- Да, это ужасно, - говорил я сам себе в своей комнате, - все ужасно.
И этот салат, и нянька, и пожилой литератор, и незабвенное "пойми", вообще
вся моя жизнь.
За окнами ныл осенний ветер, оторвавшийся железный лист громыхал, по
стеклам полз полосами дождь. После вечера с нянькой и гитарой много
случилось событий, но таких противных, что и писать о них не хочется. Прежде
всего я бросился проверять роман с той точки зрения, что, мол, пропустят его
или не пропустят. И ясно стало, что его не пропустят. Пожилой был совершенно
прав. Об этом, как мне казалось, кричала каждая строчка романа.
Проверив роман, я последние деньги истратил на переписку двух
отрывков и отнес их в редакцию одного толстого журнала. Через две недели я
получил отрывки обратно. В углу рукописей было написано: "Не подходит".
Отрезав ножницами для ногтей эту резолюцию, я отнес эти же отрывки в другой
толстый журнал и получил через две недели их обратно с такою же надписью:
"Не подходит".
После этого у меня умерла кошка. Она перестала есть, забилась в угол
и мяукала, доводя меня до исступления. Три дня это продолжалось. На
четвертый я застал ее неподвижной в углу на боку.
Я взял у дворника лопату и зарыл ее на пустыре за нашим домом. Я
остался в совершенном одиночестве на земле, но, признаюсь, в глубине души
обрадовался. Какой обузой для меня являлся несчастный зверь.
А потом пошли осенние дожди, у меня опять заболело плечо и левая нога
в колене.
Но самое худшее было не это, а то, что роман был плох. Если же он был
плох, то это означало, что жизни моей приходит конец.
Всю жизнь служить в "Пароходстве"? Да вы смеетесь!
Всякую ночь я лежал, тараща глаза в тьму кромешную, и повторял - "это
ужасно". Если бы меня спросили - что вы помните о времени работы в
"Пароходстве"? - я с чистою совестью ответил бы - ничего.
Калоши грязные у вешалки, чья-то мокрая шапка с длиннейшими ушами на
вешалке - и это все.
- Это ужасно! - повторил я, слушая, как гудит ночное молчание в ушах.
Бессонница дала себя знать недели черед две.
Я поехал в трамвае на Самотечную-Садовую, где проживал в одном из
домов, номер которого я сохраню, конечно, в строжайшей тайне, некий человек,
имевший право по роду своих занятий на ношение оружия.
При каких условиях мы познакомились, неважно.
Войдя в квартиру, я застал моего приятеля лежащим на диване.
Пока он разогревал чай на примусе в кухне, я открыл левый ящик
письменного его стола и выкрал оттуда браунинг, потом напился чаю и уехал к
себе.
Было около девяти часов вечера. Я приехал домой. Все было как всегда.
Из кухни пахло жареной бараниной, в коридоре стоял вечный, хорошо известный
мне туман, в нем тускло горела под потолком лампочка. Я вошел к себе. Свет
брызнул сверху, и тотчас же комната погрузилась в тьму. Перегорела лампочка.
- Все одно к одному, и все совершенно правильно, - сказал я сурово.
Я зажег керосинку на полу в углу. На листе бумаги написал: "Сим
сообщаю, что браунинг No (забыл номер), скажем, такой-то, я украл у Парфена
Ивановича (написал фамилию, No дома, улицу, все как полагается)".
Подписался, лег на полу у керосинки. Смертельный ужас охватил меня. Умирать
страшно. Тогда я представил себе наш коридор, баранину и бабку Пелагею,
пожилого и "Пароходство", повеселил себя мыслью о том, как с грохотом будут
ломать дверь в мою комнату и т.д.
Я приложил дуло к виску, неверным пальцем нашарил собачку. В это же
время снизу послышались очень знакомые мне звуки, сипло заиграл оркестр, и
тенор в граммофоне запел:
Но мне бог возвратит ли все?!
"Батюшки! "Фауст"! - подумал я. - Ну, уж это, действительно, вовремя.
Однако подожду выхода Мефистофеля. В последний раз. Больше никогда не
услышу".
Оркестр то пропадал под полом, то появлялся, но тенор кричал все
громче:
Проклинаю я жизнь, веру и все науки!
