плакала и смотрела телевизор. Все-таки какая-то жизнь: лежу на кровати в
темноте и вслушиваюсь и жду, когда же повернется ключ в замке, - хоть было
чего ждать. Я не оставалась наедине со своими мыслями. И пусть даже у него
были женщины - всякие там секретарши с работы, - я думаю, они у всех есть.
Теперь мне это не так уж важно. Я связана с ним навеки, "на горе и радость",
у нас, правда, получилось "на горе", но любая связь благо, когда тебя уносит
в пропасть. Ты не можешь заботиться обо мне, да и с какой стати? Кристиан
пока очень добра, но просто из любопытства, для нее это игра, скоро ей
надоест. Я знаю, что я ужасна, ужасна, - и как только вы еще можете смотреть
на меня? И не нужны мне ваши заботы. Я чувствую, что разлагаюсь заживо. От
меня, наверно, гнилью несет. Я целый день пролежала в постели. Даже не
напудрилась и не накрасилась, пока ты не пришел, и вид был такой ужасный...
Я ненавижу Роджера, а последние года два даже стала его бояться. Но когда я
думаю, что не вернусь к нему, - мне конец, душа с телом расстается, как у
осужденного при виде палача. Если б ты знал, до чего мне плохо.
- Присцилла, ну перестань. Посмотри, какие милые вещицы. Ты ведь рада,
что снова их видишь? Ну вот.
Я вытащил из груды вещей длинное ожерелье с голубыми и прозрачными
бусинами, встряхнув, растянул в большое "о" и хотел надеть Присцилле на шею,
но она резко отстранила его.
- А норка?
- Понимаешь...
- Я ведь все равно собираюсь вернуться к нему, так что не важно. Очень
мило, что он принес... Что он сказал? Он хочет со мной увидеться? Сказал,
что я невыносима? О, какая ужасная у меня была жизнь, но, когда я вернусь,
хуже, чем теперь, не будет, хуже быть не может. Я буду послушной и
спокойной. Уж я постараюсь. Буду чаще ходить в кино. Не буду кричать и
плакать. Если я стану спокойной, он ведь не будет меня мучить? Брэдли, ты не
поедешь со мной в Бристоль? Хоть бы ты объяснил Роджеру...
- Присцилла, - сказал я, - послушай, дорогая. О том, чтобы вернуться
сейчас или вообще когда-нибудь, не может быть и речи. Роджер хочет получить
развод. У него любовница, она молодая, ее зовут Мэриголд. Он живет с ней уже
давно, много лет, и теперь собирается на ней жениться. Я видел их сегодня
утром. Они очень счастливы, они любят друг друга и хотят стать мужем и
женой, и Мэриголд беременна...
Присцилла встала и точно деревянная двинулась к кровати. Забралась в
нее и легла. Так ложился бы мертвец в собственный гроб. Натянула на себя
простыню и одеяло.
- Он хочет жениться, - еле выговорила она, губы у нее тряслись.
- Да, Присцилла...
- Он живет с ней давно...
- Да.
- Она беременна...
- Да.
- И он хочет получить развод...
- Да. Присцилла, дорогая, ты все поняла и должна принять это спокойно.
- Умереть, - пробормотала она, - умереть, умереть, умереть.
- Крепись, Присцилла.
- Умереть.
- Тебе скоро станет легче. Хорошо, что ты избавилась от этого подлеца.
Поверь. Ты заживешь по-новому, мы будем исполнять все твои прихоти, мы
поможем тебе, вот увидишь. Ты сама сказала, что тебе надо почаще ходить в
кино. Роджер будет давать тебе деньги на жизнь, а Мэриголд зубной врач,
и.....
- А я, может, займусь тем, что буду вязать распашонки для бэби!
- Ну вот и молодец. Главное - не падать духом.
- Брэдли, если бы ты знал, как я ненавижу даже тебя, ты бы понял, как
далеко я зашла. Ну а Роджер... да я бы с радостью... ему раскаленной
спицей... печень проткнула.
- Присцилла!
- Я такое читала в одном детективе. Смерть долгая, в страшных мучениях.
- Послушай...
- Ты не понимаешь... что такое страдания... Вот и не умеешь как следует
писать... ты не видишь страданий.
- Я знаю, что такое страдания, - сказал я. - И знаю, что такое радости.
Жизнь полна приятных неожиданностей, удач, побед. Мы поддержим тебя, поможем
тебе...
