ПОСЛЕСЛОВИЕ КРИСТИАН
Мистер Локсий любезно показал мне эту рукопись моего бывшего мужа, с
тем чтобы я сделала к ней, если захочу, замечания, которые он включит в
состав книги: Но у меня, в общем-то, нет никаких замечаний, просто вся книга
насквозь фальшива. Многое в ней плод фантазии автора. Я, например, вовсе не
испытывала самодовольства, когда шел суд, а была очень расстроена и
подавлена. Надо быть совсем уж бессердечной, чтобы чувствовать
самодовольство в такую минуту. У Брэдли есть способность все видеть
по-своему и все представлять как будто бы в виде связной, логичной картины.
Может быть, это свойственно нам всем, но мы не пишем книг. Картина нашей
совместной жизни у него получилась совсем не верной. Не хочу говорить о нем
дурно, мне его от души жаль. Я думаю, очень нелегко сидеть в тюрьме - хотя
он и держится, я должна сказать, достаточно храбро. (Забавно, что он
называет свою тюрьму "монастырем". Хорош монастырь.) Я лично, честно
сказать, ничего ужаснее себе не представляю, и, по-моему, это большое дело,
что он сумел написать там книгу. Не мне говорить о ее достоинствах - я не
критик, - то есть о ее литературных достоинствах. Но то, что мне известно,
изображается в ней не очень правдиво, это я могу сказать: Брэдли вовсе не
ненавидел меня, когда мы были мужем и женой. И, по-моему, потом тоже. Ему
понадобилась эта притворная ненависть просто потому, что я его бросила (о
чем он в книге вообще не пишет). Он рассказывает, как я его угнетала, не
давала ему быть самим собой, и всякое такое. Эти места в книге очень
красноречивы и, надо думать, хорошо написаны. Но в действительности все было
совсем не так. Беда нашего брака состояла в том, что я была молода и хотела
яркой и приятной жизни, а Брэдли не способен был мне ее дать. Оттого, что в
книге он кое-где довольно остроумен (иногда, по-моему, даже там, где нет
ничего смешного), читатель может подумать, что жить с таким человеком очень
весело. Ничего подобного. Никакой войны, как он описывает в своей книге,
между нами не было. Я просто стала тосковать, и он тоже, и тогда я решила
оставить его, хотя он молил и заклинал меня не уходить, о чем он в книге
умалчивает. Наша женитьба была ошибкой. Во втором браке я была гораздо
счастливее. Про своего второго мужа я ничего такого безобразного, как пишет
Брэдли, никогда не говорила, хотя пошутить, конечно, на эту тему могла.
Брэдли всегда плохо понимал шутки. Где-то в книге, не могу сейчас найти это
место, он называет себя пуританином, и это, по-моему, правда. Он не понимал
женщин. И мне кажется, он ревновал меня к моему второму мужу, - кому приятно
знать, что твоя жена счастлива с кем-то другим. И конечно, он глубоко
ошибается, когда пишет в начале своего "романа", будто я, вернувшись в
Лондон, хотела сойтись с ним. Это неправда. Я заехала к нему просто потому,
что он был чуть ли не единственным моим знакомым в Лондоне, и потом, мне
было интересно узнать, что с ним за это время сталось. У меня было хорошее,
радостное настроение, хотелось посмотреть на него, вот я и заехала. Мне он
был не нужен! А вот я ему была нужна, это сразу же стало ясно, а он об этом
толком ничего не говорит. Он сразу стал меня преследовать. А когда я
сказала, что хочу, чтобы мы были просто друзьями, он очень разозлился и
расстроился, и вот тогда-то он, наверно, и написал все эти ужасные вещи -
что он меня ненавидел и что я страшная женщина вроде паучихи, это все в
отместку за то, что я была с ним недостаточно ласкова, когда вернулась в
Лондон. Разве из книги не ясно, что он снова в меня влюбился или всегда был
в меня влюблен? Для него было большим ударом, когда оказалось, что я снова в
Лондоне и снова отвергла его. Я думаю, именно в этом причина того, что он в
конце концов повредился в уме и впал в безумие, что мой муж так старался
доказать на суде. И мать его, и сестра, кстати сказать, обе были очень
неуравновешенны и страдали неврозами, всему семейству не мешало бы
обратиться к психоаналитику. Я лично верю, что Брэдли был не в своем уме,
когда убил Арнольда Баффина, у него помутился рассудок, и потом он ничего не
помнил. Эти снотворные таблетки, что он принимает, отбивают у людей память.
