ПОСЛЕСЛОВИЕ БРЭДЛИ ПИРСОНА 6 глава




законопослушен. Стыд и страх подорвали его здоровье. Он уже раньше был

болен, а тут расхворался совсем и так и не выздоровел.

Мать, угнетенная горем, направила все силы на то, чтобы выдать

Присциллу за кого-нибудь замуж, теперь уж за кого придется. И в конце концов

(как и почему, осталось неизвестно) примерно через год после операции

Присцилла вышла за этого Роджера.

Подробно описывать Роджера я не буду. Он тоже со временем появится в

моем рассказе. Мне он не нравился. И я ему тоже. Он называл себя "питомцем

частной школы", и это, по-видимому, было правдой. Он отличался невежеством,

шикарными замашками, "сочным" голосом и обманчиво импозантной внешностью.

Когда его пышная каштановая шевелюра засеребрилась, а затем и побелела, он

стал похож на старого солдата. Кажется, он служил некоторое время в

интендантских частях. У него была военная выправка, и, по его словам, друзья

даже прозвали его "Бригадир". Он любил грубые армейские шутки. А на самом

деле был просто служащим в банке, о чем всячески старался умалчивать. Он

слишком много пил и слишком много смеялся.

Очевидно, что с таким мужем моя сестра не могла быть особенно

счастлива. И она не была счастлива, хотя трогательно и храбро делала вид,

будто все очень хорошо. У нее был вкус к обзаведению, и со временем они

совсем недурно устроились в одном из "хороших" кварталов Бристоля в

отдельном доме, вернее, в половине дома с отдельным входом, со всякой

посудой и прочими причиндалами, которые так ценят женщины. Они затевали

"званые вечера", купили большой автомобиль. Это уже был не Кройдон. Я

подозревал, что они живут не по средствам и что у Роджера бывают серьезные

денежные затруднения, но Присцилла никогда в этом прямо не признавалась. Оба

они очень хотели детей, но детей не было. Один раз под пьяную руку Роджер

намекнул, что все дело в необратимых последствиях Присциллиной "операции".

Но я ничего не хотел знать. Я видел, что Присцилла несчастлива, что жизнь ее

пуста и скучна и от Роджера ей тоже было мало утешения. Впрочем, я и об этом

не хотел ничего знать. Бывал я у них очень редко. Время от времени я угощал

Присциллу обедом в Лондоне. И мы говорили с нею о пустяках.

 

Я открыл дверь: на пороге стояла Присцилла. Я сразу почувствовал, что

что-то произошло. Присцилла прекрасно знала, как я не люблю, когда мне

сваливаются на голову. О наших "обеденных" свиданиях мы всегда сговаривались

по почте за много дней вперед.

Она была в модном синем трикотажном костюме, но смотрела на меня

взволнованно, без улыбки, и лицо ее было бледно. Она и теперь была еще

довольно хороша собой, но сильно прибавила в весе и утратила блеск и теперь

походила на деловую даму - как раз под стать своему "старому солдату"

Роджеру. Ее хорошо сшитые неброские туалеты в нарочито "строгом" стиле,

совсем не похожие на огненное оперение ее юных лет, производили впечатление

униформы, впрочем, его нарушало обилие дешевых побрякушек, которыми она себя

увешивала. Волосы, всегда аккуратно причесанные и завитые, она красила в

скромный, чуть золотистый цвет. Лицо у нее было не из слабых, имело

некоторое сходство с моим, но без моего замкнутого, сосредоточенного

выражения. Она близоруко щурила глаза, а тонкие губы всегда красила яркой

помадой.

Присцилла ни слова не вымолвила в ответ на мое удивленное приветствие,

а прошла мимо меня прямо в гостиную, взяла у стены один из стульев с

лирообразной спинкой, выдвинула его на середину комнаты, села и разразилась

потоком слез.

- Присцилла, Присцилла, что с тобой? Что случилось? Господи, как ты

меня огорчаешь!

Через какое-то время плач ее утих, но она продолжала протяжно вздыхать

и всхлипывать, бессмысленно разглядывая бумажный платок у себя в руках, на

котором остались медвяно-коричневые разводы от ее грима.

- Присцилла, ну что с тобой?

- Я ушла от Роджера.