- Кто это "мы"? Ах... у меня нет никого на свете. Я покончу с собой.
Так будет лучше. Все скажут, что так лучше, для меня же самой лучше. Я
ненавижу тебя, ненавижу Кристиан, ненавижу себя до того, что могу часами
кричать от ненависти. Это невыносимо. Ах, Роджер, Роджер, это невыносимо,
Роджер...
Она лежала на боку и почти беззвучно всхлипывала, губы у нее дрожали,
глаза были полны слез. Я еще никогда не видел, чтобы кто-то был так
недоступно несчастен. Я почувствовал острое желание усыпить ее - не
навсегда, разумеется, но только бы сделать ей какой-нибудь укол, остановить
эти безудержные слезы, дать хоть короткую передышку ее измученному сознанию.
Дверь открылась, и вошла Кристиан. Она уставилась на Присциллу, а со
мной рассеянно поздоровалась жестом, который показался мне верхом
интимности.
- Ну, что еще такое? - строго спросила она Присциллу.
- Я сказал ей про Роджера и Мэриголд, - объяснил я.
- Господи" зачем?
Присцилла вдруг спокойно завыла "Спокойно выть" - казалось бы,
оксюморон, но этим термином я обозначил странно ритмичные, рассчитанные
вопли, сопровождающие некоторые истерические состояния. Истерика пугает тем,
что она произвольна и непроизвольна в одно и то же время. В том-то и ужас,
что со стороны кажется, будто все это нарочно, и вместе с тем в
безостановочных монотонных воплях есть что-то механическое, словно запустили
машину. Тому, кто бьется в истерике, бесполезно советовать взять себя в
руки: он ничего не воспринимает. Присцилла сидела, выпрямившись на постели,
повторяя судорожное "у-у", потом выла "а-а", потом задыхалась от рыдании,
после чего снова судорожно всхлипывала, снова выла - и так без конца. То был
чудовищный крик - несчастный и злой. Я четыре раза в жизни слышал, как
женщина кричит в истерике: один раз кричала моя мать, когда ее ударил отец,
один раз Присцилла, когда была беременна, еще один раз другая женщина (если
бы только это забыть) и вот опять Присцилла. Я повернулся к Кристиан и в от-
чаянии развел руками.
В комнату, улыбаясь, вошел Фрэнсис Марло.
- Выйди, Брэд, подожди внизу, - сказала Кристиан.
Я кинулся вниз по лестнице и, проскочив один пролет, пошел медленнее.
Пока я дошел до двери гостиной, выдержанной в темно-коричневых и синих
тонах, все стихло. Я вошел в гостиную и остановился, тяжело дыша.
Появилась Кристиан.
- Замолчала? Что ты с ней сделала?
- Ударила по щеке.
- Кристиан, мне сейчас дурно станет, - сказал я и сел на диван, закрыв
лицо рукой.
- А ну-ка, Брэд, выпей скорее коньяку...
- Может, печенья принесешь или еще чего-нибудь? Я целый день не ел. Да
и вчера, кажется, тоже.
Я действительно на мгновенье почувствовал дурноту - странное, ни на что
не похожее состояние, будто тебе на голову опускают черный baldacchino и ты
уже ничего не видишь. А когда передо мной очутились коньяк, хлеб, печенье,
сыр, сливовый торт, я понял, что сейчас расплачусь. Много-много лет уже я не
плакал. Тот, кто часто плачет, вряд ли сознает, какое поразительное явление
наши слезы. Я вспомнил, как были потрясены волки в "Книге джунглей", увидев
плачущего Маугли. Нет, кажется, - это сам Маугли был потрясен и боялся, что
он умирает. Волкам известно, что от слез не умирают, они смотрят на слезы
Маугли с достоинством и некоторым отвращением. Я держал обеими руками рюмку
с коньяком, смотрел на Кристиан и чувствовал, как к глазам медленно
подступает теплая влага. И от сознания, что это происходит так естественно,
независимо от моей воли, мне стало легче. Я почувствовал удовлетворение.
Наверно, слезы всегда приносят удовлетворение. О, бесценный дар!
- Брэд, милый, не надо...
- Я ненавижу насилие... - сказал я,
- Но нельзя же ее так оставлять, она себя изматывает, вчера целых
полчаса выла...
- Ну ладно, ладно...