Думаю также, что и смерть сестры должна была на него сильно подействовать,
хотя он и не казался особенно расстроенным и, конечно, он бросил ее, хотя не
мог не видеть, в каком она состоянии, он рад был оставить ее на меня. Может
быть, тут были замешаны денежные соображения, он всегда был скуповат. А то,
что он пишет о сестре в послесловии к своей книге, это, по-моему, не
настоящие чувства, а просто угрызения совести: его постоянно мучила совесть,
хоть от этого он лучше не становился. Что до той части, где рассказывается
про мисс Баффин, то для нее это, наверно, крайне неприятно, так как здесь
все почти его воображение, я вообще удивляюсь, что книгу собираются
напечатать. По-моему, вся история выдумана, чтобы замаскировать любовь ко
мне. По крайней мере, люди не влюбляются вдруг, ни с того ни с сего, так
бывает только в романах. По-моему, беда Брэдли в том, что он так и не сумел
подняться над своей средой. Он без конца вспоминает их "магазин", и,
по-моему, ему было стыдно своих родителей, стыдно, что он не получил
хорошего образования, по-моему, это ключ ко многому. Нельзя отрицать, что он
немножко сноб, а от этой черты в жизни проку мало. Мой муж считает, что
Брэдли совсем не писатель, ему бы стать философом, да не хватило
образования. Брэдли не прав, когда говорит, будто мысль о Haute couture
{Салон мод (фр.).} пришла мне только во время процесса, не знаю, откуда он
это взял. У меня никогда не было намерения заняться дамским бельем за
компанию с мистером Баффином - свой теперешний салон я задумала еще до
возвращения в Лондон. Но в одном отношении он совершенно прав; я
действительно умею вести дела, что и доказывается сказочным успехом салона
всего за каких-то несколько лет. Мой муж тоже оказался прирожденным
бизнесменом, а его знакомство с налогами пришлось как нельзя более кстати,
так что одна полезная вещь все-таки из процесса произошла, хотя, как я уже
говорила, мне было очень грустно и очень жаль бедного Брэдли. (И мистера
Баффина, конечно, тоже.) И это я бы хотела сказать Брэдли, если он
когда-нибудь прочтет мою приписку: я от души ему сочувствую и думаю о нем
очень тепло. Писать ему письма больше нет смысла. Что бедный Брэдли все еще
не в себе, ясно показывает его послесловие к книге: там видно, что он
возомнил себя каким-то мистиком. Эта часть, по-моему, чистый бред
сумасшедшего, от нее мурашки по коже бегут. К чему вообще столько шума
насчет искусства? Слава Богу, и без искусства можно прожить. Как, например,
общественные деятели или те, кто работает на голоде и стихийных бедствиях,
они, что же, все неудачники или неполноценные люди? Искусство - это не все,
но, конечно, для таких, как Брэдли, только то и важно, чем они сами
занимаются. Ну, по крайней мере, он теперь опубликует наконец еще одну
книгу. Сейчас уже всем должно быть известно, что "мистер Локсий" - это на
самом деле один видный издатель, он рассчитывает получить большую прибыль от
публикации мемуаров Брэдли и, я надеюсь, получит. Мне говорили, что
воскресные газеты тоже собираются их печатать. Только вот не знаю, по-моему,
на заключенных авторское право не распространяется. Так что человек,
которого Брэдли называет своим "учителем" и проч. и, как видно, очень высоко
ставит, должно быть, кто-то другой или же вообще это место в книге
вымышленное, как и остальное. Я хочу сказать еще раз, что мне от души жаль
Брэдли, и я надеюсь, что ему там в тюрьме все же не очень тяжело. Наверно,
сумасшествие - не такая плохая вещь, если оно позволяет человеку считать
себя счастливым, когда на самом деле он несчастен.
Кристиан Хартборн.
ПОСЛЕСЛОВИЕ ФРЭНСИСА
Мне выпала приятная честь снабдить эту своеобразную "автобиографию"
критическим эпилогом. Делаю это с радостью, как дань уважения моему старому
другу, все еще "томящемуся в заточении", и одновременно в сознании своего
долга перед наукой. Такой замечательный опыт самоанализа, вышедший из-под
талантливого пера, заслуживает самого тщательного и развернутого
комментария, для которого, как я узнал от издателя, к сожалению, нет места в
этом томе. Я, однако, в настоящее время пишу и в свой срок намереваюсь
издать подробную книгу о деле Пирсона, ив ней его "автобиография", сыгравшая
роль главного свидетельства в этом "cause selebre" {Знаменитом (судебном)
деле (фр.).}, получит, разумеется, надлежащую трактовку. Пока же - краткое
резюме в самом общедоступном изложении.