"Сейчас, сейчас, - думал я, - но как быстро он поет..."
Тенор крикнул отчаянно, затем грохнул оркестр.
Дрожащий палец лег на собачку, и в это мгновение грохот оглушил меня,
сердце куда-то провалилось, мне показалось, что пламя вылетело из керосинки
в потолок, я уронил револьвер.
Тут грохот повторился. Снизу донесся тяжелый басовый голос:
- Вот и я!
Я повернулся к двери.
Глава 4. ПРИ ШПАГЕ Я
В дверь стучали. Властно и повторно. Я сунул револьвер в карман брюк
и слабо крикнул:
- Войдите!
Дверь распахнулась, и я окоченел на полу от ужаса. Это был он, вне
всяких сомнений. В сумраке в высоте надо мною оказалось лицо с властным
носом и разметанными бровями. Тени играли, и мне померещилось, что под
квадратным подбородком торчит острие черной бороды. Берет был заломлен лихо
на ухо. Пера, правда, не было.
Короче говоря, передо мною стоял Мефистофель. Тут я разглядел, что он
в пальто и блестящих глубоких калошах, а под мышкою держит портфель. "Это
естественно, - помыслил я, - не может он в ином виде пройти по Москве в
двадцатом веке".
- Рудольфи, - сказал злой дух тенором, а не басом.
Он, впрочем, мог и не представляться мне. Я его узнал. У меня в
комнате находился один из самых приметных людей в литературном мире того
времени, редактор-издатель единственного частного журнала "Родина" Илья
Иванович Рудольфи.
Я поднялся с полу.
- А нельзя ли зажечь лампу? - спросил Рудольфи.
- К сожалению, не могу этого сделать, - отозвался я, - так как
лампочка перегорела, а другой у меня нет.
Злой дух, принявший личину редактора, проделал один из своих нехитрых
фокусов - вынул из портфеля тут же электрическую лампочку.
- Вы всегда носите лампочки с собой? - изумился я.
- Нет, - сурово объяснил дух, - простое совпадение - я только что был
в магазине.
Когда комната осветилась и Рудольфи снял пальто, я проворно убрал со
стола записку с признанием в краже револьвера, а дух сделал вид, что не
заметил этого.
Сели. Помолчали.
- Вы написали роман? - строго осведомился наконец Рудольфи.
- Откуда вы знаете?
- Ликоспастов сказал.
- Видите ли, - заговорил я (Ликоспастов и есть тот самый пожилой), -
действительно, я... но... словом, это плохой роман.
- Так, - сказал дух и внимательно поглядел на меня. Тут оказалось,
что никакой бороды у него не было. Тени пошутили.
- Покажите, - властно сказал Рудольфи.
- Ни за что, - отозвался я.
- По-ка-жи-те, - раздельно сказал Рудольфи.
- Его цензура не пропустит...
- Покажите.
- Он, видите ли, написан от руки, а у меня скверный почерк, буква "о"
выходит как простая палочка, а...
И тут я сам не заметил, как руки мои открыли ящик, где лежал
злополучный роман.
- Я любой почерк разбираю, как печатное, - пояснил Рудольфи, - это
профессиональное... - И тетради оказались у него в руках.
Прошел час. Я сидел у керосинки, подогревая воду, а Рудольфи читал
роман. Множество мыслей вертелось у меня в голове. Во-первых, я думал о
Рудольфи. Надо сказать, что Рудольфи был замечательным редактором и попасть
к нему в журнал считалось приятным и почетным. Меня должно было радовать то
обстоятельство, что редактор появился у меня хотя бы даже и в виде
Мефистофеля. Но, с другой стороны, роман ему мог не понравиться, а это было
бы неприятно... Кроме того, я чувствовал, что самоубийство, прерванное на
самом интересном месте, теперь уж не состоится, и следовательно, с
завтрашнего же дня я опять окажусь в пучине бедствий. Кроме того, нужно было
предложить чаю, а у меня не было масла. Вообще в голове была каша, в которую
к тому же впутывался и зря украденный револьвер.
Рудольфи между тем глотал страницу за страницей, и я тщетно пытался
узнать, какое впечатление роман производит на него. Лицо Рудольфи ровно
ничего не выражало.