- Бедненький! Я же стараюсь как лучше. Думаешь, приятно, когда в доме
помешанная? Я делаю это для тебя, Брэд.
Я с трудом проглотил кусочек сыра - мне казалось, будто я ем мыло. Зато
от коньяка стало легче. Я был потрясен видом Присциллы. Такая безысходность.
Но что же значили мои драгоценные слезы? Это были, бесспорно, слезы истинной
радости, чудесное знамение происшедшей перемены. Все во мне, материальное и
духовное, все мое существо, все настроения, - все определялось состоянием
любовного экстаза. Я глядел перед собой сквозь теплую серебристую завесу
слез и видел лицо Джулиан: внимательное, сосредоточенное, словно у
настороженной птицы, оно застыло передо мной в пространстве - так
голодающему, обезумевшему пустыннику, чтобы его утешить, является в пещере
видение Спасителя.
- Брэд, в чем дело? Ты какой-то странный сегодня, с тобой что-то
случилось, ты красивый, ты похож на святого, что ли, прямо как на картинке,
и ты помолодел...
- Ведь ты не оставишь Присциллу, да, Крис? - сказал я и смахнул рукой
слезы.
- Ты ничего не заметил, Брэд?
- Нет, а что?
- Ты назвал меня "Крис".
- Правда? Совсем как раньше. Но ведь ты не оставишь ее? Я дам тебе
денег...
- Да ну их. Я присмотрю за ней. Я уже нашла другого врача. Ей надо
делать уколы.
- Это хорошо. Джулиан...
- Как ты сказал?
Я вдруг произнес вслух имя Джулиан.
- Крис, мне пора. - Я поднялся. - У меня важное дело. (Думать 6
Джулиан.)
- Брэд, ну пожалуйста... Впрочем, ладно, я тебя не задерживаю. Только
скажи мне одну вещь.
- Что тебе сказать?
- Ну, что ты простил меня или еще что-нибудь. Что мы помирились. Ведь я
просто любила тебя, Брэд. Тебе казалось, что моя любовь - разрушительная
сила, что мне нужна власть и еще не знаю что, а я просто хотела тебя
удержать, ведь вернулась-то я к тебе и ради тебя. Я много думала, как ты тут
и какая я была дура. Я, конечно, не романтическая девчонка... Ясно, у нас
тогда ничего не могло получиться, мы были такие молодые и, Господи, до-чего
же глупые. Но я увидела в тебе что-то такое, чего не смогла забыть. Мне
столько раз снилось, что мы опять вместе. Да, снилось, по ночам.
- И мне, - сказал я.
- О Господи, какие счастливые сны. А потом я просыпалась и вспоминала,
с какой ненавистью мы расстались, а рядом я видела глупое, старое лицо
Эванса - мы почти до самого конца спали вместе. Да, я говорю тебе гадости
про беднягу Эванса, и зачем я так поступаю - ведь это производит ужасное
впечатление. Не то чтобы я по-настоящему презирала Эванса, или ненавидела
его, или хотела его смерти, все совсем не так, просто он мне страшно надоел
и вся эта страна тоже. Деньги - единственное, что меня там удерживало. Не
занятие рисованием, не дыхательные упражнения, не психоанализ. Я ведь еще и
керамикой там занялась - Господи, за что я только не хваталась. А важные-то
были только деньги. Но я всегда знала, что где-то есть совсем другой,
духовный мир. И когда я вернулась сюда, я надеялась, что возвращаюсь вроде к
себе домой, что в твоем сердце есть для меня место...
- Крис, милая, ну что за чепуха.
- Да, конечно. Но все равно, понимаешь, вдруг я почувствовала, что твое
сердце открыто для меня, именно для меня, и можно войти туда, и на коврике
так и написано: "Добро пожаловать"... Брэд, скажи же эти чудесные слова,
скажи, что ты меня простил, что мы наконец помирились, что мы снова друзья.
- Конечно, я простил тебя, Крис, конечно, мы помирились. Ты тоже меня
прости. Я не был терпеливым мужем...
- Ну конечно, я простила. Слава Богу, наконец-то мы можем поговорить,
поговорить о том, что было, и о том, какие мы были дураки, но теперь мы все
исправим, вернем, "выкупим", как говорят в ломбарде. Я поняла, что это
возможно, когда увидела, как ты плачешь из-за Присциллы. Ты славный, Брэдли
Пирсон, и все у нас наладится, только бы открылись наши сердца.