Едва ли надо говорить, что в случае Брэдли Пирсона мы наблюдаем
классические симптомы Эдипова комплекса. Это очевидно, даже банально. Почти
все мужчины любят своих матерей и ненавидят отцов. Многие мужчины вследствие
этого, став взрослыми, ненавидят и боятся всех женщин. (Увы, обожаемой маме
не прощается, что она спала с ненавистным папой.) Именно так было и с
Брэдли. Какой богатый словарь оттенков физического отвращения он использует
при описании своих женских персонажей! Многие мужчины, часто неосознанно,
видят в женщинах нечистое начало. Представление о менструациях вызывает ужас
и омерзение. От женщин пахнет. Женское - это мутное, бесформенное, мягкое. А
мужское - ясное, чистое и твердое. Так и Брэдли. Мы видим, как он упивается
(трудно подыскать другое слово) физическим уродством, нечистотой, болезнями
своих женщин. В случае с сестрой отвращение к ее старости и распаду сознания
побудило его вообще отвернуться от нее самым недостойным и бессердечным
образом, хотя при этом он не переставал говорить о братском долге и даже о
любви к ней. Нет сомнения также и в том, что она, себе на беду,
ассоциировалась у него с _магазином_, с душными недрами отвергнутого чрева
матери, занимавшей более низкую социальную ступень. Увы, в нашей земной
жизни эти символы с такой легкостью складываются в замысловатые цепи, в
целые гирлянды причин и следствий, из которых человеку не вырваться никогда!
Более того, физическое служит отражением нравственного. Женщины лживы,
коварны, трусливы. В противовес им сам Брэдли выглядит в своем сочинении
эдаким пуританином, эстетом, высоким худощавым мужчиной - прямо не человек,
а стальная, несгибаемая башня Почтамта. Отсюда для нашего героя один шаг до
представления о себе - даже без реальных любовных побед - как о
"воображаемом Дон Жуане". (Эта трогательная оговорка выдает его с головой!)
Точно так же совершенно ясно с первого беглого взгляда, что наш объект
гомосексуален. Наблюдаются черты нарциссизма, типичные для этой публики
(смотри автопортрет в начале книги). Его мазохизм (о котором подробнее
ниже), его бахвальство своей мужской силой, откровенные признания в
расплывчатости собственного "я", отношение к женщинам (о котором уже
говорилось), отношения с родителями - все свидетельствует об одном и том же.
Этим же свойством, по всей видимости, объясняется и его весьма странная
"неубедительная" манера держаться на суде. Он не верил в самого себя и
поэтому не мог внушить доверие судье и присяжным. Брэдли Пирсон связывал для
себя нечеткость самосознания с особенностями своей творческой личности. Но
здесь он совершает ошибку, обычную для людей неосведомленных, принимая
причину за следствие. Художники по большей части - гомосексуалисты. Это
чувствительные, нежные люди, они лишены возможности самоутверждения и как
мужчины, и как женщины и потому, вероятно, особенно хорошо приспособлены
представлять человечество в целом и вмещать вселенную в сердце своем.
То, что "История, Брэдли Пирсона" трактует о его любви к женщине, не
может служить опровержением нашей теории. Брэдли сам дает нам в руки ключи к
разгадке. Когда он впервые (на страницах книги) встречает свою даму сердца,
он принимает ее за мальчика. Он влюбляется в нее, вообразив ее мужчиной. Он
овладевает ею, когда видит ее в костюме принца. (А кто, кстати сказать,
любимый автор Брэдли Пирсона? Величайший гомосексуалист. От чего взыгрывает
фантазия Брэдли Пирсона, возносясь выше башни Почтамта? От мысли о юношах,
которых играли женщины, переодетые юношами.) Далее: кто такая, в сущности,
эта девушка с характерной фиксацией интересов на отце и с переносом дочерних
чувств на Брэдли Пирсона? Дочь протеже Пирсона, его соперника, идола, овода,
его друга, его врага, его alter ego, дочь Арнольда Баффина. Наука
утверждает, что такие вещи не могут быть случайны. И наука не ошибается.