Я почувствовал холодное отчаяние, страх за себя. Я вовсе не хотел,

чтобы меня вмешивали в Присциллины неприятности. Принуждали жалеть ее. Но

тут же я подумал, что это, конечно, одни слова, очередное недоразумение.

- Не говори глупости, Присцилла. И успокойся, пожалуйста. Никуда ты не

ушла. Просто вы поссорились...

- Ты дашь мне глоток виски?

- У меня нет виски. Кажется, стоит там какой-то полусладкий херес.

- Ну, хорошо. Принеси.

Я отошел к ореховому настенному шкафчику и налил ей рюмку темного

хереса. - Вот.

- Брэдли, это было ужасно, ужасно. Я жила в страшном кошмаре, вся моя

жизнь была один жуткий кошмар, от такого кричат по ночам.

- Присцилла, послушай. Я сейчас уезжаю. Я не могу менять свои планы.

Если хочешь, поедем куда-нибудь пообедаем, и я посажу тебя в бристольский

поезд.

- Говорю тебе, я ушла от Роджера.

- Вздор.

- Знаешь, я, пожалуй, лучше лягу в постель.

- В постель?

Она, не слушая меня, встала со стула, вышла из гостиной, стукнувшись о

косяк, и пошла в свободную комнату, которая служила у меня спальней для

гостей. Убедившись, что там нет постели, она тут же вернулась обратно, едва

не сбив меня с ног. Так же стремительно прошла в мою спальню, села на

кровать, швырнула в угол сумочку, скинула туфли и стянула жакет. Потом с

глухим стоном принялась снимать юбку.

- Присцилла!

- Я должна лечь. Я всю ночь провела на ногах. Принеси сюда, пожалуйста,

мой херес.

Я вернулся с рюмкой.

Присцилла стянула юбку, что-то при этом у нее разорвалось, мелькнула

розовая комбинация, и вот она уже лежит под одеялом, вздрагивая и глядя

пустыми, скорбно расширенными глазами.

Я пододвинул стул и сел рядом.

- Кончено мое замужество, Брэдли. Наверно, и жизнь моя кончена. Какая

она была жалкая, никчемная.

- Присцилла, не говори так...

- В Роджера просто дьявол вселился. Какой-то демон. Или он вдруг сошел

с ума.

- Ты знаешь, я всегда был невысокого мнения о Роджере...

- Я так страдала, столько лет страдала...

- Знаю, но...

- Не понимаю, как может человек все время так страдать и оставаться в

живых!

- Мне очень жаль...

- Но в последние месяцы это уже был настоящий, невыносимый ад,

понимаешь, я чувствовала, что он хочет моей смерти, о, я не могу объяснить,

но он пытался отравить меня, а иногда я просыпалась ночью, а он стоит у моей

кровати и так страшно смотрит, будто сейчас меня задушит.

- Присцилла, все это чистые выдумки, ты не должна...

- Конечно, он путается с другими женщинами, наверняка так, но я бы и

слова не сказала, если бы не то, что он так ненавидит меня. Жить с

человеком, который тебя ненавидит... можно с ума сойти. Он так часто куда-то

пропадает, говорит, что задерживается на работе, а когда я звоню, его нет. Я

целыми днями сижу и думаю, где он... Ездит на какие-то конференции, наверно,

действительно бывают конференции, я один раз позвонила, и... Он делает все,

что захочет, а я так одинока, так ужасно одинока... И я все время мирилась с

этим, потому что ничего другого не оставалось...

- Присцилла, и сейчас тоже ничего другого не остается.

- Как ты можешь мне говорить такое? Как ты можешь? Эта холодная

ненависть, это желание убить меня, отравить...

- Присцилла, успокойся. Тебе нельзя уйти от Роджера. Это бессмысленно.

Разумеется, ты страдаешь, все, кто состоит в браке, страдают, но ведь нельзя

же начинать жизнь заново в пятьдесят лет или сколько там тебе сейчас...

- Пятьдесят два. О Господи, Господи!..

- Перестань. Остановись, пожалуйста. Вытри глаза, успокойся, и я отвезу

тебя на такси на Пэддингтонский вокзал. Я уезжаю из Лондона. Тебе больше

нельзя здесь быть.