- Крис, дорогая, ради Бога!
- Брэд, знаешь, ведь в каком-то смысле ты остался моим мужем. Я всегда
думала о тебе как о муже - ведь нас же венчали в церкви, и я "должна служить
тебе душой и телом" и всякое такое прочее, и мы были невинны, мы желали друг
другу добра, и мы действительно любили - ведь правда мы любили?
- Возможно, но...
- Когда у нас ничего не вышло, я думала, что навсегда стану циником -
ведь я согласилась выйти за Эванса из-за денег. Но это был серьезный шаг, и
я его не бросила: бедняга, старая развалина, умер, держась за мою руку. А
теперь прошлое будто куда-то провалилось. Я приехала сказать тебе это, Брэд,
убедиться в этом. Ведь мы стали старше, мудрее и раскаиваемся в том, что мы
наделали. Так почему бы нам не попытаться начать все сначала?
- Крис, милая, ты сошла с ума, - сказал я, - но я очень тронут.
- Ах, Брэд, ты так молодо выглядишь. Ты такой свежий, такой
умиротворенный, как только что окотившаяся кошка.
- Я пошел. До свиданья.
- Нет, ты не можешь просто взять и уйти, когда мы только что заключили
нашу сделку. Я давно хотела все это тебе сказать, но я не могла, ты был
совсем другой, какой-то замкнутый, я не могла тебя кдк следует разглядеть, а
теперь ты весь передо мной, весь открыт, и я тоже, а это не шутка, Брэд, и
нам надо попытать счастья, Брэд, обязательно надо. Конечно, нельзя решать с
ходу, обдумай все спокойно, не спеша; мы бы поселились, где тебе захочется,
и ты бы спокойно работал, можно купить дом во Франции или в Италии - где
хочешь...
- Крис...
- В Швейцарии.
- Нет, только не в Швейцарии. Ненавижу горы.
- Хорошо, тогда...
- Послушай, мне надо...
- Брэдли, поцелуй меня.
Лицо женщины преображается нежностью так, что порой его трудно узнать.
Кристиан en tendresse {В состоянии нежности (фр.).} казалась старше, лицо
стало смешное, как мордочка зверька, черты расплющились, будто резиновые. На
ней было бумажное темно-красное платье с открытым воротом и на шее золотая
цепочка. От яркой золотой цепочки шея казалась темной и сухой. Крашеные
волосы лоснились, точно звериный мех. Она смотрела на меня в прохладном
северном сумраке своей гостиной, и в глазах ее было столько смиренной,
молящей, робкой, грустной нежности; ее опущенные руки, повернутые на
восточный манер ладонями ко мне, выражали покорность и преданность. Я шагнул
к ней и обнял ее.
Я тут же рассмеялся и, обнимая ее, но не целуя, продолжал смеяться. За
ее плечом я видел совсем другое лицо, излучавшее счастье. Я отдавал себе
отчет в том, что обнимаю ее, и тем не менее смеялся, а она тоже засмеялась,
уткнувшись лбом в мое плечо.
В эту минуту вошел Арнольд.
Я медленно опустил руки, и Кристиан, все еще смеясь, немного устало,
почти ублаготворение, посмотрела на Арнольда.
- Ах, Боже мой...
- Я сейчас ухожу, - сказал я Арнольду.
Он вошел и преспокойно уселся, точно в приемной. Как всегда, он казался
взмокшим (промокший альбинос), словно попал под дождь, бесцветные волосы
потемнели от жира, лицо блестело, острый нос торчал, как смазанная салом
булавка. Бледно-голубые глаза, слинявшие почти до белизны, были холодны, как
вода. Арнольд постарался придать себе безразличный вид, но я успел заметить,
какую горечь и досаду вызвали у него наши объятия.
- Ты подумаешь, да, Брэд?
- Над чем?
- Ты бесподобен! Ты уже забыл? Я только что сделала Брэдли предложение,
а он уже забыл.
- Кристиан слегка рехнулась, - очень ласково сказал я Арнольду. - Я
только что заказал все ваши книги.
- Зачем? - спросил Арнольд, теперь приняв грустно-дружелюбный и в то же
время отчужденный вид. Он продолжал невозмутимо сидеть на стуле, а Кристиан,
тихо посмеиваясь и мелко переступая ногами, не то танцевала, не то просто
кружилась по комнате.