Когда я говорю, что Брэдли Пирсон был влюблен в Арнольда Баффина, не
следует понимать этого в грубом смысле. Мы имеем дело с психологией сложного
и утонченного индивидуума. Привязанности более примитивные, более земные
могли тянуть его к другому объекту. Но фокусом страстей для этой жертвы
самообмана, воплощением любви, как таковой, был Арнольд.
Его он любил, его ненавидел, его образ воспринимал как искаженное
отражение своего лица в тенистой струе, неотразимо влекущей вечно
восхищенного, вечно тоскующего Нарцисса. Он сам признает, -
многозначительное слово! - что в Арнольде, как и в нем самом, было что-то
"демоническое". Образ Арнольда, как подтвердит любой критик, в литературном
смысле примечательно "слаб". В самом деле, почему вся эта история выглядит
такой странно "неубедительной", словно нарочитой? Почему нам кажется, будто
в ней чего-то не хватает? Да потому, что Брэдли не до конца "чистосердечен".
Он часто говорит, что привязан к Арнольду, что завидует Арнольду, даже что
он одержим Арнольдом, но не осмеливается выразить, воплотить эти чувства в
своем повествовании. Из-за такого умолчания рассказ его, вместо того чтобы
дышать жаром, оказывается холодным.
Однако главный интерес здесь представляет не классическое "замещение
объекта". Данный случай интересен в основном тем, что Брэдли Пирсон -
художник, который прямо у нас на глазах искренне, а подчас и неискренне
рассуждает о своем искусстве. Как он сам говорит, душа в поисках бессмертия
открывает глубокие тайны. Сам Брэдли часто не отдает себе отчета в
значительности своих высказываний, и это делает его книгу для компетентного
аналитика еще более ценной и поучительной. (Что Брэдли - мазохист, само
собой очевидно. Что мазохисты все художники - это еще один трюизм.) Как
легко специалисту истолковать его одержимость литературой! Даже великие не
способны полностью замести следы, скрыть свои мелкие грешки, сдержать
возглас упоения. Мы видим: ради этого художник и предпринял свой труд, ради
этой сцены все и написано, ради того, чтобы насладиться этим тайным символом
его тайной любви. И будь он хитрее хитрого, ему все равно не укрыться от
глаза науки. (В этом одна из причин, почему художники боятся и порочат
ученых.) Брэдли весьма искусно вводит нас в заблуждение, особенно там, где
расписывает свою любовь к простому гетеросексуальному объекту, но разве же
не очевидно, что в действительности он упивается поражением, которое ему
наносит Арнольд Баффин?
Арнольд Баффин, бесспорно, фигура, замещающая отца. Почему любовь и
ненависть Брэдли Пирсона фиксированы именно на писателе? И почему сам он
одержим идеей, будто он писатель? Этот выбор вида искусства тоже полон
значения. Брэдли прямо говорит нам, что его родители держали писчебумажный
магазин (папки - папа). Загрязнение бумаги (дефекация), естественно,
символизирует бунт против отца. Здесь-то и следует искать корни той
паранойи, симптомы которой Брэдли, сам того не подозревая, явно
демонстрирует на страницах своей книги. (Смотри, например, как он толкует
письмо своей дамы сердца!) Почему Брэдли так самозабвенно боготворит крупные
писчебумажные магазины? Ведь отец его так и не достиг этих вершин!
Вездесущая золотая табакерка служит той же цели: это "дар", существенно
превосходящий материальные возможности захудалого лавочника. (И конечно,
злато - зло.) Подробнее об этом сравнительно ясном аспекте дела Пирсона см.
мою подготовленную к изданию работу под заглавием "Еще о фрейдистском
толковании Акрополя".