- И я оставила все свои украшения, а там есть довольно дорогие, и вот

теперь он мне их не отдаст, просто назло. О, почему я так сглупила! Вчера

ночью взяла и убежала из дому, мы ругались, ругались без конца, и я не могла

этого больше выносить. Взяла и выбежала вон, даже пальто не надела, пришла

на вокзал, думала, он придет за мною, а он не пришел. Он, конечно, нарочно

старался довести меня до этого, заставить уйти из дому, а потом сказать, что

вся вина на мне. А я ждала на вокзале всю ночь, и было так холодно, я

чувствовала, что схожу с ума, так мне было больно. О, как он со мной ужасно

обращался, как страшно, как подло... Иногда он часами твердил и твердил

одно: "Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу!.."

- Все супруга твердят друг другу это слово. Оно - панихида по браку.

- "Ненавижу тебя, ненавижу..."

- По-моему, это ты говорила, а не он. По-моему. Присцилла...

- И я оставила все мои украшения и норковый палантин, и Роджер снял все

деньги с нашего общего счета...

- Присцилла, возьми себя в руки. Слышишь? Я даю тебе десять минут.

Отдохни немного, а потом оденься честь честью, и мы вместе выйдем отсюда.

- Брэдли, о Господи, я так несчастна, так подавлена... Я создала ему

дом, у меня ведь больше ничего в жизни нет, я столько души в этот дом

вложила, все шторы вышила своими руками, мне там каждая вещичка дорога,

другого ведь у меня ничего нет, и вот теперь все кончено, все, что у меня

было в жизни, теперь отнято, я убью себя, я себя на куски разорву...

- Перестань, прошу тебя. Напрасно я выслушиваю твои жалобы. Тебе это не

на пользу. Ты довела себя Бог знает до чего и совсем перестала соображать. С

женщинами твоего возраста это бывает. Подумай хорошенько, Присцилла.

Согласен, жить тебе с Роджером, наверно, не сладко, он большой эгоист, все

так, но тебе придется его простить. Женщинам всегда приходится мириться с

эгоизмом мужчин, такая уж у них участь. Ты не можешь теперь вдруг его

оставить, тебе просто больше некуда деваться.

- Я убью себя.

- Сделай над собой усилие. Возьми себя в руки. Говорю тебе это не от

бессердечия, а для твоего же блага. Сейчас я ненадолго уйду и кончу там

паковать свой вещи.

Но она уже снова рыдала в три ручья, даже не думая вытирать глаза. Вид

у нее был такой жалкий и безобразный, что я протянул руку и задернул шторы.

Ее распухшее лицо и полумрак спальни напомнили мне о Рейчел.

- О, о, я оставила все свои украшения, и стразовый гарнитур, и

нефритовую брошь, и янтарные серьги, и перстни, и хрустальное ожерелье с

лазуритами, и норковый палантин...

Я закрыл за собой дверь спальни, вернулся в гостиную и закрыл также

дверь гостиной. Я был глубоко взволнован. Не выношу необузданных изъявлений

чувств и глупых женских слез. Я боялся, как бы сестра не оказалась вдруг у

меня на руках. Я просто-напросто не настолько любил ее, чтобы она могла на

меня рассчитывать, и, видимо, лучше всего было сказать ей об этом прямо.

Переждав минут десять, пока успокоятся мои нервы и прояснится голова, я

встал и подошел к двери в спальню. В сущности, я и не надеялся, что застану

Присциллу одетой и готовой к уходу. Что мне делать, я не знал. Мне противна

и страшна была сама мысль о "нервном расстройстве", этом наполовину

сознательном уходе от упорядоченной жизни, к которому в наши дни принято

относиться с такой терпимостью. Я заглянул в комнату. Присцилла,

растрепанная и жалкая, лежала на боку, откинув одеяло. Мокрый рот ее был

широко раскрыт, С кровати как-то неудобно свешивалась полная нога в чулке с

желтыми подвязками, между которыми выпирал кусок голого, в пигментных

пятнах, тела. Присцилла лежала в такой неизящной и неловкой позе, что была

похожа на опрокинувшийся манекен. Глухим, чуть подвывающим голосом она

проговорила:

- Я выпила все мои снотворные таблетки.

- Что? Присцилла, нет!

- Выпила. - В руке у нее был пустой пузырек.

- Не может быть! Сколько их было?