- Хочу пересмотреть свое мнение. Наверно, я был несправедлив к вам, да,
я был совершенно не прав.
- Очень мило с вашей стороны.
- Ничуть. Мне хочется... быть со всеми в мире... сейчас.
- Разве сегодня Рождество?
- Нет, просто... я прочту ваши книги, Арнольд, и поверьте - смиренно,
без предубеждения. И пожалуйста... простите мне... все мои... недостатки...
и...
- Брэд стал святым.
- Брэдли, вы не больны?
- Вы только посмотрите на него/Просто преображение!
- Мне пора, до свиданья и всего, всего вам хорошего. - И, довольно
нескладно помахав им обоим и не замечая протянутой руки Кристиан, я пошел к
двери и выскочил через крошечную прихожую на улицу. Был уже вечер. Куда же
девался день?
Дойдя до угла, я услышал, что за мной кто-то бежит. Это был Фрэнсис
Марло.
- Брэд, я только хотел сказать - да постойте, стойте же, - я хотел
сказать, что останусь с ней... что бы ни случилось... я...
- С кем - с ней?
- С Присциллой.
- Ах да. Как она сейчас?
- Заснула.
- Спасибо, что помогаете бедняжке Присцилле.
- Брэд, вы на меня не сердитесь?
- С какой стати?
- Вам не противно смотреть на меня после всего, что я наговорил, и
после того, как я вам* плакался, и вообще, некоторые просто не выносят,
когда на них выливают свои несчастья, и я боюсь, что я...
- Забудьте об этом.
- Брэд, я хотел сказать еще одну вещь. Я хотел сказать: что бы ни
случилось, я с вами.
Я остановился и посмотрел на него: он глупо улыбался, прикусив толстую
нижнюю губу и вопросительно подняв на меня хитрые глазки.
- В предстоящей... великой... битве.... как бы она... ни...
обернулась... Благодарю вас, Фрэнсис Марло, - сказал я.
Он был слегка озадачен. Я помахал ему и пошел дальше. Он опять побежал
за мной.
- Я очень люблю вас, Брэд, вы это знаете.
- Пошли вы к черту!
- Брэд, может, дали бы мне еще немного денег... стыдно приставать, но
Кристиан держит меня в черном теле...
Я дал ему пять фунтов.
То, что один день отделен от другого, - вероятно, одна из
замечательнейших особенностей жизни на нашей планете. В этом можно усмотреть
истинное милосердие. Мы не обречены на непрерывное восхождение по ступеням
бытия - маленькие передышки постоянно позволяют нам подкрепить свои силы и
отдохнуть от самих себя. Наше существование протекает приступами, как
перемежающаяся лихорадка. Наше быстро утомляющееся восприятие разбито на
главы; та истина, что утро вечера мудренее, к счастью да и к несчастью для
нас, как правило, подтверждается жизнью. И как поразительно сочетается ночь
со сном, ее сладостным воплощением, столь необходимым для нашего отдыха. У
ангелов, верно, вызывают удивление существа, которые с такой регулярностью
переходят от бдения в кишащую призраками тьму. Ни одному философу пока не
удалось объяснить, каким образом хрупкая природа человеческая выдерживает
эти переходы.
На следующее утро - было опять солнечно, - рано проснувшись, я окунулся
в свое прежнее состояние, но сразу же понял: что-то изменилось. Я был не
совсем тот, что накануне, Я лежал и проверял себя, как ощупывают свое тело
после катастрофы. Я, бесспорно, по-прежнему был счастлив, и мое лицо, будто
восковая маска, так и растекалось от блаженства, и блаженство застилало
глаза. Желание столь же космическое, как и раньше, больше походило, пожалуй,
теперь на физическую боль, на что-то такое, от чего преспокойно можно
умереть где-нибудь в уголке. Но я не был подавлен. Я встал, побрился,
тщательно оделся и посмотрел в зеркало на свое новое лицо. Я выглядел
необычайно молодо, почти сверхъестественно. Затем я выпил чаю и уселся в
гостиной, скрестив руки и глядя на стену за окном. Я сидел неподвижно, как
йог, и изучал себя.
Когда проходит первоначальное озарение, любовь требует стратегии;
отказаться от нее мы не можем, хотя часто она и означает начало конца. Я
знал, что сегодня и, вероятно, все последующие дни мне предстоит заниматься
Джулиан. Вчера это не казалось таким уж необходимым. То, что случилось
вчера, просто означало, что, сам того не сознавая, я вдруг стал благороден.