Гораздо интереснее, с точки зрения психологии, если не литературы,
поэтичная и вполне сознательная филигранная разработка Пирсоном его
собственной темы. Загадочному, двусмысленному - вернее, многосмысленному -
заглавию книги дана хотя и туманная, но все же авторская "трактовка". Брэдли
имеет в виду "черного Эрота". Упоминает он и о другом, еще более загадочном,
истоке образа. Его собственные утверждения, не подвергнутые толкованию,
могут быть полны глубочайшего смысла, а могут быть просто претенциозной
чепухой. Не в этом дело. Главное, что не приходится сомневаться в
психологической важности таких объяснений. Само собой разумеется, что для
мужчины естественнее представлять себе любовь в образе женщины, как для
женщины - в образе мужчины. (Правда, и Эрот и Афродита - создание
человеческой фантазии, существенно, однако, что первый рожден второю.) Но
Брэдли, не стыдясь, восторженно рисует здоровенного черного детину (эдакого
чернокожего громилу), который явился будто бы навести порядок в его личной и
творческой жизни. Более того (и здесь окончательное подтверждение нашей
теории), если нам вздумается поглубже разобраться в том, кто же таков этот
чудовищный "принц", нам достаточно сопоставить по звучанию два слова:
"Принц" и "Пирсон". Точно так же и мифический мистер Локсий оказывается -
лишь в слегка замаскированном виде - тем же нашим другом. Их даже выдает
бросающееся в глаза сходство литературных стилей. Нарциссизм нашего объекта
поглощает все персонажи и допускает существование только одного: самого
себя. Брэдли придумал мистера Локсия, чтобы представить миру себя в
драпировке мнимой объективности. Он пишет о Ф. Локсий: "Я мог бы его
придумать". И придумал!
Я надеюсь, что мой старый друг, уронив умудренный взгляд на эти
страницы (представляю себе, как он чуть улыбается своей смущенной
иронической улыбкой), будет снисходителен к заметкам простого ученого. Хочу
заверить его, что их породила не только хладная любовь к истине, но также и
более горячая привязанность к человеку большого обаяния, к которому автор
этих строк испытывает признательность и благодарность. Я уже писал выше, что
жизнь Брэдли была согрета еще и другим чувством, более "мирским" и реальным,
что у него была и другая любовь, любовь без мучений и душевных сложностей.
Нежность ко мне, которую он так неумело скрывает, я не употреблю для
доказательства его извращенности, в этом нет нужды (типично, например, само
стремление умалить, принизить предмет своих пристрастий). Но не могу
закончить эту маленькую монографию, не сказав ему, что знал о его чувствах
и, пусть он мне поверит, высоко ценил их.
Фрэнсис Марло,
консультант-психолог.
Принимаются заказы на мою новую книгу "Брэдли Пирсон, параноик из
писчебумажного магазина", обращаться по адресу издателя. Письма в мой
консультационный кабинет можно направлять ему же.
ПОСЛЕСЛОВИЕ РЕЙЧЕЛ
Ко мне обратился некто мистер Локсий с просьбой высказать мое мнение о
фантастических писаниях убийцы моего мужа. Сначала я предполагала вообще
пренебречь его просьбой. Думала и о том, чтобы через суд воспрепятствовать
публикации. Однако всему этому делу уже придана - и я уверена, не случайно -
большая огласка, так что пресечь теперь эти излияния значило бы не скрыть их
от публики, 4, наоборот, повысить к ним интерес как к запретному документу.
Уж лучше искренность и сострадание. Потому что к автору этого
фантастического сочинения Мы должны чувствовать - или, по крайней мере,
стараться чувствовать - сострадание и жалость. Очень грустно, что, добившись
"уединения", к которому Пирсон, по его собственным словам, всегда стремился,
он оказался способен написать лишь какой-то детский бред, а совсем не то
серьезное произведение искусства, о котором все время твердил и на которое
воображал себя способным.
Я не хочу, конечно, быть жестокой. Шумиха, вновь возникшая вокруг этой
кошмарной трагедии, причиняет мне глубокие страдания. Что и моя жизнь
оказалась "разбита", - факт, от которого мне никуда не уйти.
Однако надеюсь, что горе не сделало меня бессердечной. Я не хочу никому
причинять боль. Но не думаю, чтобы моя искренность могла повредить Брэдли
Пирсону: он слишком надежно защищен от ударов своими фантастическими
представлениями и о том, что в действительности произошло, и о том, что он
сам за фигура.
По поводу его изложения событий мне сказать почти нечего. В целом это
типичный бред, интересный только для психиатра. Оговорюсь сразу: что
руководило Брэдли Пирсоном, когда он это писал, не знаю и судить не могу.
(Что руководит мистером Локсием, вопрос другой, к нему я еще вернусь.)
Пожалуй, при самом доброжелательном отношении можно сказать, что он хотел
написать роман, но дальше своих собственных фантазий так и не пошел. Думаю,
многие романисты склонны перевоссоздавать прежде пережитое в духе своих
сокровенных желаний, но, по крайней мере, у них хватает такта переменить
фамилии. Б. П. (в дальнейшем буду пользоваться таким сокращением) дает нам
понять, что обрел в тюрьме Бога (или Истину, или Религию, или еще что-то).