- Я сказала тебе, что моя жизнь разбита. А ты ушел и закрыл дверь. Вот

и уходи и закрой дверь. Ведь вина не твоя. И оставь меня в покое. Уходи, на

поезд опоздаешь. А я смогу уснуть наконец. Я достаточно настрадалась за свою

жизнь. Ты сказал, мне некуда уйти. Нет, есть еще куда: в смерть. Достаточно

я настрадалась. - Пузырек выпал у нее из руки.

Я подобрал его. Наклейка ничего мне не сказала. Я бросился к Присцилле

и стал тупо натягивать на нее одеяло, но одна ее нога лежала поверх, и

ничего не получалось. Я выбежал из спальни.

Я стал метаться по прихожей, порываясь то в спальню, то к дверям

квартиры, то назад, к столику, на котором стоял телефон. Как раз когда я

остановился перед телефоном, он зазвонил. Я поднял трубку.

Послышались короткие гудки, потом щелкнуло, и голос Арнольда произнес:

- Брэдли, мы с Рейчел обедаем в городе, по соседству с вами, и мы

подумали, может, вы согласитесь к нам присоединиться? Дорогая, хочешь

поговорить с Брэдли?

Голос Рейчел сказал:

- Брэдли, милый, нам бы очень...

Я перебил:

- Присцилла приняла все свои снотворные таблетки. - Как? Кто?

- Присцилла. Моя сестра. Она только что приняла все таблетки из

пузырька... я... в больницу...

- Что вы говорите, Брэдли? Я вас не слышу. Брэдли, не вешайте трубку,

мы...

- Присцилла выпила снотворные... Простите, я должен кончать...

доктора... простите...

Я опустил трубку, тут же поднял снова, еще услышал, как Рейчел говорит:

"...чем-нибудь помочь?" - и швырнул ее на рычаг. Потом снова подбежал к

двери спальни, оттуда назад, поднял телефонную трубку, опустил, принялся

вытаскивать из ящика телефонные книги - они у меня стояли в

переоборудованном старинном комоде. Они разлетелись по полу. У входной двери

зазвонил звонок.

Я бросился открывать. Пришел Фрэнсис Марло.

Я сказал:

- Слава Богу, что вы пришли, моя сестра только что выпила целый пузырек

снотворных таблеток.

- Где пузырек? - спросил Фрэнсис. - Сколько их там было?

- Господи, откуда мне знать?.. Пузырек? Он у меня только что был в

руках... О черт, куда я его девал?

- Когда она их приняла?

- Только что.

- В больницу позвонили?

- Нет, я...

- Где она?

- Там, у меня.

- Найдите пузырек и позвоните в Мидлсекскую больницу. Спросите

отделение несчастных случаев.

- О черт, куда задевался проклятый пузырек? Только что держал его в

руках...

У входной двери снова зазвонили. Я открыл. На пороге стояли Арнольд,

Рейчел и Джулиан. Все трои нарядно одетые, Джулиан в каком-то цветастом

платьице выглядела лет на двенадцать. Они походили на семейную группу с

рекламной картинки - только у Рейчел был синяк под глазом.

- Брэдли, может быть, мы...

- Помогите найти пузырек, у меня был пузырек из-под снотворного, что

она выпила, куда я его девал?..

Из спальни послышался крик.

- Брэд! - позвал Фрэнсис. - Если можно...

- Пустите меня, - сказала Рейчел. И ушла в спальню.

- Надо позвонить в больницу, - сказал я.

- А что вы говорили насчет какого-то пузырька? - спросил Арнольд.

- Я не разбираю здесь номеров. Арнольд, найдите мне номер телефона

больницы.

- Я всегда говорил, что вам нужны очки.

Из спальни в кухню пробежала Рейчел. Стало слышно, как Присцилла

бормочет:

- Оставьте меня, оставьте...

- Арнольд, пожалуйста, позвоните вы в больницу, а я пока поищу... Может

быть, я унес его...

Я выбежал в гостиную и с удивлением увидел там девочку. У меня возникло

впечатление свежевыстиранного платьица, свежевымытой девочки, которая пришла

в гости. Она разглядывала бронзовые статуэтки в лакированной горке, но при

моем появлении отвлеклась и с вежливым интересом смотрела, как я расшвыриваю

диванные подушки.