И вчера этого было достаточно. Я любил, и радость любви заставила меня
забыть о себе. Я очистился от гнева, от ненависти, очистился от всех
низменных забот и страхов, составляющих наше грешное "я". Достаточно было
того, что она существует и никогда не станет моей. Мне предстояло жить и
любить в одиночестве, и сознание, что я способен на это, делало меня почти
богом. Сегодня я был не менее благороден, не более обольщался, но мной
овладело суетливое беспокойство, я не мог больше оставаться в бездействии.
Разумеется, я никогда ей не признаюсь, разумеется, молчание и работа, к
счастью, потребуют всех моих сил. Но все же я ощущал потребность в
деятельности, средоточием и конечной целью которой была бы Джулиан.
Не знаю, как долго я просидел не двигаясь. Возможно, я и впрямь впал в
забытье. Но тут зазвонил телефон, и в сердце у меня вдруг взорвалось черное
пламя, потому что я тотчас решил, что это Джулиан. Я подбежал к аппарату,
неловко схватил трубку и дважды уронил ее, прежде чем поднести к уху. Это
был Грей-Пелэм: его жена заболела, и у него оказался лишний билет в
Глиндебурн, он спрашивал, не хочу ли я пойти. Нет, нет и нет! Только еще
Глиндебурна мне не хватало! Я вежливо отказался и позвонил в Ноттингхилл.
Подошел Фрэнсис и сказал, что сегодня Присцилла спокойнее и согласилась
показаться психиатру. Потом я сел и стал думать, не позвонить ли мне в
Илинг. Конечно, не для того, чтобы поговорить с Джулиан. Может быть, я
должен позвонить Рейчел? Ну а вдруг подойдет Джулиан?
Пока меня бросало то в жар, то в холод от такой перспективы, снова
зазвонил телефон, и в сердце снова взорвалось черное пламя; на этот раз
звонила Рейчел. Между вами произошел следующий разговор:
- Брэдли, доброе утро. Это опять я. Я вам не надоела?
- Рейчел... дорогая... чудесно... я счастлив... это вы... я так рад...
- Неужели вы пьяны в такую рань?
- А который час?
- Половина двенадцатого.
- Я думал, около девяти.
- Можете не волноваться, я к вам не собираюсь.
- Но я был бы очень рад вас увидеть.
- Нет, надо себя сдерживать. Это... как-то унизительно... преследовать
старых друзей.
- Но мы ведь друзья?
- Да, да, да. Ах, Брэдли, лучше мне не начинать... я так рада, что вы у
меня есть. Я уж постараюсь не слишком приставать к вам. Кстати, Брэдли,
Арнольд был вчера у Кристиан?
- Нет.
- Был, я знаю. Ладно, не важно. О Господи, лучше мне не начинать.
- Рейчел...
- Да...
- Как... как... сегодня... Джулиан?
- Да как всегда.
- Она... случайно... не собирается зайти за "Гамлетом"?
- Нет. Сегодня ей, кажется, не до "Гамлета". Она сейчас у одной молодой
пары, они копают яму для разговоров у себя в саду.
- Что копают?
- Яму для разговоров.
- О... Ах да. Ясно. Передайте ей... Нет. Словом... - Брэдли, вы... вы
любите меня... не важно, в каком
смысле... любите, да?
- Разумеется.
- Простите, что я такая... размазня... Спасибо вам... Я еще позвоню...
Пока.
Я тут же забыл о Рейчел. Я решил пойти и купить Джулиан подарок. Я все
еще чувствовал себя разбитым. Голова кружилась, меня слегка лихорадило. При
мысли, что я покупаю для нее подарок, меня бросило в настоящий озноб.
Покупать подарок - разве это не общепризнанный симптом любви? Это просто
sine qua non {Непременное условие (лат.).} (если тебе не хочется сделать ей
подарок - значит, ты ее не любишь). Это, наверно, один из способов трогать
любимую.