Наверно, все, кто попадает в тюрьму, думают, что обрели Бога, иначе им
просто не выжить. Я теперь уже не чувствую против него злобы, не испытываю
жажды мести и особого желания, чтобы он непременно пострадал. Его страдания
не восполнят моей утраты. Новая "вера", о которой он говорит, может быть
вполне искренней, а может быть, как и вся книга, дымовой завесой для
сокрытия нераскаянного злодейства. Если его пером водила злая воля, значит,
мы имеем дело с таким злодеем, перед которым беспомощен суд людской. Если
же, что более правдоподобно, Б. П. сам верит или верит наполовину и в
собственное "спасение", и во всю эту историю, тогда перед нами человек, чей
рассудок не выдержал длительного напряжения. (Он, безусловно, не был помешан
в момент убийства.) И тогда он, как я уже говорила, заслуживает жалости.
Именно так я предпочитаю о нем думать, хотя действительного положения не
знаю да и не хочу знать. Когда Б. П. вошел в ворота тюрьмы, для меня он умер
и перестал представлять интерес. Думать о нем с гневом, с обидой было бы
слишком тяжело, да к тому же бесполезно и безнравственно.
Я не случайно написала выше: "детский бред". Б. П. принадлежит, так
сказать, к типу Питера Пэна {Персонаж популярной пьесы Дж. Барри
(1860-1937).}. Он не описывает своей достаточно долгой прошлой жизни, только
вскользь упоминает, что в ней были романы, женщины. Такие люди любят туманно
ссылаться на свое прошлое и вести себя как вечно двадцатилетние. (Он
называет себя стареющим Дон Жуаном, как будто бы нет особой разницы между
победами мнимыми и действительными! Я лично сомневаюсь, что у него в жизни
было много женщин.) Психиатр, наверно, обнаружил бы у него "отсталое
развитие". Вкусы в литературе у него были тоже детские. Он важно рассуждает
о Шекспире и о Гомере, но, по-моему, первого он не читал со школьных лет, а
второго - вообще никогда. А читал он - хотя сам, конечно, в этом нигде не
признается - второсортную приключенческую литературу, таких писателей, как
Форстер, Стивенсон, Малфорд. По-настоящему ему нравились книжки для
мальчишек, примитивные приключения без любовных перипетий, ему нужно было
воображать себя их лихим героем, храбрецом со шпагой и т. п. Мой муж часто
говорил мне об этом, а один раз прямо высказал свое мнение Б. П. Тот
расстроился и, помню, покраснел до корней волос.
Самого себя он рисует совершенно неверно. Можно подумать, что он
действительно был таким ироничным, сдержанным, язвительным идеалистом.
Правда, он признает за собой недостаток - "пуританизм", но, по существу, это
все равно как если бы он лишний раз назвал себя высоконравственным и
принципиальным. В действительности же он был абсолютно лишен чувства
собственного достоинства. Внешность у него была дурацкая. (Никто бы не дал
ему меньше его лет, куда там!) Скованный, нескладный человек, очень
застенчивый и робкий и в то же время достаточно назойливый. Просто даже
настырный. Изображать из себя писателя было ему психологически необходимо.
Говорят, для неудачников это характерно. Он делает вид, будто пишет, а потом
якобы все рвет, и без конца, до одури твердит, что, мол, вот какой он
терпеливый и требовательный к себе. А я уверена, что он в жизни своей ничего
не разорвал (кроме книг моего мужа). Он был помешан на печатном слове. Ему
мучительно хотелось того, что было у моего мужа, - славы. Хотелось видеть
себя в печати - любой ценой, и он постоянно обхаживал издателей, лишь бы
что-нибудь напечатали. Он даже моего мужа просил похлопотать за него перед
издателем. И вообще он вовсе не был стоиком и аскетом, а скорее напоминал
мальчишку, который горит желанием пристроить свое сочинение в школьный
журнал. В пожилом человеке это даже трогательно.
Б. П., конечно, очень страдал от чувства собственной неполноценности.
Это был унылый неудачник, стыдящийся своего происхождения, своей
необразованности и до нелепости стыдящийся своей службы, которая, как он
считал, делает его смешным. И действительно, мы все над ним смеялись, хотя и
по другой причине. О нем никто не мог - до той трагедии - говорить без
улыбки. И он это, должно быть, чувствовал. Страшно подумать, но, вероятно,
человек может совершить серьезное, преступление, просто чтобы люди перестали
над ним смеяться. А что Б. П. принадлежал к тем, кто не выносит, когда над
ним смеются, можно убедиться по любой странице его книги. Весь этот его
выспренний, с издевочкой над самим собой стиль - просто самозащита и в то же
время предвосхищение возможной насмешки с чьей-то стороны.