- Брэдли, что ты ищешь?

- Бутылочку. Снотворные таблетки. Узнать какие.

Арнольд разговаривал по телефону.

Фрэнсис позвал из спальни. Я побежал туда.

Рейчел вытирала тряпкой пол. Стоял отвратительный запах. Присцилла

всхлипывала, сидя на краю кровати. Комбинация в розовый цветочек задралась

на ней, довольно тесные шелковые трико врезались в кожу, и под ними над

чулками выпирало голое тело.

Фрэнсис возбужденной скороговоркой объяснил:

- Ее стошнило. Я даже ничего... теперь ей станет легче, но промывание

желудка...

Раздался голос Джулиан:

- Вот этот? - Она, не входя, протянула в приоткрытую дверь руку.

Фрэнсис взял у нее пузырек.

- Ах, это... Ну, это не...

- "Скорая помощь" сейчас будет! - крикнул Арнольд.

- Эта штука ей особого вреда не причинит. Надо выпить сразу целую гору.

А так просто вызывает рвоту, поэтому она и...

- Присцилла, перестань плакать. Все будет хорошо.

- Оставьте меня!

- Надо ее укрыть, - сказал Фрэнсис.

- Оставьте меня! Я вас всех ненавижу.

- Она не в себе, - пояснил я.

- Надо уложить ее по-настоящему в постель, укутать, пусть согреется, -

распорядился Фрэнсис.

- Я заварю чаю, - сказала Рейчел.

Они вышли, и дверь закрылась. Я еще раз попробовал вытянуть из-под

Присциллы одеяло - она сидела на нем.

Тогда, вдруг вскочив, она сама отбросила одеяло, плюхнулась в кровать и

стала лихорадочно натягивать его на себя, укрываясь с головой. Слышно было,

как она бормочет под одеялом: "Стыдно, ах, как стыдно... Выставить меня

напоказ перед всеми этими людьми! Я хочу умереть, хочу умереть!" И она снова

зарыдала.

Я сел к ней на кровать и взглянул на часы. Был уже первый час. Никто не

позаботился раздернуть шторы и в комнате по-прежнему стоял полумрак. Пахло

отвратительно. Я погладил вздымавшуюся груду на постели. Только волосы и

оставались открытыми - грязно-серая полоса у корней золотистых прядей.

Волосы казались сухими и ломкими, они больше походили над какие-то

синтетические волокна, чем на человеческие волосы. Я ощутил отвращение,

бессильную жалость и подкрадывающуюся тошноту. Некоторое время я так сидел и

неловко поглаживал какую-то выпуклую часть ее тела - точно малый ребенок,

которому позволили погладить незнакомое животное. Потом мне пришло в голову,

что нужно решительно приподнять одеяло и взять ее за руку, но, когда я

потянул, она только глубже зарылась в постель - скрылись даже волосы.

Раздался голос Рейчел:

- "Скорая помощь" приехала!

Я сказал Фрэнсису:

- Распорядитесь тут, хорошо? - и через прихожую, мимо Фрэнсиса,

объяснявшегося с санитарами, прошел обратно в гостиную.

Джулиан, похожая на одну из моих фарфоровых статуэток, опять стояла

перед горкой. В кресле, откинувшись, сидела Рейчел и как-то странно

улыбалась. Она спросила:

- Опасности нет?

- Нет.

- Брэдли, - сказала Джулиан, - а можно я куплю у тебя вот это?

- Что?

- Вот эту вещицу. Можно я ее у тебя куплю? Продай ее мне.

Рейчел сказала:

- Джулиан, не приставай, ради Бога.

Джулиан держала на ладони одну из моих китайских бронзовых фигурок -

они жили у меня уже Бог знает сколько лет. Это был буйвол с опущенной

головой и изысканно морщинистой шеей, а на спине у него сидела важная

госпожа, нежная и прекрасная, в многоскладчатом одеянии, с высокой

замысловатой прической.

- Можно, Брэдли? Рейчел сказала:

- Джулиан, слыхано ли это - торговать у человека его имущество?

- Можешь взять ее себе, - сказал я.

- Брэдли, не позволяйте ей...

- Нет, ты продай мне.

- Разумеется, не продам. Можешь взять ее. - Я сел. - Где Арнольд?

