался. На девственно-чистой тумбочке Итачи прижились бутылочка Саске, слюнявчик Саске, влажные салфетки и дайперсы - Микото все чаще стала забывать забрать младшего сына на ночь.
Учиха панически боялся раздавить ночью братика, случайно спихнуть на пол или перекрыть ему кислород, накрыв одеялом с головой. Он укладывал младенца по центру, а сам отодвигался на край постели, но Саске, научившийся переворачиваться на живот, кряхтя от натуги, агукая и пуская слюни, полз к нему и не успокаивался, пока не прижимался вплотную, вцепившись руками в длинные черные волосы. - Все правильно, - сказала Микото на жалобу сына. - Он слышит пульс, как в то время, когда находился в материнской утробе, и это его успокаивает.
Если бы Учиха не был уверен, что интеллект младшего брата находится в зачаточной стадии, он бы поклялся, что Саске им манипулирует. Нахальный младенец добивался всего, чего пожелает, а Итачи, не считая нужным притворяться перед ним, не скрывал своих эмоций. Порой он приподнимал Саске так, что их лица оказывались на одном уровне, сжимал маленькое тельце, встряхивал и говорил, - я убью тебя! - А Саске радостно улыбался беззубым ртом и дрыгал ножками.
Иногда мелкий засранец не укачивался, предпочитая выть, и Учиха едва сдерживался, чтобы не выкинуть его в мусорник, но когда Саске, наконец, засыпал на его руках, долго всматривался в спокойное детское лицо и не мог избавиться от черт знает откуда взявшейся нежности.
***
ПРАВДА - ИЛИ ЖЕЛАНИЕ?
2009 г.
Название: Правда - или желание?
Автор: through_the_dark
Фэндом: "Naruto"
Дисклаймер: Kishimoto
Пейринг: Итачи/Саске; Наруто/Сакура/Саске; Наруто/Саске; Итачи/Наруто; Ли/Саске.
Состояние: завершен
Размещение: с "шапкой"
https://www.liveinternet.ru/users/through_the_dark/post116617145/
***
От Итачи.
Вот уже десять лет триста шестьдесят четыре дня в году (триста шестьдесят пять в високосный) я будил его сексом. Чаще всего он просыпался, недовольно поскуливая, придавленный моим обнаженным телом к постели. В начале это была маленькая детская постелька, и сам он был еще такой крохотный, что мне приходилось постоянно сдерживать себя, чтобы не ранить неосторожным движением, слишком глубоким проникновением его хрупкое тело.
Это сейчас он вырос, спит в просторной двуспальной кровати, и с ним можно не церемониться: брать, не задумываясь ни о чем, полагаясь на свою переменчивую фантазию.
Иногда мне нравилось будить его, поглаживая по лицу возбужденным членом. Он морщился во сне, фыркал и старался отодвинуться. Тогда я зажимал его нос пальцами, и Саске раскрывал рот, ища воздух, а вместе с воздухом проникал в него мой член. Брат просыпался, когда я начинал трахать его в рот, но не спешил открывать глаза, потому что знал, что я смотрю на него в упор, и не хотел встречаться со мной взглядом.
Редко, но бывало иначе: я входил в комнату и долго разглядывал спящего Саске, задыхаясь нежностью, стаскивал с него одеяло и устраивал голову между ног младшего брата. Такие пробуждения, он, пожалуй, любил больше всего, хотя и никогда не признавался в этом. А я не ждал признаний: стоны - вот лучшее, что может услышать любовник, когда погружает в свой рот чей-то член. Я занимался любовью со своим братом с тех пор, как ему исполнилось восемь лет, и как никто другой знал, что заставит его стонать изо всех сил, не сдерживая голоса.
О нас ползли слухи. Мерзкие, ничем не подтвержденные, они все-таки появлялись, казалось бы, на пустом месте. Вырастали из случайного прикосновения, взгляда, кем-то подслушанного стона. Никто не смел говорить вслух, но за спиной всегда шелестел ядовитый шепоток - нас подозревали в одной из худших форм извращенности. Мне было наплевать: я жил братом, я нуждался в его теле и тепле, я был рабом его плоти, давно откинувшим все моральные аспекты и принципы в угоду своей любви к Саске, которая родилась во мне вместе с его рождением, и жила, и росла вместе с ним, и крепла, пока, спустя восемь лет, не поработила меня полностью, вырвавшись на свободу. Внезапная смерть родителей смела последние преграды. Саске, напуганный, жмущийся ко мне - единственному оставшемуся у него родному человеку, быстро оказался в моих объятиях, и я не смог противиться желанию его утешить. Восемь лет - слишком ранний возраст, чтобы узнать, что душевную боль можно глушить физической, и подозреваю, что Саске до сих пор ненавидит меня за то, что я тогда с ним сотворил и за то, что я продолжаю проделывать изо дня в день за исключением двадцать третьего июля, его Рождения, единственного дня, когда я выполняю любое его желание, а он всегда загадывает одно и то же - чтобы я его не трогал. Уверен, он делает это специально: знает, что так ранит меня сильнее всего.
***
От Саске.
Я проснулся от взгляда брата. Не могу это объяснить, но его взгляд для меня - осязаем: с закрытыми глазами могу сказать, когда какую часть меня он рассматривает. Можно было бы посчитать это паранойей, но там, где он задерживает глаза слишком долго, кожа становится горячей, и я чувствую легкое покалывание, сравнимое с покалыванием в пальцах, когда долго трогаешь ими лед.