И, разумеется, он все переворачивает с ног на голову, описывая свои
отношения с нашей семьей. Он, например, без ложной скромности пишет, что,
мол, мы нуждались в нем. А на самом деле нуждался в нас он, он был при нас
как настоящий приживальщик, иногда безумно надоедал. Он был очень одинок, и
мы его жалели. Но я помню случаи, когда он собирался приехать, а мы
придумывали самые нелепые отговорки или делали вид, что никого нет дома,
когда он звонил у дверей. В центре, конечно, были его взаимоотношения с
мужем. Когда он пишет, что якобы он "открыл" моего мужа, то это просто
смешно. Муж уже был известный писатель, когда Б. П. выклянчил у одного
издателя право написать рецензию на один из его романов, а после этого
втерся к нам в дом и стал, как однажды выразилась моя дочь, нашим "домашним
животным".
Даже в своих бредовых писаниях Б. П. не может скрыть того, что он
завидовал успеху мужа. По-моему, зависть была его единственной,
всепожирающей страстью. Знал он также, что муж, хоть и хорошо к нему
относится, смотрит на него немного свысока и посмеивается над ним. И это
сознание его страшно мучило. Иногда чувствовалось, что он ни о чем другом
думать не может. Он сам наивно признает, что ему была необходима дружба с
Арнольдом, она давала ему право отчасти отождествлять себя с ним и разделять
его успех, чтобы не сойти с ума от зависти и злобы. Б. П. сам служит себе
обвинителем. Он признается в минуту откровенности, что изображает Арнольда
необъективно. Это мягко говоря. (И дальше добавляет, что вообще ненавидит
род человеческий!) И конечно, он никогда не "помогал" Арнольду, это Арнольд
ему помогал сплошь и рядом. Его отношение к нам с мужем было отношением
ребенка к родителям. Тоже, наверно, небезынтересно для психиатра. Но я не
хочу распространяться о том, что очевидно и о чем достаточно говорили на
суде.
Его измышления по поводу моей дочери, конечно, совершенно абсурдны. И
его чувства, и ее - все какая-то фантасмагория. Моя дочь всегда относилась к
нему как к "смешному дяде", и, конечно, она его очень жалела, а жалость
можно принять за нежность, вернее, жалость - это вид нежности, так что в
этом смысле она действительно была к нему нежна. Его великая "страсть" к ней
- типичная фантазия. (Чуть ниже я объясню, откуда она взялась.)
Разочарованные люди, не нашедшие места в жизни, вообще, мне кажется, склонны
предаваться грезам. В них они находят утешение, хотя и не всегда безобидное.
Они могут, например, выбрать кого-нибудь из малознакомых людей, вообразить,
будто этот человек в них без памяти влюблен, сочинить целый роман с
переживаниями, приключениями, развязкой. Б. П., как садомазохисту, нужна,
конечно, развязка с плохим концом, с вечной разлукой, с невыносимыми
страданиями и тому подобным. В его единственном опубликованном романе (он
говорит, что будто бы опубликовал несколько книг, но на самом деле у него
вышел только один роман) рассказывается как раз о такой несчастной
романтической любви.
Точно такая же садомазохистская фантазия породила (разумеется, только в
его уме) и ту сцену в начале книги, когда он якобы приходит к нам в дом и
застает меня на постели с подбитым глазом, и т. д. и т. п. Я не раз
замечала, что Б. П. любит намекать в разговорах с мужем и со мной, что, мол,
ему, конечно, известно о наших семейных неурядицах. Мы потешались между
собой над этой его причудой, не видя еще в ней ничего зловещего. Может быть,
он действительно по своей холостяцкой наивности (потому что, в сущности, он
так и остался на всю жизнь холостяком) принимал обычные семейные размолвки
за серьезные разногласия. Но более вероятно, к сожалению, что он
полусознательно все это просто сочинял, потому что ему так хотелось. Нельзя
же, чтобы "папа с мамой" жили дружно. Он стремился мысленно унизить нас
обоих и тем самым привязать каждого к себе.