Когда он сделал антракт, чтобы протереть стекла очков, я к сказанным
уже глупостям прибавил еще одну:
- А что говорил Ликоспастов о моем романе?
- Он говорил, что этот роман никуда не годится, - холодно ответил
Рудольфи и перевернул страницу. ("Вот какая сволочь Ликоспастов! Вместо
того, чтобы поддержать друга и т.д.")
В час ночи мы выпили чаю, а в два Рудольфи дочитал последнюю
страницу.
Я заерзал на диване.
- Так, - сказал Рудольфи.
Помолчали.
- Толстому подражаете, - сказал Рудольфи.
Я рассердился.
- Кому именно из Толстых? - спросил я. - Их было много... Алексею ли
Константиновичу, известному писателю, Петру ли Андреевичу, поймавшему за
границей царевича Алексея, нумизмату ли Ивану Ивановичу или Льву Николаичу?
- Вы где учились?
Тут приходится открыть маленькую тайну. Дело в том, что я окончил в
университете два факультета и скрывал это.
- Я окончил церковноприходскую школу, - сказал я, кашлянув.
- Вон как! - сказал Рудольфи, и улыбка тронула слегка его губы.
Потом он спросил:
- Сколько раз в неделю вы бреетесь?
- Семь раз.
- Извините за нескромность, - продолжал Рудольфи, - а как вы делаете,
что у вас такой пробор?
- Бриолином смазываю голову. А позвольте спросить, почему все это...
- Бога ради, - ответил Рудольфи, - я просто так, - и добавил: -
Интересно. Человек окончил приходскую школу, бреется каждый день и лежит на
полу возле керосинки. Вы - трудный человек! - Затем он резко изменил голос и
заговорил сурово: - Ваш роман Главлит не пропустит, и никто его не
напечатает. Его не примут ни в "Зорях", ни в "Рассвете".
- Я это знаю, - сказал я твердо.
- И тем не менее я этот роман у вас беру, - сказал строго Рудольфи
(сердце мое сделало перебой), - и заплачу вам (тут он назвал чудовищно
маленькую сумму, забыл какую) за лист. Завтра он будет перепечатан на
машинке.
- В нем четыреста страниц! - воскликнул я хрипло.
- Я разниму его на части, - железным голосом говорил Рудольфи, - и
двенадцать машинисток в бюро перепечатают его завтра к вечеру.
Тут я перестал бунтовать и решил подчиниться Рудольфи.
- Переписка на ваш счет, - продолжал Рудольфи, а я только кивал
головой, как фигурка, - затем: надо будет вычеркнуть три слова - на странице
первой, семьдесят первой и триста второй.
Я заглянул в тетради и увидел, что первое слово было "Апокалипсис",
второе - "архангелы" и третье - "дьявол". Я их покорно вычеркнул; правда,
мне хотелось сказать, что это наивные вычеркивания, но я поглядел на
Рудольфи и замолчал.
- Затем, - продолжал Рудольфи, - вы поедете со мною в Главлит. Причем
я вас покорнейше прошу не произносить там ни одного слова.
Все-таки я обиделся.
- Если вы находите, что я могу сказать что-нибудь... - начал я
мямлить с достоинством, - то я могу и дома посидеть...
Рудольфи никакого внимания не обратил на эту попытку возмущения и
продолжал:
- Нет, вы не можете дома посидеть, а поедете со мною.
- Чего же я там буду делать?
- Вы будете сидеть на стуле, - командовал Рудольфи, - и на все, что
вам будут говорить, будете отвечать вежливой улыбкой...
- Но...
- А разговаривать буду я! - закончил Рудольфи.
Затем он попросил чистый лист бумаги, карандашом написал на нем
что-то, что содержало в себе, как помню, несколько пунктов, сам это
подписал, заставил подписать и меня, затем вынул из кармана две хрустящих
денежных бумажки, тетради мои положил в портфель, и его не стало в комнате.
Я не спал всю ночь, ходил по комнате, смотрел бумажки на свет, пил
холодный чай и представлял себе прилавки книжных магазинов. Множество народу
входило в магазин, спрашивало книжку журнала. В домах сидели под лампами
люди, читали книжку, некоторые вслух.
Боже мой! Как это глупо, как это глупо! Но я был тогда сравнительно
молод, не следует смеяться надо мною.