- Ой, вот спасибо! Посмотрите-ка, письмо папе. И мне тоже. Можно

захватить?

- Да, да. Где Арнольд?

- Пошел в кабак, - ответила Рейчел и улыбнулась еще шире.

- Она сочла, что момент не вполне благоприятный, - добавила Джулиан.

- Кто?

- Он пошел в кабак с Кристиан.

- С Кристиан?

- Приехала ваша бывшая жена, - улыбаясь, объяснила Рейчел. - Арнольд

рассказал, что у вас сестра только что пыталась покончить с собой, вот ваша

бывшая жена и решила, что сейчас не вполне благоприятный момент для встречи.

И удалилась со сцены в сопровождении Арнольда. Куда именно, я точно не знаю.

"В кабак" - это его слова.

Я выбежал в прихожую. Мне навстречу шли санитары с носилками. Я

бросился на улицу.

 

Здесь, думается мне, позволительно будет сделать остановку в рассказе и

обратиться к вам прямо, любезный друг. В сущности, все, что я сейчас пишу, а

подсознательно и вообще все мое творчество - это сообщение, сделанное

специально для вас. Но обратиться прямо - это совсем другое дело, это

снимает бремя с сердца и ума. В этом есть элемент исповеди. Как легко

становится человеку, когда он может отступить назад и даже признать свое

поражение, признать поражение в таком контексте, где нет опасности, что это

прозвучит фальшиво! Когда верующий - счастливый человек! - просит Бога

отпустить ему не только те грехи, которые он за собой помнит, но и те,

которых он не помнит, и, еще того трогательнее, те грехи, которых он, по

темноте своей, вообще за грехи не считает, каким грандиозным должно быть

даруемое ему чувство освобождения и наступающего затем покоя! Так и я ныне,

предназначая и отдавая эти строки на суд вам, мой проницательный критик,

испытываю глубокий покой в сознании того, что мною сделано все возможное и

что вы по справедливости оцените мои скромные труды. Бывают минуты, я знаю,

когда я представляюсь вам маньяком, которого переполняет сознание

собственного величия. Но, возможно, всякий художник должен быть немножко

маньяком, сознавать себя богом. Не должен ли всякий художник испытывать

иногда восторг от своей работы, упиваться ее блеском, видением ее

совершенства? И здесь нет места сравнению в обычном смысле этого слова. Мало

кто из художников интересуется своими современниками. Кто имеет кумиров в

сегодняшнем дне, сам принадлежит дню вчерашнему. Только того, кто вульгарен,

может беспокоить хвала, которая достается другим. Чувство собственного

превосходства чуждо зависти, не ведает точной меры, вероятно, полезно, быть

может, необходимо. И столь же необходимо чувство собственного ничтожества,

то сознание пределов своих возможностей, которое должен иметь художник,

различая за жалкими плодами своих трудов головокружительный, сияющий призрак

совершенства.