Когда я почувствовал? что в состоянии пройтись, я вышел из дома и
отправился на Оксфорд-стрит. Любовь преображает мир. Она преобразила
огромные магазины на Оксфорд-стрит в выставку подарков для Джулиан. Я купил
кожаную сумочку, коробку с носовыми платками, эмалевый браслет, вычурную
сумку для туалетных принадлежностей, кружевные перчатки, набор шариковых
ручек, брелок для ключей и три шарфа. Потом я съел бутерброд и вернулся
домой. Дома я разложил все подарки вместе с шеститомным лондонским изданием
Шекспира на инкрустированном столике и на ночном столике из красного дерева
и стал их разглядывать. Конечно, нельзя дарить ей все сразу, это показалось
бы странным. Но можно дарить ей сначала одно, потом другое, а пока все это
тут и принадлежит ей. Я повязал себе шею ее шарфом, и от желания у меня
закружилась голова. Я был на верху огромной башни и хотел броситься вниз,
меня жгло пламя, еще немного, и я потеряю сознание - мучение, мучение.
Зазвонил телефон. Шатаясь, я подошел к аппарату и что-то буркнул.
- Брэд, это Крис.
- О... Крис... добрый день, дорогая.
- Рада, что сегодня я еще "Крис".
- Сегодня... да...
- Ты подумал о моем предложении?
- Каком предложении?
- Брэд, не валяй дурака. Послушай, можно сейчас к тебе зайти?
- Нет.
- Почему?
- Ко мне пришли играть в бридж.
- Но ты же не умеешь играть в бридж.
- Я выучился за тридцать или сколько там лет нашей разлуки. Надо же
было как-то проводить время.
- Брэд, когда я тебя увижу? Это срочно.
- Я зайду навестить Присциллу... может быть... вечером...
- Чудесно, я буду ждать... Смотри не забудь.
- Благослови тебя Бог, Крис, благослови тебя Бог, дорогая.
Я сидел в прихожей рядом с телефоном и гладил шарф Джулиан. Это ее
шарф, но раз я пока оставил его у себя, она как будто мне его подарила. Я
смотрел через открытую дверь гостиной на вещи Джулиан, разложенные на
столиках. Я прислушивался к тишине квартиры среди гула Лондона. Время шло. Я
ждал. "Для верных слуг нет ничего другого, как ожидать у двери госпожу. Так,
прихотям твоим служить готовый, я в ожиданье время провожу" {Шекспир. Сонет
57-й. Перевод С. Маршака.}.
Теперь я просто не мог понять, как у меня хватило смелости уйти в это
утро из дому. А вдруг она звонила, а вдруг заходила, пока меня не было? Не
целый же день она копает яму для разговоров, что бы под этим ни
подразумевалось. Она обязательно придет за "Гамлетом". Какое счастье, что у
меня остался залог. Потом я вернулся в гостиную, взял потрепанную книжицу и,
поглаживая ее, уселся в кресло Хартборна. Мои веки опустились, и
материальный мир померк. Я сидел и ждал.
Я не забывал, что скоро начну писать самую главную свою книгу. Я знал,
что черный Эрот, настигший меня, был единосущен иному, более тайному богу.
Если я сумею держаться и молчать о своей любви, я буду вознагражден
необычайной силой. Но сейчас нечего было и думать о том, чтобы писать. Я бы
мог предать бумаге лишь неразбериху подсознания.
Зазвонил телефон, я бросился к нему, зацепил стол, и все шесть томов
Шекспира посыпались на пол.
- Брэдли! Это Арнольд.
- О Господи! Вы!
- Что случилось?
- Нет, ничего.
- Брэдли, я слышал...
- Который час?
- Четыре. Я слышал, вы собираетесь вечером к Присцилле?
- Да.
- Нельзя ли потом с вами встретиться? Мне нужно сказать вам очень
важную вещь.
- Прекрасно. Что такое яма для разговоров?
- Что?
- Что такое яма для разговоров?
- Это углубление, куда кладут подушки, садятся и разговаривают.
- Зачем?
- Просто так.
- Ах, Арнольд...
- Что?
- Ничего. Я прочту ваши книги. Они мне понравятся. Все будет
по-другому.
- У вас что, размягчение мозгов?
- Ну, до свиданья, до свиданья.
Я вернулся в гостиную, подобрал с пола Шекспира, сел в кресло и
произнес мысленно, обращаясь к ней: "Я буду страдать, ты не будешь... Мы
друг друга не обидим. Мне будет больно, иначе и быть не может, но не тебе. Я
буду жить этой болью, как живут поцелуями. (О Господи!) Я просто счастлив,
что ты существуешь, ты - это и есть абсолютное счастье, я горд, что живу с