В этом деле есть еще одна сторона, о которой мне, по-видимому, надо
сказать здесь со всей откровенностью, хотя по разным причинам, отчасти
очевидным, на суде о ней речи не было. Брэдли Пирсон, безусловно, был
влюблен в меня. Нам с мужем это обстоятельство было известно не один год и
тоже служило постоянным предметом для шуток. Вымышленные любовные сцены
между Б. П. и мной нельзя читать без жалости. Из-за этой своей несчастной
любви он и выдумал какую-то небывалую страсть к моей дочери. Это, конечно,
дымовая завеса. Кроме того, здесь еще, безусловно, "подмена объекта", а
также, как это ни печально, обыкновенная месть. (Возможно еще, что Б. П. не
давала покоя глубокая привязанность, существовавшая между отцом и дочерью,
он на эту тему в книге не говорит ни слова, но отсюда тоже шло, как это
часто бывает, его ощущение собственной непричастности, ненужности.)
Насколько чувство Б. П. ко мне повинно в совершенном им преступлении, не мне
судить. Боюсь, что зависть и ревность сплелись воедино в груди этого
порочного и несчастного человека. И больше на эти темы (которые я вообще бы
не затронула, если бы меня не ознакомили со всей этой чудовищной ложью) я не
скажу ни слова.
Нетрудно представить себе, как я расстроилась, когда прочла рукопись.
Но, собственно, я не виню Б. П. за то, что он не постеснялся предложить ее
для публикации. Во всяком случае, его можно понять, он состряпал эту
бредовую чепуху, чтобы утешить себя в узилище страданий, а не мучиться
укорами совести и не искать путей к раскаянию. За эту преступную публикацию
я виню некоего самозваного мистера Локсия (или Люксия, как он, по-моему,
себя иногда именует). В газету просочилось, что "Локсий" - nom de guerre
{Псевдоним (фр.).} соседа по камере, к которому несчастный Б. П. воспылал
неумеренной любовью. Под этим именем скрывается насильник и убийца, некогда
известный музыкант-виртуоз, который небывало жестоким способом убил
преуспевавшего собрата по профессии, - в свое время об этом кричали все
газеты. Возможно, что сходство в характере преступлений сблизило этих
несчастных. Известно, что люди искусства необыкновенно завистливы.
В заключение я хочу сказать - и уверена, что могу говорить также и от
лица моей дочери, с которой я временно потеряла связь: ведь она теперь, как
все знают, известная писательница и живет за границей. Так вот, я не держу
на него зла и, поскольку к нему следует относиться как к человеку с сильно
неуравновешенной психикой, если не просто сумасшедшему, искренне сочувствую
ему в его несомненных страданиях.
Рейчел Баффин.
ПОСЛЕСЛОВИЕ ДЖУЛИАН
Я прочла эту книгу. Прочла и другие послесловия, хотя другие авторы
послесловий такой возможности, по-моему, не имели. Мистер Локсий сделал для
меня исключение. (По разным причинам, о которых я могу догадываться.) Однако
мне сказать почти нечего.
Это грустная история, в ней много настоящей боли. Для меня это были
страшные месяцы, многое забылось. Я очень любила отца. Это, пожалуй,
основное, что я могу добавить. Я его любила. Его насильственная смерть едва
не свела меня с ума. Я была почти не в себе, когда шел суд над Пирсоном. И
вспоминаю то время отдельными пятнами в тумане, отдельными сценами. Забвение
спасительно. Люди забывают гораздо больше, чем принято считать, особенно
пережив потрясение.
С тех пор прошло не так уж много времени. Но в молодости годы тянутся
долго. Столетия отделяют меня от этих событий. Я вижу их издалека,
уменьшенными перспективой, и себя вижу там ребенком. Это рассказ о старике и
ребенке. Если судить о нем как о произведении литературы. Но я признаю, что
там рассказывается обо мне. Остаемся ли мы теми же, какими были в детстве?
Что в нас сохраняется неизменным? Я была тогда ребенком, и этот ребенок - я,
но в то же время я не узнаю себя.
Приводится, например, письмо. Неужели я его писала? Неужели он сохранил
его? Трудно себе представить. А какие вещи я - будто бы - говорила! Нет, не
может быть - это измышления чужого ума. В каких-то случаях та девочка ведет
себя слишком уж по-детски. Сейчас, мне кажется, я "умная". Возможно ли, что
и умная я была когда-то такой девочкой! В других случаях там встречаются
мысли, которые вряд ли могли прийти мне в голову. Мысли, которые просочились
прямо из головы автора. Мой "образ" получился не очень убедительным.
Какой-то растерянный, испуганный ребенок, очутившийся в совершен