У меня нет намерения снабжать эту книгу столь же пространным, как она

сама, комментарием. Рассказ неизбежно должен будет вскоре вырваться из-под

моего контроля. Это обращение к вам отвечает внутренней потребности, которая

сама служит одной из тем книги. Вы сами, подробно обсуждая со мной возможные

формы воплощения моего творческого замысла, подтвердили "законность" такого

приема; впрочем, излитое из самого сердца заслуживает, наверное, более

теплого обозначения - скажем, такого лирического всплеска: невольного,

неудержимого выражения любви. Эта книга - об искусстве. В то же время она

сама хоть и скромное, но произведение искусства - objet d'art, как принято

говорить; так что ей можно позволить оглянуться на самое себя. Искусство

(как я объяснил Джулиан) - это выражение правды, для некоторых случаев -

единственный способ выражения. И, однако, как немыслимо трудно порой

отделить великолепие инструмента от достоинств исполняемого на нем

произведения. Иные хвалят лишь предельную простоту; для них птичья трель так

называемого "примитива" есть критерий всего, как будто правда перестает быть

правдой, если она не косноязычна. Существует, конечно,

божественно-искушенная простота, мы видим ее в творениях тех, чьи имена я не

решаюсь назвать, так близки они к богам. (Богов не называют.) Но даже если к

простоте и надо стремиться постоянно, бывают положения, в которых без

некоторой изящной усложненности обойтись все равно невозможно. И тут

возникает вопрос: а как же правда? Разве действительность такова, разве это

и есть действительность? Конечно, мы можем, как вы не раз замечали, достичь

правды посредством иронии. (Ангел вывел бы отсюда определение предела

человеческих возможностей.) Почти любая повесть о наших делах комична. Мы

безгранично смешны в глазах друг друга. Даже любимейшее существо смешно для

своего обожателя. Роман - комическая форма. И язык - комическая форма, он

шутит во сне. Бог, если бы он существовал, смеялся бы над своим творением. В

то же время нельзя отрицать, что жизнь страшна, лишена смысла, подвержена

игре случая, что над нею властвуют боль и ожидание смерти. Из этого и

рождается ирония, наше опасное и неизбежное орудие.

Ирония - это вид "такта" (забавное словцо). Это наше тактичное чувство

пропорции при отборе формы для воплощения красоты. Красота присутствует там,

где правда нашла подходящую форму. Эти понятия в конечном счете неразделимы.

Однако, есть такие точки, в которых, прибегая к минутной условности, можно

остановиться и дать анализ. Но здесь опять перед нами казус, столь

занимающий логиков. Как может человек "правильно" описать другого? Как может

человек описать самого себя? С какой жеманной притворной скромностью, с

каким наигранным доверительным простодушием приступаем мы к этой задаче! "Я

пуританин" и так далее. Б-р-р! Как могут не быть фальшивыми такие

утверждения? Даже "Я высок ростом" - звучит по-разному, в зависимости от

контекста. Как, должно быть, смеются и вздыхают над нами ангелы. Но что еще

нам остается, как не пытаться вложить свое видение в эту

иронико-чувствительную смесь, которая, будь я персонаж вымышленный,

оказалась бы куда глубже и плотнее? Как пристрастно мое изображение

Арнольда, как поверхностен образ Присциллы! Эмоции туманят взгляд, они не

выделяют деталей, а, наоборот, тянут за собой обобщения и даже теории. Когда

я пишу об Арнольде, мое перо дрожит от обиды, любви, раскаяния и страха. Я

словно пытаюсь отгородиться от него словами, укрыться за насыпью слов. Мы

защищаемся от бед описаниями и смиряем мир силлогизмами. Чего он боится? -

вот главный ключ к душе артиста. Искусство так часто служит нам оградой.

(Интересно, справедливо ли это в отношении великого искусства?) Вместо

средства коммуникации оно нередко становится способом мистификации. Думая о

сестре, я испытываю жалость, досаду, чувство вины и отвращение - вот в каком

свете я изображаю ее, изуродованную и униженную самим моим восприятием. Как

же мне это исправить, дорогой мой друг и товарищ? Присцилла была отважная

женщина. Она сносила свою горькую судьбу стойко, с достоинством.

Одна-одинешенька, она сидела по утрам и делала себе маникюр, а на глаза ей

набегали слезы по ее загубленной жизни.

 

Мать значила для меня очень много. Я любил ее, но всегда как-то

мучительно. Утрата, смерть страшили меня с необычной для ребенка силой.

Позднее я с грустью осознал безнадежное непонимание, разделявшее моих

родителей. Они просто не слышали друг друга. Отец, с которым я все больше

отождествлял себя, был нервный, робкий, честный человек со старомодными

взглядами, - начисто лишенный тщеславия в его наиболее вульгарных формах. Он

избегал пререканий с матерью, но с очевидным неодобрением относился к ее

"суетности" и презирал "подмостки света", на которые они с Присциллой так

упорно старались пробиться. Нелюбовь к этим "подмосткам" усложнялась у него

чувством собственной неполноценности. Он боялся сделать какуюнибудь

унизительную оплошность, разоблачающую недостаток его образования, например,

неправильно произнести известное имя. С возрастом я стал разделять и его

нелюбовь, и его страхи. Я, может быть, отчасти потому так страстно стремился

к образованию, что видел, как от его недостатка страдал мой отец. За свою

заблудшую мать я чувствовал боль и стыд, которые не уменьшали, но

сопровождали мою любовь. Я смертельно боялся, как бы кто-нибудь не счел ее

нелепой или жалкой, не увидел в ней зарвавшуюся мещанку. А позднее, когда



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2018-01-08 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: